— Что там еще? — прошептала я мертвыми губами, они совершенно не повиновались. — Что там?..
У меня не было сил встать, хотя я отчаянно цеплялась за крышку стола. И лицо, наверно, нехорошее было, потому что Володя заторопился:
— Да вы не пугайтесь, тетя Аня!.. Муж ваш приехал! Ничего страшного, правда? Дядя Паша сказал, чтобы я бежал и сообщил вам. Я и побежал. Я теперь совсем не хромаю, самого Дурдышку обгоняю!
От такой новости я, честно говоря, не столько обрадовалась, сколько растерялась, — слишком уж неожиданно все произошло, без всякого предупреждения, а в неожиданности Всегда другая неожиданность скрывается, чаще всего — не слишком приятная. Но что бы там ни измышляла, оставалось главное: Тархан вернулся! Мои Тархан!
Я метнулась в ясли, схватила Еламанчика — сына в первую очередь показать надо. Нянечку — это была жена Мялика — попросила прихватить с собой Светланку из детсада. И помчалась к дому.
Тархан сидел в окружении родичей и степенных аксакалов. При виде меня он приподнялся было навстречу, но тут Же спохватился и сделал вид, что усаживается поудобнее. Мне бросились в глаза костыли, прислоненные к стене за его спиной, я увидела подвернутую левую штанину — и вспомнила запах его последнего письма: пахло йодоформом, это я только сейчас поняла.
Я подала Тархану сына. Еламанчик охотно пошел к нему на руки. Кто-то произнес:
— Чтоб не сглазить, большой джигит вырос.
Это были первые слова, прозвучавшие в комнате после моего прихода. Они восстановили нить прерванной беседы, и она потекла по-восточному неторопливо, уважительно, обстоятельно, когда каждая фраза отделяется от другой паузой, сдабривается двумя-тремя глотками чая.
Я туркменка, воспитывалась в туркменской семье, жила и работала среди колхозников-туркмен, но бог свидетель, как я ненавидела порой эти обветшалые, трухлые, как источенные термитами, обычаи, не несущие зачастую ни малейшего смысла, кроме освященной веками традиции. Сейчас они отнимали у меня право жены, право счастливой женщины, радующейся чудесному возвращению любимого мужа. Они отводили мне одно из самых последних мест в этой встрече! И я сидела у порога несчастная и обездоленная, глотала слезы, а они сочились и сочились, как чай из треснувшей пиалы. В дверь просунулась Светланкина мордашка, но мне некому было ее показывать, и она, словно поняв обстановку, исчезла. Маленькие, иной раз они понятливее нас, взрослых.
К вечеру гостей стало меньше. Они разместились в кибитке стариков. А я, накормив Еламанчика и поручив его заботам Светы, стала прибирать посуду. Дочка вела себя тихо, неприметно, как мышонок, вся она была безмолвным вопросительным знаком, но ответа у меня пока еще не было.
Вошел Тархан. Лицо его раскраснелось от выпитого вина, мутные и злые глаза косили, чего я прежде никогда не замечала. Да ведь я и не видела его таким прежде — он был постоянно весел и к водке не прикасался.
Он добрался до сундучка, сел, сложив костыли на коленях.
— Благополучно ли вернулся, Тархан? — произнесла я положенную фразу, страстно ненавидя ее в душе.
— Гм… вернулся! — буркнул он.
У меня не было сил задавать традиционных вопросов, и я спросила прямо:
— Что с тобой случилось? Три часа назад ты был одним, сейчас стал совсем иным, смотришь на меня как на своего личного врага, как… на фашиста! Чем я провинилась перед тобой, что ты ни единого человеческого слова для встречи найти не можешь? Оговорили меня, да?
— А ты надеялась молчком в кустах отсидеться? — ощерился он. — Или, может, надеялась, что я вообще не вернусь?
— Если бы ты знал, как я мучилась… — начала я.
Он не дал мне договорить.
— От мучений из дому сбежала, да? Счастье свое упустить побоялась, да?
— Выгнали меня, пойми ты! Как собаку выгнали, ночью!
— Не ври, все знаю! Сама потаскушкой стала и Айджемал потащила за собой? У, подлая! — Он скрипнул зубами.
Светланка проворно юркнула за сложенные в углу комнаты одеяла. — Опозорила дом наш… родителей опозорила… Я им не сказал, язык не повернулся сказать… Но ведь я-то знаю, что и пальцем к Айджемал не прикасался! Эх, Аня, Аня, змеиный твой язык… Слово давала, клятвой клялась… Где оно, слово твое? Почему не нашла пути к сердцам немощных стариков, а путь к грязи — нашла? Знать бы прежде, что сегодня узнал… э-эх!
— Ничего ты не знаешь! — в сердцах бросила я. — Болтовню слушаешь, сплетни всякие… А я-то, дура, ждала тебя, думала, сыну обрадуется, думала, дочку приласкает…
— Не знаю, чьи они, эти сын и дочка, — хлестнул он меня злой фразой.
И я как-то сразу успокоилась. Может, просто занемела, как рука, которая долго в неудобном положении находилась.
— Это твое последнее слово? — спросила я.
— Последнее! — отрезал он. — Беги своему Тойли-Мойли жалуйся, он посочувствует, он утешит… хе!
— Дурак ты, — сказала я, — болтаешь, как сварливая баба с испугу.
Он угрожающе приподнялся с сундучка.
— Что-о?.. А ну повтори!.
— Иди проспись, — посоветовала, я, — а то залил глаза и куражишься. Потолкуем на трезвую голову, когда мозги от сплетен проветришь.
