Вскоре Айджемал изловчилась устроить так, что ее отпустили на обработку хлопчатника. И она каждое утро бежала на поле как на праздник. Я подозревала, что они там с Кепбаном встречаются. Она хотела и меня с собой утащить, но свекровь стеной встала: "Нечего! Пусть овец пасет. Отец занедужил, а овцы тощают". Я и этому была рада — все лучше, нежели дома взаперти сидеть.
Овцы особых забот не доставляли. Они знали дорогу и сами спешили к озеру, набрасывались на заросли чаира, сопя и толкаясь. А я садилась на пригорке и смотрела то на куличков и трясогузок, хлопотливо снующих по берегу, то на поле, где, посверкивая кетменями, колхозники мотыжили землю, убирали сорняки.
А война где-то там, на западе, все шла своим чередом, все работала жуткая мясорубка. Война, которая сперва была для меня абстракцией, своеобразной иллюстрацией из учебника истории, постепенно становилась неотъемлемой частью нашей жизни. Без нее не начинался разговор, без нее он не кончался. Радио до войны у нас только начали проводить, репродуктор успели повесить лишь в сельсовете. Но к газетам почти у всех появился повышенный интерес. Даже Кепбан, никого не спросясь, выписал "Советский Туркменистан". Старики разворчались было, но парень после той скомканной свадьбы стал совсем иным — не то чтобы повзрослел, а строже стал, самостоятельней, безответной покорности у него не осталось. Я спросила: "Зачем тебе газета? Ты же не читаешь ее". Он ответил: "Для тебя. И я тоже немножко читаю, не считай меня полностью неграмотным".
Мужчин в ауле становилось все меньше. Это было видно даже мне. Хотя я и не отлучалась со двора, потакая упорной прихоти стариков, но из-за глиняного дувала тоже можно кое-что увидеть, если захочешь. Да и Айджемал постоянно делилась новостями.
— До нашего дома проклятая война добирается, — сказала она. — Соседа мобилизовали, Мялика.
Я подивилась ее словам: Тархан-то давно на войне и даже писем не присылает. Но разубеждать не стала. Не захотелось мне почему-то разубеждать ее. Я лишь сомнение выразила:
— Почему могли Мялика забрать? У него же ребятишек — как мелкого бисера.
— А ты знаешь, сколько их повезли в райцентр? — не успокоилась она. — Сперва три полных арбы. Потом — еще две. Мимо поля ехали, сама собственными глазами видела.
— Откуда в нашем ауле столько призывников?
— А там не только наши были. Знаешь, Алма, что женщины говорят? Мол, фашистов этих больше, чем черных ворон, и никто их победить не может, а они всех покоряют; землю, где прошли, такой гладкой делают, что хоть яйцо по ней катай.
— Глупости ты слушаешь, девушка, глупости повторяешь! — сказала я. — Нашла непобедимых! Просто напали они вероломно, воровски, как хорек, что на прошлой неделе в наш курятник залез. Потому их верх пока. Но мы набьем им рыло и загоним обратно в их кошару.
— Ты правду говоришь, Алма?
— Правду! — заверила я. — Псы-рыцари лезли к нам. Их Александр Невский всех утопил, как щенят. Наполеон все западные страны покорил, а ему Кутузов ка-ак дал — так он и покатился из России! Русские всегда врагов побеждают.
— Вот здорово! — воскликнула Айджемал. — Завтра же всем расскажу про Наполеона и про псов! — Она вдруг усомнилась: — Постой, а ты откуда все это знаешь? Кто тебе сказал?
— В школе учила. История это называется. Я ведь целых десять лет училась.
— Да-а… ученая ты, — позавидовала Айджемал. — А меня мачеха так и оставила дурочкой — из второго класса забрала, вредина косоротая. Тебе хорошо, ты все знаешь. Научи меня чему-нибудь, а, Алма?
— С удовольствием. Все, что знаю, твоим будет.
— Спасибо. А война скоро кончится?
— Скоро. Обязательно скоро.
Постукивая посохом о землю и кашляя, вышел из черной кибитки свекор, бросил на нас неодобрительный взгляд. Айджемал поспешно прикрыла рот концом платка. Посмотрела вслед Кандым-аге, который поплелся к овечьему загону по своим стариковским делам, тяжело вздохнула.
— Знала бы ты, Алма, как мне опротивел этот проклятый яшмак, черти б его носили, а не люди! Хорошо тебе: никого не боишься, не закрываешь лицо.
— Поэтому они и не считают меня своей невесткой, — сказала я. — Не любят меня поэтому.
— Любила собака палку, — съязвила Айджемал. — То-то у меня много радости от их любви.
На следующий вечер она посвятила меня в результаты своей "агитации".
— Многие женщины радовались, что наши победят фашистов. Пыгамбером тебя называли, хвалили за то, что добрые предсказания бесплатно делаешь. Однако и другие есть. Они говорят: "Откуда Алмагуль может будущее знать? Она что, пэр и Агаюнус, которая смотрит на свой ноготь и видит в нем судьбу всех семи поясов мира? Обманщица она, и язык у нее короткий". А бригадир Непес сказал: "Зато вы языки распустили — на три метра за вами по земле волочатся". И еще сказал: "Алмагуль, оказывается, умная молодуха, а Кандым Годен ее к овечьим курдюкам приставил. Непорядок это. Ей в конторе надо работать, в сельсовете, она политически подкованный человек". Пошла бы работать в сельсовет?
— Хоть сейчас! — горячо вырвалось у меня.
