Он чувствовал себя куском сахара, брошенным в стакан кипятка. Нигде ни звука. Словно мир вымер, словно ни войны, ни стрельбы, ничего не существует, кроме расслабляющего зноя, который просачивается сквозь кроны деревьев, — ничего, кроме желания спать.
Опасаясь уснуть в самом деле, он встал и принялся расхаживать между деревьями, хотя командир строго-настрого приказывал не маячить, сидеть неподвижно. Сам бы попробовал посидеть, когда тебя буквально с ног валит!
Абдулла снова присел. И сам не заметил, как уснул.
А спустя малое время из высокой пшеницы поднялись одна, вторая, четвертая, шестая каски. Их владельцы, переглядываясь и делая друг другу знаки, призывающие к осторожности, стали приближаться к рощице. Автоматы они держали на изготовку, но автоматы не потребовались — спящие были захвачены врасплох и обезоружены…
…Их присоединили к колонне других пленных, и они, грязные и оборванные за время своих приключений, сразу же растворились в массе таких же неудачников. Удача кончилась.
К вечеру их загнали на обнесенный колючей проволокой пустырь. Что за городок был, на окраине которого их остановили, никто не знал. Строений на пустыре не было, зато торчал кран водоразборной колонки. И несколько сторожевых вышек поблескивали, прожекторами, а возле прожекторов стояли автоматчики.
Ошалевшие от жажды овцы не бросаются так к водопою, как бросилась к крану толпа пленных. Сильные отталкивали слабых, здоровые работали локтями, тесня раненых. Керим остолбенел, не понимая, что творится с людьми, еще вчера с гордостью носившими военную форму советского солдата. Что сместилось в их сознании, что страшное произошло за те сутки, или двое, или трое, пока они были в плену?
Давка возле колонки продолжалась, пока не гаркнули:
— Смир-р-рна!
Очень быстро толпа утихомирилась. Все потрясенно переглядывались. Тут не было знаков различия и воинских званий, многие были без гимнастерок и без обуви, но в душе все-таки каждый оставался солдатом, и команда для каждого была командой..
Высокий плечистый человек в нижней рубашке, порванных бриджах, босой смотрел хмуро, исподлобья.
— Вы что, озверели? Раненых вперед пустите! А сами — в колонну по два, быстро!
Видно было, что он привык командовать, привык, чтобы ему подчинялись. Обычно такой сноровкой обладает старшина, но этот, похоже, чином был повыше.
— В колонну по два становись!
Пленные сперва нерешительно, потом, словно обрадовавшись команде, стали строиться.
— Кончай бодягу! — подал реплику рыжий верзила с желтыми редкими зубами, которые он все время щерил — как укусить собирался.
— Кто сказал? — осведомился плечистый. — Выйди из строя!
— А я и не в строю! Кто ты такой, чтобы я тебе подчинялся? Небось такой же, как все!
Конвойные смотрели заинтересованно, не вмешивались.
Плечистый повысил голос:
— Фамилия, звание, какой части?
Рыжий подозрительно засмеялся, сделал движение к водоразборной колонке.
— Катись-ка ты подальше, пока не подвесили!
— Еще раз спрашиваю: фамилия, звание, часть?
Рыжий тряхнул плечом, сбрасывая руку спрашивающего, развернулся для удара.
Плечистый, не размахиваясь, ударил его тычком, и он свалился, будто его обухом по лбу стукнули. Плечистый поднял его за треснувший ворот гимнастерки.
— Будь при мне оружие, застрелил бы как собаку! Сволочь! Ну?!
— Рядовой Ситников… Сто двадцать третий полк… артиллерист…
— Какой разгильдяй тебя в артиллеристы пустил!.. Я капитан Дроздов, комбат!.. Товарищи, есть кто-нибудь старше меня по званию и должности? Тогда принимайте команду… Нет такого?.. Тогда меня слушайте… Сейчас мы в плену, но мы были и остаемся советскими солдатами!
— Поосторожнее, капитан, — придержал его Гусельников и кивнул в сторону, конвоиров.
— Эти? — Дроздов презрительно сморщил нос. — Пусть и они слушают, не слиняют!
— Глупая бравада, — сказал Николай.
— Не осторожничай, переодетый, не знаю, кто ты на самом деле…
— Лейтенант я!
— Плохо, что лейтенанты у нас такие хиляки.
— Ладно, капитан, оставь свои иголки, не в ту сторону метишь.
— Мне лучше знать, куда метить… Товарищи! Мы остаемся советскими солдатами и в плену. Не думаю, что есть среди нас такие, кто сдался добровольно, поэтому давайте и впредь не позорить свое звание. А когда совсем плохо станет, пусть каждый вспомнит, что он человек, а не пресмыкающееся, на ногах стоит, а не на брюхе ползает. Вот так! А теперь подходи по очереди к колонке, пей не задерживаясь и освобождай место товарищу.
У Керима до того сердце защемило, что слезы подступили к глазам, — захотелось подойти и крепко обнять капитана: он в этот момент был куда более по душе, чем Николай.
Дроздов тем временем разыскал среди скопища пленных двух военфельдшеров, приказал осмотреть раненых. А сам пошел по толпе, устроившейся на пустыре кто как смог, приглядываясь. Иногда останавливался, заговаривал — с одними покороче, с другими подольше.
Подошел к Гусельникову.