— Так, значит?!..
Я не ожидала, что у него хватит наглости ударить меня. Но он ударил. Со всего маху. Еле на ногах устояла, а в голове звон пошел и посуда из рук на пол посыпалась.
— Ма-а-ама! — пронзительно закричала Светланка.
Да, в семи снах не видела я такой встречи, как эта. Всего ждала, самого страшного и непоправимого, не ждала лишь, что вместо мужа предстанет в его облике чужой и дурной человек. Даже обиды в душе не было. Пустота была — глубокая и темная, как в кяризе[65].
Я быстро собрала Еламанчика и позвала девочку:
— Идем отсюда.
Светланка взяла меня за руку.
— Мама, почему дядя ударил тебя? — спросила она. — Он плохой дядя?
Я ничего не ответила. Неизвестно почему, но, раздумывая над случившимся, я пришла к выводу, что нам с Тарханом не жить и мне надо немедленно уезжать отсюда. В Ашхабад, к тете Доре. Друзей у меня много, и в обиду они не дадут. И все же никакие друзья, никакие подпорки не смогут мне помочь сейчас. Та душевная рана, которую так просто, походя нанес мне Тархан, слишком болезненна, чтобы с ходу излечить ее добрыми словами, участием посторонних людей. Со временем, конечно, растает в моей памяти слепой со зрячими глазами Тархан, сам вливший яд в свою пищу, растают мрачные старики Тувак-эдже и Кандым-ага — и сердце мое перестанет метаться и тосковать…
Кейик-эдже подметала возле своего дома.
— Добрый вечер, — поздоровалась я.
Она приостановилась, пытаясь разглядеть меня в густеющих сумерках.
— Уезжаю от вас, Кейик-эдже.
— Поезжай, поезжай, дочка, — одобрила она; лица ее я не видела, но знала, что на нём — неизменная улыбка. — Поезжайте с богом. Слыхала о твоей радости, дождалась ты своей доли. В райцентре будете работать или в городе? Он ведь у тебя заслуженный воин, с медалью, говорят, вернулся.
— Одна я уезжаю, Кейик-эдже. В Ашхабад.
У нее из рук выпал веник.
— Ну-ка, молодая, заходи в дом! — тоном, не допускающим пререканий, велела она. — Отец! Ай, отец!
— Мне собираться надо… чемодан… — попыталась заупрямиться я. Никакого желания не было в рану пальцы совать.
Кейик-эдже довольно чувствительно подтолкнула меня в спину.
— Ссора мужа с женой — дождь весенний! От него трава в рост идет и тюльпаны зацветают! Иди, иди… все равно не отпущу, пока все как на духу не выложишь. А потом решим. Верно, говорю, отец?
— Верно, — согласился Пошчи-почтальон.
— Не надо ничего решать, милая моя Кейик-эдже! — попросила я. — Пусть ихний дом с мольбой в ноги мне упадет — я порога не переступлю! Пусть свекор со свекровью суляться одним медом кормить, топленое масло в нос наливать — не пойду к ним!
— Это серьезно, мать, а? — озабоченно сказал Пошчи-почтальон. — Тащи-ка чай, да послушаем, что там стряслось.
— Мама, за что тот дядя ударил тебя? — снова настойчиво спросила Светланка.
Кемал-ага не отпустил меня в Ашхабад. "Не столь мы богаты, чтобы кадрами разбрасываться, — заявил он. — Звонил в райком, звонил в райисполком — меня там поддерживают. Работой тебя обеспечат, жильем обеспечат, детишек твоих определят куда следует. Мы тебя не обижали, и ты нас отказом не обижай". Да я и не отказывалась. Втихомолку радовалась, что именно так дело обернулось. Прикипело мое сердце к здешним местам, да и семейная жизнь не игрушка — так запросто даже сломанную ветку не выбросишь. Кажется, оборваны, обрублены нити, а всё на что-то надеешься, чего-то ждешь.
В райцентре я закончила краткосрочные курсы учителей и стала работать в школе уже на вполне законном основании. С кадрами было действительно негусто — не зря Кемал-ага беспокоился, — и меня дополнительно определили в нарсуд секретарем. Отказываться я не привыкла, хоть и очень неприятной оказалась должность — гадость всякую на бумагу записывать. Еламанчик немного прихварывал, и я пока не отдавала его в ясли — бабушка соседская присматривала. Зато Светланка была в круглосуточном детсаде. С ней что-то произошло после дурацкой выходки Тархана, она стала немножко сторониться меня. Я надеялась, что со временем все войдет в норму.
Как-то я поехала с учениками в подшефный колхоз. Там мы сушили дыни, которые потом шли на фронт, в госпитали для раненых бойцов.
Вернулись поздно. Нянька Еламана встретила меня бестолковыми причитаниями:
— Вах, Алма-джан!.. Вах, Алма-джан, горе мне!..
Никак не могла я взять в толк, что случилось. Оказалось, пропал Еламанчик. Играл во дворе, калитка заперта была, нянька отлучилась буквально на одну минуту, а он взял и пропал, непонятно как отперев калитку.
— Не осталось двери, в которую не стучалась бы, разыскивая! — стонала она. — Человека не осталось, у которого не спрашивала о ягненочке нашем! Вах, горе мне, горе!
Нетрудно представить мое состояние — трудно словами его передать. Я обегала весь райцентр, по нескольку раз заходила к знакомым, лазила как шальная по задворкам и арыкам. В милиции сказали, что примут все меры, бабушка, мол, даже фотокарточку пропавшего мальчика принесла, но пока в отделении один дежурный, остальные на областном совещании.