— Хочешь, Кандым-агу попрошу? — предложила Айджемал.
— Не знаю, сестричка, — усомнилась я. — Тархану слово дала не обижать стариков, не перечить им. Боюсь.
— Ну и сиди со своим словом под овечьим хвостом, — сказала она, — а я спать буду, намучилась за день. И мутит что-то. Тебя не тошнит, особенно по утрам?
— Тошнит, — ответила я, не особенно вдумываясь в смысл ее слов.
Меня занимала возможность вырваться из домашнего заточения. Однако я помнила разговор с Тарханом, и два противоречивых чувства боролись во мне. С одной стороны, тоска поедом ела: что я, в самом деле, как пленная рабыня, сижу под неусыпным надзором! С другой стороны, действительно очень хотелось подружиться со свекром и свекровью, потому что жить врагами в одной семье становилось все более невыносимо. Равнодушие какое-то появилось, безразличие даже. Тархан сниться перестал…
…Легко ли мы живем, трудно ли, а солнце всходит в свое время и заходит в свое время. Я пасла овец, собирала кизяки, ломала сухой кустарник и скидывала в кучи. Раза два в неделю свекор отвозил на ишаке все это домой. Грешным делом, я думала, что притворяется он в своей хвори — больно уж скоро орудовал лопатой и вилами. И лишь потом поняла: хворал он всерьез. А если работал, не лежал, так это оттого, что двужильный был. И жадность подогревала — боялся, что достатком дом оскудеет.
Однажды я почувствовала недомогание: тянуло в животе, мутило, в жар кидало. С овцами я при всем желании пойти не могла, свекор погнал их к озеру. А свекровь неожиданно раздобрилась.
— Лежи, лежи, — сказала она, щупая мой лоб и затылок. — Что с тобой приключилось? Или сглазил кто? Или через яму с овечьей кровью переступила? К мулле послать надо, чтобы амулет дал.
— Не надо амулета, — отказалась я. — Это суеверие.
И свекровь сразу же стала прежней.
— Поступай как знаешь, — буркнула она. — К таким, как ты, с добром лучше не подходить. С палкой надо, как к цепной собаке.
Злость во мне колыхнулась, но я старалась поддерживать миролюбивый тон.
— Вы не беспокойтесь за меня. Я сама в амбулаторию схожу… К доктору.
— Ступай. Там такая же сидит… красноголовая… родная твоя. Прислали ее на нашу голову, бесстыдницу, — у всех на глазах с учителем заигрывает. Она тебя вылечит, ступай! Не зря говорят, что вода низину ищет, плешивый — плешивого. — И хлопнула дверью.
Амбулатория размещалась в здании сельсовета. Я без посторонней помощи нашла дверь с табличкой "Медпункт". В комнате сидела симпатичная рыжеволосая докторша и разговаривала с молодым мужчиной в галстуке — галстук был редкостью в наших краях.
— Можно? — спросила я по-русски.
— Заходите, пожалуйста, — ответила докторша, посмотрела на меня и добавила по-туркменски: — Садитесь вот сюда. Что у вас болит?
Я постеснялась рассказывать при постороннем и сослалась на жар. Она дала градусник. Я отвернулась к стене и засунула его под мышку.
— Простите, вы не жена Тархана Кандымова? — задал вопрос мужчина.
— Жена, — сказала я, не поворачиваясь.
— Жалко, — вздохнул он и сообщил: — Мы с Нелей только что о вас говорили.
Я не знала, хорошо это или плохо, что они говорили тут обо мне, не знала, о чем он жалеет, и промолчала. А он снова вздохнул.
И опять сообщил непонятное:
— Опоздал я. Кемал-ага меня опередил. Пойду я, Неля?
— Идите, — разрешила докторша.
Но он не сразу ушел, а с минуту еще толокся на пороге и вздыхал, как больная овечка. Я с трудом смех сдерживала.
Когда дверь закрылась, докторша посмотрела мой градусник, стряхнула его, поставила в стакан с ватой.
— Есть температурка… Ну, давай знакомиться. Кто ты, я знаю, слышала. А меня зовут Найле. Иногда — Неля. Кто как хочет, я не возражаю. Человек я прямой, откровенный, люблю, чтобы со мной откровенными были. Поэтому давай рассказывай, в чем дело. Не из-за этой же чепуховой температуры ты пришла.
— Тот… с галстуком… кто он? — спросила я.
Найле удивленно подняла брови — они у нее были как ласточкины крылья в полете.
— Это Тойли, директор школы. Неужто не знаешь?
Я покачала головой.
— Крепко тебя, однако, на коротком поводке держат. Ну да ничего, все течет, все меняется. Скоро и твоему заточению конец наступит. Так с чем, говоришь, пришла ты ко мне?
Через несколько минут она засмеялась и пошла к рукомойнику мыть руки. Я ждала, пока она что-нибудь скажет. И она сказала:
— Ничего страшного нет, милочка, не волнуйся и не переживай. Просто-напросто появится у тебя ребенок — маленький черноглазый и горластый человечек.
Новость несколько ошеломила меня. Хотя, если разобраться, что здесь было странного?
— Все будет в порядке, — успокоила меня Наиле, — только почаще наведывайся на консультации. Да и так заходи, запросто — посидим за чайком, посудачим, помоем косточки ближним своим.
И засмеялась низким грудным смехом. А я подумала, что не зря она пришлась мне по душе с первого взгляда. И хорошо мне стало, легко, песню запеть захотелось, "Три танкиста", которую Тархан мой всегда напевал.