Вечером из землянок доносились взрывы смеха вперемежку с музыкой — это Назар Быстров, стрелок-радист с «шестерки», показывал свое мастерство. Вообще у них в «шестерке» все с музыкальным слухом: штурман Вася Самоваров лихо играет на губной гармошке; командир, плечистый светловолосый богатырь белорус Геннадий Холмич, — признанный бас; ну а Назар — на все руки: и на аккордеоне, и на гитаре, и даже на ложках марш отстучать может. Их экипажу даже прозвище подходящее дали — «консерватория». Но не только этим отличались, они были одним из лучших экипажей в полку.
Керим, пользуясь свободной минутой, сел за письмо. Он описывал, как они в Казани и Кокушкине посетили ленинские места, как побывали в гостях у Абдуллы, и Николай, кажется, втрескался в Розию, как им дали новый преотличный самолет, на котором они собираются закончить войну в самом берлинском логове фашистского зверя, как сегодня впервые…
Но тут хрустнул графит, и Керим достал дедушкин подарок — нож, чтобы очинить карандаш.
Подошел штурман «тройки», поглядел, посвистывая сквозь сжатые губы, предложил:
— Давай на часы меняться, сержант?
Керим сделал вид, что ничего не слышал.
— Придачу дам, — видать, очень глянулся штурману нож. — Смотри, какой портсигар клевый!
— Нельзя, — качнул головой Керим. — Дедушка говорил: «С конем и ножом мужчина не расстается». Его мне дедушка подарил, когда я в армию уходил. А ему — его отец.
— Семейная реликвия вроде?
— Да. И вообще в наших краях подаренное не дарится, не обменивается и не продается.
— Жаль… Эти часы мне, между прочим, тоже отец подарил, идут как хронометр.
— А ну покажи, — заинтересовался Абдулла. — Часы так себе, «цилиндрушка», до «анкера» им далеко, на базаре полсотни дадут — и то спасибо. А ну портсигар… Э-э, да он у тебя самоварного золота, хоть и весом с килограмм. Не дури парню голову, у него нож чистой дамасской стали, старинный, музейный, можно сказать, а ты ему всякое барахло предлагаешь.
— Тебе бы, Сабиров, не штурманом на бомбардировщике летать, а в ломбарде служить, — огрызнулся штурман «тройки», — во всем выгоду ищешь, как лавочник дореволюционный.
Задетый за живое, он вырвал из рук Абдуллы часы и портсигар и отошел, ворча. Абдулла же, нисколько не обидясь, растянулся на койке, подложив руки под голову. В землянке дружно поддержали Назара Быстрова, запевшего «На позицию девушка провожала бойца».
Наступила весна. Керим и его друзья вели отсчет дням по боевым вылетам, по количеству бомбовых ударов и по числу сбитых «мессеров» — этих тоже было немало.
Однажды, когда «девятка» вернулась с задания, ее встретили хмурые технари, и по их виду можно было догадаться, что произошло несчастье.
— Кто не вернулся? — спросил моториста Гусельников.
— «Шестерка», — ответил тот. — В воздухе, говорят, взорвался, в бензобак, видать, попало.
Сердце Керима больно сжалось — погиб первый боевой друг, погиб Назар Быстров, не услышишь больше переборов его аккордеона, замолчала навсегда «консерватория».
В придорожной луже отражались облака, обгоревшие ветви берез. Воробьи прыгают на своих ножках-спичках, чирикают, выясняют отношения, туалет наводят — плещутся в луже. Замутили ее, исчезли облачка, исчезли обгорелые ветки, но они снова появятся — и облака, и ветви, потому что корни у берез уцелели, живые корни, а вот Назара с ребятами не оживить…
В землянке тихо. Не то что шуток, громкого слова не слышно — все переживают случившееся. На кровати Керима лежит письмо. В другое время он кинулся бы к нему с радостным криком, а сейчас не до воплей, из души сукровица сочилась.
Он снял ремень с кобурой, стащил комбинезон и лишь после этого развернул исписанный листок.
— О чем добром сообщают? — полушепотом поинтересовался Гусельников.
— Сын родился! — не сдержал невольной улыбки Керим.
— Первый?
— Первый!.
— Поздравляю от души!
— Спасибо, друг! Той же радости и тебе желаю дождаться.
— Мне еще бабушка надвое сказала.
— Ничего! Все будет хорошо, все сбудется!
— О чем вы? — полюбопытствовал Абдулла и, узнав, крепко стиснул ладонь Керима своими тонкими, немужскими, но неожиданно сильными пальцами. — Ребята! У Керима сын родился!
Этот крик был некстати, Керим рассердился на Абдуллу. Но в землянке восприняли новость как событие, разрядившее тягостную обстановку, — к Кериму стали подходить, поздравлять, жать руку. Показалось даже, что в землянке просторнее стало, ведь такая новость приходила сюда впервые.
— Славяне, признавайтесь, кто еще отцом именуется? Руки, руки поднимайте! Раз, два, три… шесть… Кто еще? Значит, шестерка отцов у нас.
Но слово «шестерка» напомнило о свежей потере, и опять потускнели оживившиеся было лица. Однако на сей раз молчание тянулось недолго.
— Как назовешь? — спросил Гусельников.
