я привожу его по коллективной монографии «Советская военная мощь от Сталина до Горбачева», где говорится:
«Нагромождением грубых ошибок, мистификаций, а то и просто непонимания обсуждаемого вопроса… изобилует практически вся глава „Ядерный щит“ книги С. Берия.
В книге-интервью „Сын Лаврентия Берия рассказывает…“ Р. Чилачавы… С. Берия договорился до того, что его с И. В. Курчатовым „деловое сотрудничество заключалось в выработке конструкции ядерных зарядов“, хотя Курчатов, возглавляя советский атомный проект, конструкциями зарядов непосредственно не занимался. Тем более не занимался „выработкой конструкции ядерных зарядов“ С. Берия…»
Итак, сборочные работы шли по плану… Заминка, произошедшая при установке «поршня» с плутониевым ядром, хотя и доставила неприятные минуты, имела ту же причину, что и у американцев, — прецизионная сборка обусловила воздушную «подушку» под поршнем, но воздух постепенно стравился через тончайший кольцевой зазор, и все стало на место. Наконец, были завершены последние сборочные операции.
Наступило время подъема «изделия» и закрепления его на рабочей площадке 37-метровой стальной ферменной башни. На вольном воздухе, у башни, стояли Берия и Курчатов. К ним подошел Щелкин — за разрешением на вывоз заряда из сборочного здания ДАФа.
«Команда» КБ-11 выкатила «изделие» по рельсовому пути и установили его в клети грузового лифта башни. За выкаткой наблюдала внешняя офицерская охрана ДАФа — несколько полковников из МГБ СССР и Министерства внутренних дел Казахстана.
Берия отправился на командный пункт опыта. Через некоторое время туда же с опустевшей площадки вокруг башни прибыли Завенягин и Щелкин. В 6.18 Председателю Государственной комиссии Л. П. Берии и научному руководителю опыта И. В. Курчатову было доложено о полной готовности к подрыву.
Начальник полигона генерал Колесников подтвердил полную готовность полигона и своих подчиненных. Отвечавший за авиацию генерал Комаров — Герой Советского Союза, во время войны — командир штурмовой дивизии, в отличие от них не обрадовал. Из-за нелетной погоды вылет самолетов с фотоаппаратурой задерживался.
Берия, Первухин и Курчатов вышли из здания КП под открытое небо в надежде увидеть хоть какое-то прояснение. Однако, как зафиксировал отчет К. И. Щелкина, «погода не предвещала ничего хорошего». В этих местах при такой погоде можно было ожидать в это время года всякого — вплоть до грозы.
Много лет спустя один из участников сборки РДС-1 Герой Социалистического Труда профессор Д. А. Фишман вспоминал:
«Испортившаяся погода в ночь с 28 на 29 августа как бы повторила ситуацию при 1-м американском взрыве в Аламогордо».
В Аламогордо перед испытанием погода действительно испортилась, и тоже — неожиданно, вопреки прогнозу синоптиков. Генерал Лесли Гровс в своей знаменитой книге «Теперь об этом можно рассказать» писал:
«Главная неприятность была связана с погодой… Тот вечер оказался дождливым и ветреным. Многие настаивали, чтобы испытание были отложено хотя бы на 24 часа».
Опасаясь капризов погоды, американцы вынуждены были отложить взрыв на некоторое время — хотя и меньшее, чем сутки. У нас же вышло наоборот… Курчатов, опасаясь неожиданностей от ветра и дождя, решил перенести взрыв с 8.00 на 7.00. И в 6.33 Щелкин и сотрудники КБ-11 Матвеев и Давыдов по указанию Курчатова в присутствии генерала МГБ А. Н. Бабкина сняли пломбы с двери в аппаратную, вскрыли ее и включили питание системы автоматики.
1300 приборов и 9700 индикаторов были полностью готовы зарегистрировать все явления взрыва.
Кирилл Иванович Щелкин в своем отчете описал эти последние неполные полчаса до взрыва весьма подробно и ярко:
«Диспетчер последнего этапа опыта т. Мальский А. Я. по трансляционной системе оповещения несколько заунывным голосом объявил: „Осталось 25 минут“. На командном пункте все притихли. Электрические часы мерно отсчитывали секунды. Тов. Мальский А. Я. периодически нараспев объявлял время, оставшееся до взрыва.
За 12 минут до подрыва был включен автомат поля. За 10 минут автомат включил накал всех ламп в приборах, расставленных по обоим радиусам опытного поля.
Потянулись долгие минуты…»
Накалялись, конечно, не только нити радиоламп — рос накал и внутри тех, кто был сейчас на КП. За три минуты до времени «Ч» Берия, Курчатов, члены Специального комитета Первухин, Завенягин, Махнев, не занятые непосредственно финишными операциями руководители КБ-11 подошли к открытой двери, приготовили темные защитные очки…
Обращусь опять к авторитету Ю. Б. Харитона, чтобы опровергнуть очередной миф, связанный с Берией:
«В одной из книжек Головина (И. Н. Головин — сотрудник Курчатовской Лаборатории № 2, известный физик. — С.К.) было написано, что когда был запущен автомат поэтапного включения всех устройств воспламенения капсюлей, то Берия сказал Курчатову, что у вас, наверное, ничего не выйдет. Но такого не было. Головин на этих работах не был, а слухи распространялись всякие…»
Здесь видно все то же стремление представить Берию неким провокатором, чего на самом деле не было.
