Назарчик гукал и лопотал что-то не очень вразумительное, ловил прадеда за бороду.
Доверительную их беседу прервал приход почтальона Овез-аги.
— Достал я вещь, которую ты просил.
Покопался в сумке, извлек вырезанный из журнала рисунок самолета «Пе-2».
Атабек-ага отставил его подальше от глаз, рассматривая.
— Тут вроде два человека сидят, а Керим писал, что втроем летают.
Овез-ага поскреб в бороденке, склонил голову к одному плечу, к другому, тоже вглядываясь в изображение.
— Третий, может, не успел сесть… — Подумал немного. — А то, знаешь, сейчас кругом — военная тайна, кругом о бдительности толкуют. Может, третьего потому и не показали?
— Может, — согласился Атабек-ага, но в голосе у него было сомнение. — Садись чай пить. Зайчатиной угощу.
— Аллах тебе воздаст за доброе намерение, а только времени, к сожалению, нет засиживаться, есть еще письма неврученные.
— Нам что-то перестал ты письма от Керима носить.
Овез-ага виновато развел руками.
— Нету пока, всякий раз справляюсь на почте… Да ты жди, принесу и тебе!
После ухода Овез-аги Атабек-ага вновь принялся рассматривать рисунок. Протянул ручонки Назарчик, но старик не дал.
— Глазками смотри, миленький, ручками не надо. На этой железной птице папа твой в небе летает. Вы-соко летает! Мама твоя увидит — обрадуется… Не надо ручками, верблюжонок мой, ты лучше деда, деда за бороду хватай!
Вечером Акгуль рассматривала рисунок и так, и эдак, вздыхала.
— Не то? — осторожно допытывался Атабек-ага. — Другое надо?
— Маленькое тут очень все, дедушка, и штуки этой не видно, которую Керим держал.
— Маленькое, — сочувствовал старик.
— Может, в райцентр съездить? Там, говорят, в военном комиссариате на стенке изображения всех самолетов висят.
— Думаешь, там эта штука видна?
— Не знаю, взглянуть надо.
Назарчик захныкал, потянулся к матери.
— Проголодался, мое сокровище? Сейчас мама тебя накормит… сейчас, маленький… сейчас, мой хороший…
Отвернувшись от свекра, она развязала тесемки на вороте платья, обнажила небольшую, налитую как дыня-скороспелка грудь, Назарчик с наслаждением зачмокал, засопел.
Помедлив немного, Атабек-ага спросил:
— Так и собираешься самолет из глины лепить?
— Нет, дедушка, не самолет… Как бы это тебе объяснить. Мне нужно почувствовать себя Каримом в тот момент, понимаешь? А для этого необходимо… Ну я же тебе все рассказывала! Не найду я слов, чтобы понятней объяснить!
Он промолчал.
— Большим даром тебя аллах наделил, дочка. То, что ты делаешь из глины, под стать настоящему мастеру. Говорят, этому делу в Ашхабаде учатся… в Москве…
Снова помолчал, повозился с насвайкой[31], бросил под язык щепоть табака. Акгуль любовно наблюдала, как наевшийся Назарчик чмокал все ленивее, пока наконец отвалился от груди и уснул. Она осторожно перенесла его в колыбель.
— Кушать будем, дедушка?
Старик, приподнявшись, сплюнул к порогу жвачку.
— Кушай, дочка, я зайца сготовил. Надо бы сходить силки проверить, — может, рябок попался… Слушай, дочка, ты же хорошая ковровщица, слыхал… дома ткала…
— Ткала немножко.
— А если я тебе станок ткацкий сделаю?
— Некогда сейчас заниматься этим делом, дедушка.
— Оно так… Однако можно выбрать время… А то глина, она, знаешь, глина и есть…
— Вы хотите, чтобы я выткала Керима на ковре? — догадалась Акгуль.
— Наверно, на ковре это у тебя лучше получится.
— Н-не зна-аю…
— А ты попробуй, доченька. Не надо самолета, не надо этой штуки, просто лицо Керима вытки — лицо мужчины. А станок я тебе хороший сработаю… хочешь, даже вертикальный. Наши ковровщицы, по слухам, кое-где стали на вертикальных станках ткать. Я, правда, не видел таких, но можно расспросить.
— Непривычна я на вертикальном, дедушка.
— Ну и не надо. Тогда на обычном поработай. Согласна?
— Не знаю…
— Подумай, доченька… А когда Керим-джан наш вернется, мы пошлем тебя учиться в Ашхабад. Или в Москву. Будешь ты там лепить из глины. А то, говорят, из большого камня вырубают лица. Но камень — это для мужских рук, глина — она помягче…
На губах Акгуль появилась неуверенная улыбка.
«Девятка» мчалась как на крыльях. Мощный двухцилиндровый карданный «цундапп» глотал дорогу, ветер свистел в ушах, стволы придорожных деревьев мелькали, словно спицы в колесе. Поддавая газу, Гусельников думал: «Классная машина, здорово чертовы фрицы работать умеют, какого черта воевать полезли… все жизненного пространства хапугам не хватает, на чужое глаза завидущие…»
— Скоро Тереховка, — прокричал в ухо командиру Сабиров.
Гусельников сбросил газ.
— Двигаем напрямую. Надвиньте каски поглубже и сидите сычами, помалкивайте, словно вам белый свет не мил, — к фронту ведь направляетесь, не в тыл, настроение паршивое должно быть. Разговаривать я сам буду.