— У нас есть традиция называть новорожденного сына именем лучшего друга, — ответил Керим. — Не сердись, Николай, но первым другом в полку был для меня Быстров. Он и к летному делу меня приобщил, из технарей помог выбраться. Точнее даже не из технарей, в БАО я был. Так что в память о нем назову сына Назаром. Сегодня же письмо напишу. Думаю, ни дедушка, ни жена возражать не станут, такие имена и у нас, у туркмен, в обиходе. Не обижайся, Николай.
— Правильно, — сказал Гусельников. — Обижаться мне не с чего. Пусть фашисты думают, что убили Назара, а он, оказывается, живой, в далеких Каракумах солнышку радуется.
Полку дали задание: уничтожить узловую станцию, на которой скопилось много вражеских эшелонов. На задание Пошло самое боевое звено, руководимое полковником Брагиным. Их поддержали «Яки» и, самое главное, только что появившиеся штурмовики «Ил-2» — «летающие танки», или, как их называли немцы, «летающая смерть».
Первым на цель спикировал самолет Брагина. Мелькнули черные капли бомб, полыхнуло в скопище эшелонов пламя взрывов. Маневр ведущего повторили «тройка» и «девятка», падали, словно вертикально поставленные косточки домино. Заградительный огонь был плотен, зенитки били как сумасшедшие, однако из пике самолеты вышли невредимыми.
— Вторая атака! — прозвучал в шлемофонах голос Брагина.
Самолеты легли на боевой разворот. Абдулла ахнул: летевший перед ними самолет вспыхнул белым облаком взрыва.
— Кто? — выдохнул в микрофон Гусельников.
— «Тройка».
— Сволочи!
Керим не видел гибели «тройки». Но перед его глазами задымил и круто пошел вниз «Як». Он так и не вышел из глубокого виража, врезавшись в эшелоны.
Железнодорожный узел напоминал огненное море. Ничего, кроме огня, нельзя было различить.
— Ложимся на обратный курс! — прозвучала команда Брагина.
А Керим как зачарованный смотрел на мелькающие над огненным полотнищем станции «Илы», прошивающие взрывами своих реактивных снарядов огненное море пожара.
— Связь, радист, связь! — настойчиво бился в уши голос Гусельникова.
Связи не было, рация молчала.
— Ты-то хоть сам жив?
— Жив, командир, ногу слегка задело.
— Потерпи, сейчас вернемся.
Из облака, как чертики из табакерки, выскочили пять «мессершмиттов», навстречу «Пе-2» тянулись светящиеся трассы. Гусельников отвернул в сторону, но где было бомбардировщику, даже такому, как «Пе-2», состязаться в маневренности с «мессерами»!
Задымил правый мотор, плоскость лизнуло бледное пламя. А рядом — бензобак.
— Всем прыгать! Быстро! — прозвучала команда.
Сперва почти одновременно два, затем еще один с небольшим интервалом раскрылись над сгустком огня, бывшего только что самолетом, купола парашютов.
А внизу вражеская территория.
Гуллы-гышык гордился своими должностями. Теперь он был одновременно и секретарем сельсовета, и налоговым инспектором. Это давало почет. Но кроме почета следовало извлечь из должностей и материальную пользу. У Гуллы уже было кое-что на уме.
К мысли о войне как-то притерпелись. Об окончании ее завтра или послезавтра, как в первые дни, уже не заговаривали, понимали, что это пустопорожний разговор; главное, интересовались, какой населенный пункт сдали, какой взяли обратно, что надо сдавать в помощь фронту, что оставлять себе.
И вот однажды, никому не сказавшись, Гуллы-гышык оседлал своего мерина и направился к северо-востоку от Торанглы.
Каракумы, еще недавно одетые в веселый весенний наряд, сбросили его, как человек снимает одежду с чужого плеча, и облеклись в свои обычные блеклые краски. Казалось, только вчера радовала глаз зелень илака, а теперь тут желтела высохшая трава, «сено на корню», как ее образно называют. И заросли саксаульников, и кусты кандыма красовались в одинаковых темно-коричневых халатах, ящерицы не прятались в их тени, а перебирались с ветки на ветку, подальше от раскаленного песка — на кустарнике их обдувало ветерком.
На высоту птичьего полета поднялось солнце, когда косоглазый Гуллы добрался до становища пяти казахских семейств. Два старых казаха встретили его, вежливо поприветствовали, взяли мерина под уздцы. Всаднику помогли сойти с седла, повели в юрту, поставили перед ним жирный чай с молоком.
От чая Гуллы отказался, потребовал, чтобы ему заварили такой, какой пьют туркмены. Снял пиджак, сбросил сапоги, прилег, опершись локтем о подушку. Лицо его чем-то напоминало морду быка, для которого на большом базаре не нашлось покупателя. Он пил свежезаваренный чай, отдувался, стряхивая с кончика носа капельки пота, но мрачнел все больше и больше, и казахи невольно тревожились, не понимая, чем недоволен гость.
А гость только пыхтел, не спешил объяснять хозяевам цель своего приезда. И один из казахов осторожно начал:
— Все ли живы-здоровы в Торанглы?
— Все, — икнул Гуллы. — Война спать спокойно не дает, а вы живете тут… попиваете чай с молоком…
Казах нервно помял в пальцах короткую бородку, уже сожалея, что начал разговор. Второй казах спросил:
— Гуллы-шура[22]