За 20 секунд до взрыва оператор по команде начальника подрыва включил главный разъем (рубильник), соединяющий изделие с системой автоматики.
«С этого момента, — писал Щелкин, — все операции выполняло автоматическое устройство. Однако оставалась возможность одним движением руки по команде начальника остановить процесс. Причин для остановки не было, и ровно в 00 вся местность озарилась ослепительным светом. Приблизительно через 30 секунд к командному пункту подошла [ударная] волна.
Всем стало ясно, что опыт удался»…
ДА, В 7 ЧАСОВ 00 минут 29 августа 1949 года отсчет обратного времени закончился. Наступил реальный момент «0»… И над казахской ковыльной степью в то утро как будто второй раз взошло солнце…
Впрочем, это действительно было утро нового дня планеты — дня, когда Россия обрела тот ядерный щит, который мог сдержать уже занесенный над ней ядерный меч мирового зла.
Будущий академик и будущий научный руководитель полигона М. А. Садовский описал первые минуты новой эпохи так:
«Что тут было! Мы бросились друг к другу, обнимались, поздравляли друг друга и сами себя, кричали: „Она у нас есть!“, „Мы сумели ее сделать!..“»
Обнимался и Берия — все помнят, как он порывисто обнял Курчатова. Обнял он и Харитона, а тот все вырывался, стремясь закрыть дверь до прихода ударной волны.
Счастливы были все, но на КП первого испытания Лаврентий Павлович был единственным, кто знал, какое важное событие в истории России только что произошло. Ведь только он из всех, здесь собравшихся, даже не как председатель Спецкомитета, а как заместитель Председателя Совета министров СССР, имел всю информацию о планах ядерной агрессии США против России.
Юлий Борисович Харитон вспоминал, как Берия поцеловал его в лоб… Наверняка так и было… Но особо любопытный эпизод запомнил знаменитый Георгий Николаевич Флеров, а рассказал о нем в своих воспоминаниях другой крупный оружейник, Александр Иванович Веретенников, ученик Флерова…
Нейтронный фон от «нейтронного запала» (НЗ) заряда регистрировался механическим счетчиком, установленным на командном пункте испытаний. Постоянство фона (иначе — количество щелчков счетчика с частотой 2–3 импульса в минуту) доказывало сохранность НЗ до момента взрыва.
Веретенников писал:
«Когда произошел взрыв, никто уже не обращал внимания на счетчик, а Берия посмотрел на его показания и обнаружил, что последний раз он… зарегистрировал в обоих каналах сразу по 3–4 импульса. Немедленно он потребовал объяснений, что же случилось с НЗ? ГН (Флеров. — С.К.) ответил, что это, видимо, наводки на аппаратуру. И не ведал в тот момент никто из присутствующих, что здесь неожиданно произошла одна из первых регистрации электромагнитных явлений, сопровождающих ядерный взрыв».
Придумать этого Флеров не мог, но когда же Берия успел уловить всплеск импульса? Это же явление мгновенное, а он не мог ожидать его заранее! Так как же надо владеть собой, чтобы в состоянии нервного ожидания фиксировать такие детали, как щелчки счетчика! И, выходит, единственным внимательным наблюдателем-экспериментатором, впервые в СССР зафиксировавшим явление электромагнитного импульса, оказался, как ни крути, Берия. И его наблюдение не пропало впустую — ученые и факт, и вопрос Берии запомнили, и когда возбуждение спало, задумались. Так пытливость их главного куратора впоследствии помогла понять — мы имеем дело с новым явлением.
В воспоминаниях того же Михаила Александровича Садовского, опубликованных в имеющем, увы, мизерный тираж в 750 экземпляров 11-м выпуске за 1997 год «Истории Атомного проекта» Курчатовского института, есть и еще два поразительных свидетельства, касающиеся Берии. Садовский пишет, что сразу после взрыва, «воспользовавшись ситуацией», он отправился на поле.
В его центре, там, где стояла башня, он увидел сравнительно небольшую впадину и «блестящий, стеклообразный слой оплавившегося грунта. Оскальзываясь, по нему, подскакивая, ползал обгоревший орел-беркут». Садовский знал, что долго оставаться здесь нельзя (собственно, сразу после взрыва в этой точке было такое количество рентген, что здесь вообще нельзя было быть, но…), и направился обратно.
«Едем обратно, — вспоминал Садовский, — и вдруг видим еще одну машину, выезжающую из-за развалин. Оказалось, что сам Л. Берия со своими приближенными (антибериевский „негатив“ во всех вбили так, что иного слова М.А. не нашел, хотя Берия ехал не с „приближенными“, а с товарищами и коллегами. — С.К.) одним из первых, если не первый, сумел выбраться на место взрыва. Он спросил меня, что я видел, и когда я сказал, что обгоревшего орла, то Берия и его команда долго хохотали, приговаривая: „Он видел орла!“»