Он послушно замер.
Вместо него картофелины схватил Ситников.
Простучал автомат. Ситников упал, прижимая к груди четыре картофелины:
Их потом подняли другие. И грызли сырыми, а Керим видел, что картофелины в крови, подумал, что ему станет дурно, но нет, не замутило, тошнило от голода, а не оттого, что люди грызли испачканную кровью картошку.
Как-то в предрассветной тьме их вывели из бараков, построили. Обычное место Абдуллы оказалось пустым.
— Куда он подевался? — забеспокоился Керим.
Гусельников не ответил, плечом только дернул.
Дроздов сказал:
— Наверно, по ошибке на другое место встал, — но в голосе капитана было такое, что заставило Керима усомниться в правоте его слов.
Больше о Абдулле не заговаривали. А сам он так и не появился.
Пленных привели на железнодорожную станцию, загнали в вагоны. Когда все расселись кто где сумел, Керим позвал вполголоса:
— Капитан!..
Дроздов нашел его впотьмах. Подобрался и догадливый Гусельников. Говорили еле различимым шепотом.
— Дай руку…
— Что за железяка?
— Монтировка шоферская.
— Как рискнул пронести с собой? Ведь нас обыскивали, пристрелили бы на месте!
— Ничего, капитан, туркмена перехитрить трудно.
— Для чего тащил ее?
— Доску в полу вагона отдерем — выпрыгнем на ходу.
— А ты прыгал когда-нибудь?
— Я, Николай, с парашютом прыгал, неужели тут промашку дам. Верно, капитан?
— Верно, сержант. Дай-ка ее сюда.
— Сам отковырну доску.
— Тут умеючи надо за дело браться. Потом поможешь… когда сила потребуется…
Вечером поезд остановился на небольшой станции — паровоз набирал воду.
Гусельников пробрался к зарешеченному окошку. Вцепившись в прутья, жадно вдыхал свежий воздух — тяжел был застоявшийся спертый воздух в вагоне. Подошел старичок железнодорожник, постучал длинным молоточком по бандажу, наклонился, всматриваясь. Выпрямился, посмотрел наверх, встретился глазами с Гусельниковым. Взгляд был испуганным.
Гусельников сообразил, что железнодорожник обнаружил полуоторванную доску, и заговорщицки прижал палец к губам.
Старичок оглянулся воровато вокруг, присел на корточки, написал ручкой молотка на земле слово «вилы» и тут же затер его ногой.
Гусельников сделал непонимающие глаза. Железнодорожник кивком головы указал на хвостовой вагон и пошел дальше постукивать.
— Что там увидел интересного? — осведомился снизу капитан Дроздов. — Дай и нам с Керимом посмотреть.
Гусельников спрыгнул с верхних нар.
— Старичок тут проходил. «Вилы» — написал и на хвост поезда кивнул. Не понимаю, что он хотел этим сказать. При чем тут вилы?
— Поезжай в колхоз — там узнаешь, — иронически ответили из темноты вагона.
Кто-то хихикнул:
— Вилками интеллигенция котлеты кушает!
— Можно и бифштекс с яйцом.
— Ладно, морская душа, если знаешь, то говори, а зубоскалить нечего.
— Скажу, пилот, не постесняюсь. Это такая сволочная штука — крючья стальные под хвостовым вагоном крепятся, дюймов на пять-шесть над шпалами. Если что-нибудь мягкое попадет на них — расшматует в лоскуты.
— Фью!.. А мы прыгать собирались. Вот прыгнули бы!
— Да откуда он знает про вилы, морячок этот сухопутный… На своей шкуре, что ли, пробовал?
— Если бы на своей, с тобою, салага, баланду бы не травил!
Повисло молчание, лишь тяжелое дыхание в вагоне, словно запаленные лошади дышат.
«От всего, кроме смерти, есть свое средство, свой выход, — думал Керим словами Атабек-аги. — Но где выход в данном случае?»
— Надо думать, славяне, — нарушил тишину капитан Дроздов, — надо мозгой шевелить. Насколько известно, везут нас в Германию, на военный завод. Условия работы там не слишком каторжные, но суть в другом: персонал там работает месяц-два от силы. Потом привозят новую рабочую силу.
— А старую — по домам… с выходным пособием?
— Точно. Старая слишком много военных секретов знает, чтобы ее без пособия отпускать. Девять грамм в затылок — и весь разговор. А то, говорят, газ какой-то придумали — еще проще: в бункер загонят, вроде бы баня перед отпуском, газу напустят — и привет вашей бабушке. И так и так смерть впереди. Надо что-то решать.
— А что решать! Прыгать — и все тут!
— На вилы? На крючья?
— Поезд не все время быстро идет, бывают подъемы, там он сбавляет скорость, — высказал свою мысль Керим.
— Ну и что с того?
— А то, что, спрыгнув, можно постараться между колесами в сторону проскочить. Наш вагон идет вторым от паровоза, а «вилы» — на последнем вагоне, не проскочишь сразу, можно на следующем вагоне попытку сделать.
— Голова, однако, наш азиат!
— Не азиат он — цыган!
— Какая разница! Дело говорит!
— Хорошенькое «дело»! Разве все успеют выскочить на одном подъеме?
— Подъем не один, решайте, товарищи, времени нет тянуть резину.
— А кто первым прыгать будет?
— Я буду, салага! Уже у дырки стою!
— И я!
