ться он ни перед кем не согнется!
— Правильно, — сказал Кепбан с горечью, — он добрый..
Тут его позвали сбрасывать с крыши мазанки колючку для тамдыра, и он пошел, как всегда, беспрекословно. А я стояла и думала. Для себя самой я бы на это не решилась, но Кепбана я просто обязана была выручить из беды, а поэтому выход один: просить о содействии сельскую власть. Если же не поможет…
Кепбан возвратился, и я сказала:
— Идем к Кемал-аге! Где он?
— В сельсовете, наверно.
— Проводи меня в сельсовет.
— Ладно. Только я вперед пойду, а ты немножко отстань, чтобы нас вместе не видели.
В помещении сельсовета висел на стене большой желтый ящик — телефонный аппарат. Возле него стоял симпатичный усатый дядечка в ушанке седого каракуля и кричал в трубку. Очень громко кричал. А за столом сидел молодой парень и писал, посматривая то на одну бумагу, но на другую. На мое приветствие никто из них не ответил.
Кемал-агу я прежде не видела, но справедливо предположение, что вряд ли им может быть пишущий парень. Скорее всего это — усатый дядечка. И я приготовилась терпеливо ждать, пока он накричится и обратит на меня внимание.
Наконец он повесил трубку и повернул два раза ручку аппарата, давая отбой. Смахнул ладонью пот со лба, дернул усом — точь-в-точь рассерженный кот. Пожаловался неизвестно кому:
— Не телефон, а прямо шарада-марада из журнала "Огонек": бу-бу-бу… бу-бу-бу… а что "бу-бу-бу" — поди догадайся. Ты ко мне, молодая? Что понадобилось?
Я представилась:
— Алмагуль… жена Тархана Кандымова.
— Ясно! — нетерпеливо сказал Кемал-ага. — Был у меня твой Тархан, говорил, знаю. — Он повернулся к парню: — Что ты там пишешь, сводку? Брось ее к шайтану! Составляй срочно список всех мужчин с восемьсот девяносто седьмого по девятьсот двадцать второй год включительно… Тебе что еще, девушка?
— Тархан вам не все сказал, — пояснила я.
— То есть?
Я рассказала о Кепбане и Айджемал. Кемал-ага фыркнул.
— Вот люди! Вам что, делать больше нечего, что ли? Свадьбы, свадьбы… Какие, к черту, свадьбы, когда война с немцами началась! Немцы на нас напали, фашисты, ясно?
О войнах я слышала на уроках истории в школе. Дома по праздникам, когда собирались гости, тетя Дора обязательно вспоминала интервенцию и гражданскую войну, диверсии на железной дороге и сабельные рубки в барханах. Но все это было для меня понятием отвлеченным и не слишком внятным, вроде злополучного бинома Ньютона, который никак не давался мне в школе. Однако я на всякий случай сказала:
— Ясно.
— Ну а коли так, то иди домой и не путайся тут под ногами — без ваших свадеб не знаешь за какое дело хвататься.
— Вы черствый человек, — промолвила я неожиданно для себя.
Кемал-ага с любопытством уставился на меня. Но я злилась и даже не подумала отвести глаза или потупиться, как полагается женщине. Я смотрела на него, готовая сражаться до конца, и он вдруг улыбнулся усталой и доброй улыбкой.
— А ты — ежик. Это хорошо, что ежик. Ступай, дочка. Малость освобожусь — зайду к Кандыму потолковать.
Когда я вернулась, Кепбан был уже дома. Я хотела зайти к нему, чтобы ободрить и поддержать, но вовремя услышала в доме голос свекрови:
— Кепбан-джан, младшенький мой, какая хворь у тебя приключилась? Почему ты лежишь?
— Голова болит, — ответил глухой голос Кепбана.
— Уж не сглазил ли кто тебя, ягненочек мой? Все люди на свадьбу твоего брата радуются, один ты лежишь как сиротинушка…
— Оставь меня! — повысил голос Кепбан. — Ничего я слышать не хочу! Никого видеть не хочу!
— О аллах! Да что с тобой, сынок? Всегда такой послушный, такой ласковый…
— Уйди отсюда, мама, прошу тебя!
— Хей-вей, люди, глядите, его шайтан попутал! Тьфу!.. Тьфу!.. Тьфу!.. Сгинь, проклятый, сгинь!
— Мама! — В голосе Кепбана послышалось такое, что я насторожилась. — Не доводи меня, мама! Кажется, я сегодня кого-нибудь убью!..
Растерянно причитая, свекровь поспешила выйти. А я подумала: правду пословица говорит, что бывают моменты, когда и заяц начинает кусаться. Кепбан, конечно, далеко не заяц, однако так, как сейчас, он никогда еще не поступал.
Кемал-ага оказался человеком слова. И я постаралась услышать, о чем он говорит со свекром. А начал он с того, что, мол, неприлично затевать свадебный той в такой недобрый для всей страны день. На нашу советскую землю пришли горе, слезы, кровь, все люди думают о защите Родины, и негоже нам уподобляться паршивой овце в отаре.
Свекор стал возражать: мол, ничего страшного не случится, если у людей будет немножко веселья, и что, мол, никогда такого позора не было, чтобы, пригласив гостей на той, отправить их несолоно хлебавши.
— Ладно, — согласился Кемал-ага, — совсем маленький, скромный той беды не принесет. Однако, уважаемый Кандым-ага, женить следует не старшего, а младшего сына.
— Кто хозяин в этом доме? — закричал свекор, и они начали шумно спорить.
