— Хлебом не богата, не обессудьте, сынки.
Пока они утоляли голод, она рассказывала о своих невзгодах. Два ее сына-погодка были призваны в армию почти одновременно и погибли в первые же дни войны. Потом призвали мужа — этот пропал без вести. Дочь угнали в Германию…
Она не то чтобы жаловалась, она просто вспоминала вслух; однако, расстроившись, иногда чисто русскую речь перемежала белорусскими фразами.
— Одна бяда не ходзиць — другую за сабою водзиць. Полный дом был до войны — одна головешка осталась старая. Кому я нужна? На кого порадуюсь? Кто возле меня угреется? Вы, дзетки май, яще маладыя, добраго у житти яще побачице, а мне уж радости не видать.
— Не горюйте, Авдотья Степановна, — утешал ее Гусельников, — доведется и вам хорошее увидеть: и муж отыщется, и дочка вернется.
Старушка всплакнула.
Отдохнув, они двинулись дальше. И вскоре уперлись в большак, по которому то и дело сновали автомашины и мотоциклы.
— Как по своей земле гуляют, сволочи! — выругался Гусельников.
— Эх, пулеметик бы мне май сейчас! — мечтательно сказал Керим. — Эх, пулеметик бы!
— Бросьте вы пустые разговоры, давайте подумаем, как дальше быть, — трезвым голосом сказал Абдулла. — Пешим ходом двигаться — далеко не уйдем, места людные пошли.
— Этих гадов за людей считаешь? — вспыхнул Керим.
Абдулла промолчал.
— Машину достать бы, — предложил Гусельников.
— Машину не машину, а мотоцикл не помешал бы, — более реалистично отнесся к предложению Керим. — На мотоциклах втроем они ездят — и нас трое. Можно ихнюю форму надеть. Тем более что ты по-немецки здорово шпаришь.
— А мы будем сидеть воды в рот набравши, если к нам обратятся? — высказал сомнение Абдулла.
— Николай выручит!
— При таком оживленном движении патрулей много будет, — стоял на своем Абдулла.
— Что же ты предлагаешь?
— Может, рассредоточиться… может, порознь пробираться к фронту?..
— Ну вот, Атабеков, нашлись у тебя единомышленники! — саркастически бросил Гусельников.
Керим горячо возразил:
— Нет единомышленников! Тогда, у озера, я глупость сморозил, теперь так не думаю, теперь считаю, что каждый палец — это палец, а много пальцев — кулак.
— Вот это правильно. Слыхал, Сабиров?
— Я только высказал мнение, а мнения могут быть разные, и не обязательно каждое из них — директива, — суховато ответил Абдулла. — Давайте решать с мотоциклом.
— А что решать! Дождаться одиночного, дать пару очередей — и порядок в танковых войсках!
— После такого шума на магистральной дороге? Нет, друг Керим, порядка после пары очередей для нас не будет. Но Абдулла прав — чесаться нечего, решать надо.
— Одну штуку вспомнил, — улыбнулся скуповато Абдулла. — Из детства. Мальчишки на ослах за травой в степь ездили. Возвращались поздно и частенько скачки устраивали. А мы, жившие на другой улице и враждовавшие с ними, натягивали поперек дороги веревку. Лихо они слетали со своих ослов и ничего не понимали, потому что веревку мы сразу же утягивали, — пойди разберись, что тебя сшибло. Вот сейчас бы такую штуку мотоциклисту устроить можно.
— Можно бы, — одобрил Керим, — да где найти веревку… Если бы раньше сообразить, от парашюта стропы прихватили бы.
— Связь! — сказал Гусельников.
Товарищи не поняли, а он повторил с загоревшимися глазами:
— Связь! Хоть одна нитка связи должна здесь быть? Должна! Смотрите, братцы, во все глаза — либо вдоль дороги, либо поперек замаскирована.
Он оказался прав, — Керим шел, загребая сапогами, и первый свалился, запнувшись за телефонный кабель в пластмассовой зеленой изоляции.
— Есть!
— Два добрых дела сделаем! — обрадовался Гусельников. — Мы сейчас и транспорт себе добудем, и связь фрицам подпортим. Метров триста кабеля вырежем — пусть поищут.
— Не сразу, — остановил его Абдулла. — Не станем пока панику поднимать раньше времени. Смотрите, кабель через дорогу проложен, давайте и используем его в целом, так сказать, виде. А когда мотоцикл добудем, можно будет перерезать провод и один конец за собой уволочь. Тогда очень трудно им будет порыв найти, легче новую нитку протянуть.
— Умно! — похвалил Гусельников. — Не зря тебя в штурманы определили, головастый ты мужик, Абдулла.
Они освободили провод от маскировки, чтобы легко его было в нужный момент вздернуть кверху. Серо-зеленый, он и так был мало заметен среди крошева листвы. На противоположной стороне дороги его закрепили за ствол дерева, и возле должен был замаскироваться Керим. Гусельникову и Абдулле предстояло поднять и натянуть провод, однако в последний момент командир «переиграл» — Абдуллу отправил на противоположную сторону дороги (там работы, собственно, не было особой), а Керима оставил с собой: «У тебя, паря, мускулатура покрепче».
Ждали долго. Шли легковушки, грузовики, транспорты с солдатами, бензовозы (руки чесались фейерверк приличный устроить, но сдерживались), а вот мотоциклистов как корова языком слизнула — ни одного.
Наконец затарахтел где-то вдали. И повезло, что большак на какое-то время обезлюдел.