— И я!
— Меня пропустите!
Желающих оказалось много. Капитан Дроздов сказал:
— Морячок первым вызвался, первым и прыгнет. За ним прыгает Гусельников, третьим — инициатор всей этой затеи. Не сдрейфишь, Атабеков?
— Нет!
— Дальше — поочередно. Я выхожу последним. Справа у нас лес, попытаемся сосредоточиться там, чтоб по-тараканьи не расползаться. Все ясно? Ну, давай, моряк, благословись. Удачи тебе!
Из дыры в полу вагона ворвался холодный сквозняковый ветер. Моряк повозился, повис на руках, прыгнул. Поезд шел совсем медленно, морячку должна была сопутствовать удача, если не растеряется.
Гусельников нашарил в темноте Керима, обнял его, поцеловал в колючую щетину небритой бороды, шагнул к пролому. Керим, не задерживаясь, чтобы не растерять мужества, протиснулся за ним.
— До встречи в лесу, — напутствовал капитан Дроздов.
«Неужели это последние слова, которые мне доведется услышать?» — подумал Керим и разжал руки.
Оставшиеся в вагоне напряженно прислушивались, ожидая услышать страшный крик прихваченного крючьями человека. Однако лишь ветер шипел в проломе да постукивали колеса набирающего ход поезда.
— Следующий, — сказал Дроздов.
Следующего почему-то не оказалось, хотя поначалу возле пролома толпилось много желающих.
— Есть следующий? Не тяните!
— Сам прыгай!
— Ладно. Только теперь уже ждите следующего подъема.
— Давай! Ни пуха тебе, капитан…
Голова Дроздова исчезла в проломе.
Встречный поток воздуха швырнул его на шпалы, больно ударил подбородком обо что-то твердое. «Надо было повременить… подъем мал», — мелькнула мысль, и Дроздов сжался, нащупывая ногами опору, чтобы бросить тело в мерцающий просвет между двумя парами рокочущих вагонных колес. Они были совсем близко и мелькали все чаще…
Настали дни, когда люди хоть немного могли передохнуть от колхозных работ. Однако они не радовали ни Атабек-агу, ни Акгуль. Плохое письмо пришло от командования части, где служил Керим. В нем сообщалось, что «сержант Атабеков Керим Батырович продал без вести». Акгуль постоянно держала глаза на мокром месте, а старик ворчал: «Как это „без вести“? Человек не иголка, чтобы потеряться. Иголку и ту хорошая хозяйка находит, а тут — человек».
Но ворчанье не успокаивало, как не приносило успокоения и участие односельчан. Тяжкое ожидание поселилось в доме Атабек-аги.
Он уходил в степь, много охотился, и каждый клочок земли напоминал о молодости. Будь то возвышенность или лощина, такыр[35] или как[36], будь то бескрайние пески, нем-то похожие на только что остриженную овцу, или луговина с бело-бирюзовыми кустиками верблюжьей колючки — на всем был след его молодости, и это приносило некоторое облегчение от невеселых дум.
Вечером он возвращался домой. Шкурки пойманных лисиц сдавал как положено, зайчатина шла в домашнее хозяйство.
Черный казан стоит на трехногом тагане, булькает потихоньку. Но не еда там варится, а капканы, иначе лисы, корсаки, шакалы учуют запах железа и человеческих рук, обойдут ловушку стороной.
В булькающей воде капканы тихонько постукивают друг о друга. Старик сидит, сложив ноги калачиком, и думает, что его старые кости издают тот же звук, когда он поднимается или садится. «Высохли они от времени, отработали свое, их если шакалу кинуть — тот даже не понюхает. А у Керима кости молодые, сочные, крепкие, им еще долго носить по земле своего хозяина. Не бывает такое, чтобы молодой крепкий парень — и без вести: Отыщется обязательно!»
В соседней комнате стучит дарак[37] — Акгуль все-таки послушалась совета, оставила свою глину, взялась за ковер. Каждую свободную минуту ткет, ночи без сна проводит, особенно с тех пор, как дурное письмо пришло о пропаже Керима.
Атабек-аге хочется взглянуть, как у невестки идут дела, но он не хочет мешать ей, боится сглазить работу, хочет, чтобы портрет Керима получился хорошим. «Пусть трудится, а мы пока позабавим Назарчика, как забавляли его отца Керима и Керимова отца… Судьба ты, судьба, как я просил тебя не касаться черными пальцами своими деток моих, лучше меня возьми и успокойся, просил я тебя. Нечестно ты поступаешь, щадя отжившее и не щадя молодое!»
Акгуль вышла из своей «мастерской», подсела к свекру, послушала булькающий котел, в котором варилось железо.
— Сон мне приснился тревожный, дедушка… Керима видела.
— Пусть сон твой окажется пророчеством эренов[38], дитя мое, — успокоил старик.
— Плохой мне Керим приснился… голый совсем. На верблюде сидел и охотился. В руках у него ваше ружье. А вокруг змеи ползают и шипят…
Старик помял в ладони бороду, будто воду из нее выжимая.
— Думаю, сон к добру. Я говорил тебе, что Керим наш жив. Случись с ним что, аллах дал бы знак. Но он жив, и свидетельство тому — твой сон. Голого видеть — это к страданиям, к переживанию. Значит, он жив и переживает, что не может нам написать письмо. Ружье означает весть — скоро получим мы весточку от него.