— Будем знакомиться, лейтенант?
— А чего же, — отозвался Гусельников, — будем.
— Меня Сергеем Васильевичем зовут. А тебя?
— Меня Николаем Парменычем. Попросту — Николаем.
— Давай попросту, я постарше буду. Доложишь, как в плен попал? Только без вранья, начистоту, иначе вообще помолчи.
— А мне врать не с руки, по глупости попал…
И Гусельников рассказал обо всем не таясь. Конечно, будь он поопытнее, не спешил бы с откровенностью, — кто его знает, кто он, этот капитан горластый, может, провокатор, если поглубже копнуть. Но Николай о дурном не думал, среди пленных только своих видел, даже того дурака рыжего, рядового Ситникова. Не сдержался, на Абдуллу пожаловаться: из-за него в плен попали, злости на такого не хватает.
— Бывает, ребятки, — проговорил капитан, выслушав Николая, в рассказ которого Керим то и дело вставлял, реплики. — Бывает… Конь, он об четырех ногах, да спотыкается. Не держите зла на приятеля своего. Споткнулся парень нечаянно… не по дурному же умыслу. Он и так, гляжу, переживает. Вы тут сидите разговариваете, а он как потерянный бродит. У него же на душе черным-черно, поддержать его надо, а не отталкивать, падающего толкать — самое последнее дело. Он сам свою вину искупит.
— Товарищ капитан! — после некоторого молчания решился Гусельников. — Скажите правду: если бы вам на моем месте оказаться, застрелились бы или подняли руки?
Капитан помедлил с ответом.
— Каждый должен на своем месте решать, лейтенант. Тут советовать да судить сложно, задним умом все мы бываем крепки… Думаю, что нет, не застрелился бы. Смерть ведь — это не только демонстрация, она и пользу какую-то принести должна. А какая польза от меня убитого? Никакой. Зато пока я жив, я имею возможность маленько насолить фрицам. Не согласен?
— А как же приказ Верховного. Главнокомандующего? — спросил Керим, которого тоже живо интересовала затронутая тема.
— Приказ, он, конечно, приказ, но ведь и он не машинам отдается, а живым людям… его, по-моему, тоже не с бухты-барахты выполняют.
— Когда вернемся, спросят, почему, мол, не выполнили…
— Надо сперва вернуться, ребятки, а там ответим, почему да отчего. Спросят, понятное дело, по спинке не похлопают, по головке не погладят. А мы ответим. Раньше времени не расстраивайтесь. Самое главное — духа не терять, верить в свои силы. Тот, кто духом ослаб, уже мертв, даром что не застрелился…
С наступлением ночи погода стала портиться. Поднялся ветер, понес всякий мусор, бумажки, тряпки — откуда только все это бралось! Потом налетела пыльная буря. «Прямо как наш „афганец“, — подумал Керим, прикрывая лицо рукавом. — И спрятаться некуда, голый пустырь. Вон парод в кучу сбился — чем не отара в Каракумах, когда буря застает?»
С полчаса немилосердно пылило, йотом хлынул ливень и вымочил всех до нитки. Дроздов разыскивал Гусельникова и Керима, к ним присоединились Сабиров, Ситников и еще несколько отчаянных голов. Совещание было коротким: решили воспользоваться непогодой и попытаться вырваться из лагеря. Этому, казалось, благоприятствовало все, даже прожектора на вышках почему-то не горели.
Под проливным дождем они ползли к колючей проволоке. Земля раскисла, превратилась в сплошное месиво, в котором ворочались пытающиеся хоть как-то укрыться от ливня люди.
До ограды оставалось совсем немного, как вдруг ударили с вышек пулеметы, вспыхнули прожектора, вырвав из тьмы несколько распластанных фигур у самой проволоки, — отчаянная мысль пришла в голову не одному Дроздову.
В снопы прожекторного света вбежали автоматчики. Пулеметы на вышках смолкли, их сменила скороговорка «шмайссеров». Распластанные у ограды тела дергались под ударами пуль и замирали…
…Их перебрасывали из лагеря в лагерь, как ветер гонит по степи перекати-поле. В каждом лагере — выматывающая силы и душу работа. Они усохли и почернели, лихорадочный блеск в их глазах тускнел. «Держитесь, ребята, держитесь зубами! — не уставал повторять капитан Дроздов. — Если сил нет, все равно держитесь».
Больше всех сдал Абдулла. Он перестал быть похожим на человека, как привидение ходил. Ни о чем не думал, ничего не желал — добраться бы до барака, рухнуть на голую доску, заменяющую, кровать, забыться до рассвета. Руки у него истончились, висели будто плети арбузные, глаза смотрели в пустоту. Николай и Керим ободряли его, пытались вдохнуть уверенность, что, мол, и на нашей улице будет праздник. Он не внимал ничему. «Он потерял себя, — догадался Керим, — потерял лицо мужчины!»
Наверно, это так и было. Абдулла вообще был неулыбчив, а тут и вовсе разучился смеяться. Ситников старался вовсю, народ кругом, несмотря на свое тоскливое положение, за животики держался — смех, правда, нервозный скорее был, чем настоящий, — Абдуллу ничего не трогало. Лишь однажды, когда при разгрузке картошки надсмотрщик швырнул в толпу несколько картофелин, он сунулся было за ними.
— Назад, Сабиров! — успел крикнуть Дроздов.