Водитель и тот, что сидел позади него, вылетели сразу — мотоцикл шел со скоростью не меньше ста километров. А дремавший в люльке попробовал было брыкаться, но и его быстро утихомирили. Трупы оттащили подальше, присыпали тем, что под рукой оказалось. Кабель перерезали, и Керим один конец не поленился потащить в сторону, так как неизвестно, откуда пойдут связисты по линии. А второй конец они прикрепили к мотоциклу и на малом газу тащили его до тех пор, пока тащился. Ребячеством это, конечно, попахивало немножко: ведь кто гарантировал, что не застукает какой-нибудь транспорт на месте преступления… Да уж если везет, то везет до конца — поток машин на какое-то время иссяк.
В немецкой форме они чувствовали себя скованно, особенно Керим, — под мышками отчаянно жало, а брюки — неловко сказать — подпирали так, что казалось, на горбыле, сидишь. Однако все компенсировал пулемет — отличный, мощный, безотказный, с металлической лентой «МГ» — «машиненгевер» по-немецки, «машина-винтовка». И винтовки у них были машиной, и люди — машиной, и идеология — какой-то машинной, нечеловеческой.
«Дом с детьми — базар, дом без детей — кладбище» — так гласит старая пословица, и Атабек-ага спорить с ней не собирался, потому что базар нравился ему куда больше, нежели последнее прибежище человеческое.
Внуку (а точнее — правнуку) Назару исполнилось девять месяцев, а он прекрасно узнавал деда и немедленно вцеплялся ему в бороду, едва старик наклонялся над колыбелькой, которая уже становилась тесна для малыша. В этой колыбели лежал когда-то его отец, воюющий ныне где-то на далеком фронте с врагами Родины, а теперь она мала ему, Назарчику, названному так по имени лучшего друга отца, сложившего свою голову в смертельном бою.
Мерно натягивая ногой и отпуская пеструю веревку, покачивающую колыбель, старик пил чай и думал.
Не баловала его жизнь, нет, не баловала. До 1930 года он получил две пули от интервентов и одну от басмачей. Четвертая досталась жене. Басмач — он как волк, как фашист, как каракурт[30]; для него неважно — старик, женщина, ребенок; не зря их так ненавидели в округе, хотя и боялись. А Атабек не боялся, вот и получилось, что овдовел раньше положенного аллахом срока. А потом сын Батыр, на которого все надежды были, утонул в реке, в бешеной Амударье, пытаясь в буран спасти колхозную отару. А жена его, глупенькая Арзы, влюбленная в него как кошка, не выдержала горя, облилась керосином и подожгла себя, погибла страшной смертью.
Один-одинешенек остался Атабек-мерген с шестилетним внуком Керимом. И как звезда надежды, сияя на высоком небосводе, сопутствует заблудившемуся в ночи охотнику, так и Керим освещал душу Атабека, главным занятием которого стала охота. Он был подобен воздуху, наполняющему легкие, когда их иссушил летний зной, глотком воды в полуденный час пути, призывным огоньком чабанского костра в ночи.
Всюду они были вместе, Атабек не отпускал от себя внука ни на миг. Таскал его по степи и по барханам, учил различать по следам животных, кто здесь прошел и что совершилось, рассказывал о повадках и хитростях зверей учил снаряжать патроны и капканы, учил стрелять, учил выдержке, учил любить человека. Любого человека, кроме басмача или интервента. И каждое слово Атабека становилось законом для маленького Керима, он был смышленым, запоминал все, и Атабек втайне гордился внуком, хотя внешне старался не проявлять своих чувств.
Постепенно Керим взрослел, и они с дедом становились парой быков в одной упряжке, а это не так-то просто, потому что, если быки в ярме тянут не дружно, борозда вкривь пойдет Атабек понимал, что в паре с ним молодой «бычок», и налегал покрепче. Внук этого не замечал, а когда заметил, сам налег так, что дед отставать начал, и ему пришлось сдерживаться. А если говорить вообще, то жили они душа в душу и ничего не желали, как жить так же и дальше…
Потягивая за веревку от колыбели, попивая чай, Атабек-ага мысленно благодарил всевышнего: «О аллах, милостивый, милосердный, хвала тебе, что ты дал мне внука, и дал невестку — женщину с нежной душой, и дал правнука — цветок всей моей жизни. Что я стал бы делать без них? В одном ты ошибся, о всемогущий, зачем ты создал фашистов? Конечно, на земле цветы и навоз уживаются рядом, но ты создал отраву… Зачем ты создал отраву, о всемилостивый? Разве мало тебе было змей и каракуртов? Разве мало того, что слишком коротким сотворил ты человеческий век и слишком шершавым? Плохие советники у тебя, о вездесущий, отстрани их от должности, уволь их, дай им в руки лопаты, чтобы они шли возделывать землю».
Где-то неподалеку заорал ишак. Атабек-ага вздрогнул, испуганно глядя на правнука: так и есть, разбудил, проклятый, малыша! Чтоб у тебя уши отвалились!
Старик взял Назарчика на руки.
— Разбудили нас, сыночек? Ничего, мы еще поспим. А то сядем на этого дурного ишака и поскачем на нем, понукая, погоняя хворостиной. Верно, батырчик? В пески на охоту поедем, в тугаи, дичи раздобудем, а мама нам жаркое сготовит. Ух, какое вкусное жаркое!.. Да ты, однако, потненький, малыш. Или с нами что-то приключилось?.. Нет, просто испарина. Мы тебя прикроем одеяльцем… А то давай-ка я тебя полой халата своего прикрою, чтобы не просквозило… во-от так… Чайку отведаешь? Давай-ка хлебни! После сна опо куда как хорошо чайку попить…