— Нарвемся мы… — пробормотал себе под нос Абдулла и подумал: «Зря мы затеяли эту авантюру с мотоциклом. В тыщу раз лучше было двигаться пешком. Пусть дольше, зато спокойнее. Лес до самой линии фронта, а фрицы не больно охотно по лесам шастают, партизан опасаются. Может, и нам партизаны встретились бы, помогли до своих добраться…»
На дорогу падали косые тени деревьев, желто-серые полосы пятнали дорогу, и она напоминала Кериму какого-то сказочно огромного варана. Вот сейчас поворот — и пасть его разверстая появится, чтобы глотнуть мчащийся мотоцикл. А мы его из пулеметика… из пулеметика… из пулеметика!
У Гусельникова же было впечатление, что посадил он свой «СБ» на полевой аэродром, сейчас заглушит мотор, выберется из кабины, разминая косточки, встретится с товарищами по эскадрилье…
Дорога круто забрала вверх — и как на ладони появилась Тереховка. Это было большое село, гаснущее солнце сияло на куполе церкви, можно было разглядеть не бревенчатые под соломой, а кирпичные, с железными крышами дома. Село было вольно разбросано на пригорке, спадающем к реке. При въезде в село шлагбаума не было, но стояли двое полицаев с желтыми нарукавными повязками и немецкий солдат, сгорбившись, сидел на пеньке. Он только что останавливал машину, в которой оказались какие-то важные чины, получил разнос за придирчивость в проверке документов и был не в духе, считая, что пусть оно в таком случае катится все к свиньям собачьим: ты же стараешься — тебе же старание твое в нос тычут! На подкатывающий мотоцикл с тремя вояками он поэтому смотрел недружелюбно, однако предпринимать ничего не собирался, — может, тоже какие-нибудь штабисты с пакетом…
— Как проехать в комендатуру? — торопливым и злым топом осведомился Гусельников, притормаживая.
Полицаи смотрели бараньими глазами; немец поднял голову, махнул лениво рукой в направлении села:
— Дорт!.. Форвертс, данн рехтс…
— Там! — перевел машинально Гусельников. — Вперед, потом направо.
— Бестен данк, — поблагодарил он, забывшись на мгновение, что в подобной ситуации излишняя вежливость неуместна и опасна. Исправляя ошибку, грубо выругался на жаргоне, рвя стартер заглохшего «цундаппа».
Глаза у немца просветлели, заулыбались:
— О-о, колоссаль!
Глядя вслед отъезжающему мотоциклу, один полицай сказал другому:
— А все-таки документы надо было проверить. Подозрительные какие-то типы. Тот, что в коляске, вообще на немца не похож.
— На американца, что ли?
— Не скалься. Не похож, и все тут.
— В комендатуре проверят.
— А ты уверен, что они туда доедут?
— Слушай, катись-ка ты подальше! Вечно со своими подозрениями. Вон этому, — кивок на немца, — выдали по первое число, хочешь, чтоб и тебе по шее дали? Беги и догоняй, ежели приспичило, проявляй свою бдительность. — Слово «бдительность» он произнес издевательски, вставив в него лишнюю букву.
Недоверчивый полицай оказался не так далек от истины — за первым же поворотом Гусельников приглушил мотоцикл. Остановились они неподалеку от школы, где разместилась немецкая казарма. Некоторые солдаты торчали в окошках, дымя сигаретами; другие пиликали на губных гармошках; третьи занимались мелкой постирушкой и, гогоча как гуси, плескали друг на друга водой у колодезного сруба. На проезжающих они не обращали никакого внимания, и это было на руку беглецам.
На малом газу протатакал Гусельников мимо казармы, приостановился там, где дорога длинно шла под уклон, до самого моста.
— Высказывайтесь, — предложил Гусельников.
— Через мост нам не проехать, — сказал Абдулла, — с обеих сторон шлагбаумы… документы проверять наверняка будут не так, как те лопухи.
— Может, с боем прорвемся? — предложил Керим.
Гусельников задумался. Сабиров торопливо сказал:
— Там поворот есть, вдоль берега реки. Если по нему поехать, а? Не один же мост через реку… брод где-нибудь есть…
Гусельников посмотрел на штурмана со странным выражением, приподнял каску, отер обильный пот на лбу.
— Нет, Абдулла, не пойдет так. Поворот у самого моста, враз подозрение вызовем… Да и откуда знать насчет брода — был бы брод, так и мост не наводили бы. Не-ет, что-то другое надо.
— Есть предложение, — сказал Керим, — пристроиться в хвост какой-нибудь штабной машине — их не проверяют, за ней и проскочим, тем более что к фронту, а не наоборот.
— Сердце чует, что мы хотим нарваться! — с надрывом произнес Абдулла.
— Кроме сердца голова на плечах имеется! — повысил голос и. Гусельников. — У Керима дельное…
— Внимание! — сказал Керим. — Отставить пререкаться! Полицай к нам направляется.
К ним действительно направлялся тот самый полицай, что у заставы в село смотрел желтыми коршунячьими глазами, недоверчиво смотрел, выжидающе. У него и сейчас такой же взгляд был, словно буравчики из-под лохматых бровей поблескивали.
— Всем сидеть спокойно… я разговариваю, — предупредил Гусельников. И широко улыбнулся навстречу подходящему полицаю, потряс фляжкой: — Шнапс!.. Ферштеес ду? Во ист шнапс?