Но тут заявилась свекровь с чайниками, посмотрела на меня подозрительно, и мне пришлось сделать вид, что я случайно оказалась возле двери.
Из окна дома голоса доносились не так отчетливо, многого не разобрать было. Однако я расслышала, как свекор закричал: "Не признаю никакой бумаги! Для меня закон то, что мулла освятит!" А Кемал-ага ответил: "Я освятил это, яшули, круглой гербовой печатью освятил". И опять мне пришлось отойти от окна, потому что рядом начали шнырять и прислушиваться любопытные мальчишки. Я шуганула их подальше, но и самой уже неудобно было возвращаться под окно.
В общем, состоялся свадебный той или нет, я так до конца и не поняла. Не было ни бахши, ни лазанья по шесту за платком, ни других затей молодежи. Но люди сидели, ели, разговаривали. Больше о начавшейся войне говорили, о колхозном хозяйстве. Правда, упоминались имена Тархана и Кепбана, но как-то вскользь, торопливо. Сидели недолго и разошлись еще до первых петухов.
Тархан объявился уже под утро — усталый, пахнущий сухой полынью. Я рассказала ему все. Он слушал вполуха, несколько раз зевнул, потянулся, хрустнув суставами.
— У нас, говоришь, Айджемал осталась? Ладно, пусть живет, с мачехой ей еще хуже было. — Тархан встал. — Ты, Аня, вот что, ты мне вещи собери в дорогу.
На мой вполне естественный вопрос пояснил:
— В городе был я. В военкомате. Добровольцем на фронт попросился.
— Зачем? — вырвалось у меня.
Он пожал плечами.
— Другого выхода не нашел. Когда узнал от Кемал-аги, что Кепбан и Айджемал… В общем, довольно об этом. Пойдем с барханами попрощаемся, мне к полудню уже на призывном пункте надо быть, да и не хочу я, чтобы отец с матерью на проводах моих шум поднимали.
Мы вышли в степь. Днем выгоревшая трава являла довольно унылую картину. Но сейчас, под луной, все казалось иным — сказочным, красивым, манящим. Тоненько попискивали тушканчики, пели сверчки и еще какие-то букашки, вдали громко и печально звала кого-то невидимая птица.
Тархан лег навзничь, подложив руки под голову. Лицо его было красивым и отрешенным. Я села рядом.
— Ты верь, что я вернусь благополучно, — попросил он.
— Каждую минуту думать о тебе буду, — сказала я, еще не представляя всей горечи разлуки.
Он обнял меня.
Потом мы прошли к маленькому озерцу в низине. Здесь было безраздельное царство лягушек, которые курлыкали и пели изо всех сил, как бахши на состязаниях, когда у них жилы на шее надуваются. У лягушек тоже раздувались пузыри под горлышком, радужно отсвечивая в лунном свете. А сама луна, желтая, как только что начищенный медный поднос, лежала посередине озерца. Тархан бросил в нее комком сухой глины. Сверкнули гребни маленьких волн, лягушки смолкли как по команде, лишь камыши продолжали шуршать под ветром, шушукаться о чем-то своем.
— О чем думаешь, Анечка? — спросил он.
— А ты?
— Радуюсь, что иду добровольцем на фронт, — ответил он.
— Не могу сказать того же, — промолвила я.
— Я думаю, что только необразованные женщины цепляются за полы халата своего мужа, — сказал он.
— При чем тут образование? — обиделась я.
Он согласился.
— Да, жизнь есть жизнь, и образование здесь конечно же ни при чем. — Помолчал и добавил: — Я тебя еще об одном попрошу, Аня. Это самая большая моя просьба: пожалуйста, постарайся поладить со стариками. С ними нелегко, понимаю, и все же ты постарайся стать своей в этом доме.
— Сделаю все, что от меня зависит, — пообещала я. — Только и ты, пожалуйста, постарайся не задерживаться на своем фронте.
— Это не мой фронт, Анечка, это наш фронт, — поправил Тархан.
Тут я, кажется, впервые осознала всю горькую и грозную суть слова "война". И заревела, как маленькая, взахлеб. А Тархан молча гладил меня по голове, по плечам. Не утешал. Понимал, что мне надо выплакаться как следует…
Плохо мне было без Тархана. До того плохо, что жизнь порой не мила становилась. Страшная это вещь, когда тебя в упор не видят, когда даже собакой никто не назовет. И Кепбан сторонился меня, хотя, может быть, слишком уставал на работе, не до разговоров ему было. И Айджемал безвылазно сидела в черной кибитке, куда после проводов Тархана переселились старики. В доме осталась только я одна; возвращавшийся с поля затемно Кепбан спал во дворе.
Но, наверно, ко всему человек привыкнуть может — постепенно и я не так остро стала ощущать свое одиночество. Тем более что и Айджемал стали выпускать из кибитки, — видимо, посчитали, что все уже вошло в норму, перестала новая невестка бунтовать. А вскоре Айджемал вообще переселилась в дом, и я совсем ожила — хоть словом перемолвиться есть с кем.
Как-то она сказала:
— Думаешь, я на Тархана польстилась? Мне век бы его не видеть! Мачеха обманула, проклятая. "Тебя, — говорит, — Кандым Годек сватает. Согласна?" Я, конечно, как овца: "Воля ваша", — а у самой сердце прыгает, потому что о Кепбане думаю. А когда все выяснилось, поздно уже было назад пятиться. Хотела я лицо свое сажей вымазать: мол, не девушка я, — да позора устыдилась. Теперь не поймешь, кто я: не жена, не вдова, не Хабила-дурочка. — И она невесело засмеялась.