Ноздри защекотал запах травы. Керим вдохнул этот запах полной грудью, поцеловал его, поцеловал землю. Сорвал зубами травинку, пожевал — родная травинка, прекрасная травинка!
Перестук вагонных колес отдалялся. Наступила тишина. Керим поднял голову и увидел зловещий красный глазок последнего вагона.
Он заставил себя подняться и идти. Можно было нарваться на патруль, контролирующий линию, — Керим об этом не думал. Сейчас была одна мысль, одно желание — встретиться с товарищами, которые выпрыгнули следом, помочь им, если они нуждаются в помощи.
Из-за облака проглянул краешек луны. Он был совсем маленький, но и его света хватило, чтобы разглядеть две темные фигуры. Керим побежал к ним:
— Командир!
— Керим! Братишка! — В голосе Гусельникова — необычная теплота и взволнованность. — Спасибо тебе, что цел!
Они крепко обнялись, и сердца у них бились как птицы, посаженные в клетку.
Потом они обнялись с матросом.
И пошли, разговаривая полушепотом:
— Вправо надо подаваться, там лес. Наши сообразят в сторону леса пойти, там их и встретим.
— Сорок человек в вагоне было. Не найдешь всех потемну.
— Найдем, если у всех духу хватило прыгнуть. У меня, например, так сердце зашлось, что зубами пальцы от досок пролома отрывал.
— Веселый ты мужик, морячок, а и у меня сердце зашлось, словно мне без парашюта с самолета прыгать надо.
— А прыгнул бы, доводись такая необходимость?
— Кто его знает… А ты как, Керим, боялся?
— Нет, командир, — немножко покривил душой Керим: какой это мужчина признается, что он трусил! — Неудобно было на шпалах лежать, запах от них нехороший шел…
Моряк перхнул хрипловатым смешком.
— …А когда вспомнил про «вилы», то меня прямо какая-то посторонняя сила через рельсу перекинула.
Там, где подъем кончался и начиналась ровная линия, они натолкнулись на Дроздова. Капитану не повезло — ему отрезало обе ноги, он истекал кровью, и помочь ничем было нельзя. Керим чуть не плакал от горя. Подозрительно часто сморкался морячок.
— Сколько вас? — задыхаясь, спрашивал Дроздов Трое?.. Километра… через два… еще подъем… туда идите, а потом… потом в лес… партизан ищите… Гусельников! Ты — за старшего… Со мной уже все… жаль, кончено…
— Товарищ капитан! — вырвалось у Керима как рыдание.
— Молчи, сержант… не падай… дай… ду… хом.
Это были последние слова капитана Дроздова.
Руками, срывая ногти, они копали могилу. Керим оторвал от нижней рубахи лоскут — для памяти, — придавил его камнем.
Потом они пошли по линии, забирая ближе к лесу, и действительно повстречали еще троих смельчаков.
Дроздов не ошибся насчет партизан — партизаны остановили их на рассвете, когда они вышли на их заставу. И это «Стой! Кто идет?» прозвучало райской музыкой для измученных людей.
Трое решили остаться в партизанском отряде без колебаний. Подумав, к ним присоединился и морячок: «Что партизаны, что морская пехота — один бог!» Гусельникову же и Кериму повезло, как случается один раз в жизни, — малень-кий «У-2», случайно — из-за неисправности в моторе — севший поблизости от партизанской стоянки, пилотировал летчик, лично знавший полковника Брагина. Конечно, было много сомнений и почесываний в затылке, однако в конце концов дело кончилось тем, что в двухместный самолетик как-то чудом втиснулись трое…
Следователь приподнял очки, потер красную полоску на переносице и впервые за все время посмотрел на Керима по-человечески.
— Хотелось бы верить вам… И все же трудно представить, как здоровый, сильный, волевой человек с исправным оружием сдается на милость заклятого врага.
— Без оружия был! О дерево ударился! — с сердцем бросил Керим.
— Я это помню, что о дерево. А может, нарочно ударились, а? Вы ж не впервые прыгаете, знаете, как парашютом управлять при помощи строп. Есть у вас свидетель, что все произошло именно так, как вы рассказываете?
— Откуда ему взяться! Я один был.
— Вот видите. А я должен верить вам на слово… Какие отношения связывали вас со штурманом Сабировым?
— Нормальные отношения. Хорошие. На одном самолете летали.
— Та-ак… значит, хорошие отношения с предателем были? С человеком, изменившем Родине. Может, и вы собирались последовать его примеру, да не успели?
— Не собирался! И не верю я, что Абдулла — предатель. Вместе на бомбежки летали, вместе фашистских автоматчиков в лесу громили… Вот разве что заснул он…
— Не он, сержант, заснул, это бдительность ваша спит! — назидательно поднял палец следователь.
И у Керима сновь закружилась голова и зазвенело в ушах — старший лейтенант жужжал как комар, слова бились о барабанные перепонки, не доходя до сознания.
Когда ему разрешили идти, он сразу же разыскал Николая. Тот сказал, что его допрашивали тоже и что он решил идти к комиссару полка и выложить все, что думает об этом махровом бюрократизме. Его, Николая Гусельникова, подозревают в том, что он мог продаться, что вернулся со специальным заданием от фрицев!
Керим заявил, что тоже пойдет к комиссару.
Майор Онищенко выслушал их внимательно, вздохнул.
— Понимаю ваше возмущение, други, но и вы меня поймите правильно. Разве нет среди пленных таких, кто, дрогнув духом, продал Родину за немецкую чечевичную похлебку? Таким немцы дают спецзадания, засылают к нам. Поэтому не стоит обижаться на старшего лейтенанта Шишмарева. У него такая работа, должность такая, он свой служебный долг выполняет.
— Но он же человек! — воскликнул Керим. — Он все время требует признания. В чем признаваться, если я ему все как было рассказал!
— Как на духу, — подтвердил Гусельников. — Спрашивает, почему, мол, не застрелился, когда в плен брали. Ну, во-первых, не успел бы — сонного брали, обезоруженного. А во-вторых, какая польза от моей смерти? Сейчас я воевать могу, врагов уничтожать! И знаете, что мне в голову пришло, товарищ майор? В старой армии офицера, сбежавшего из пленам награждали почетным темляком[42], не допытывались, с каким вражеским заданием он воротился.
— Разные времена, разные порядки, — пожал плечами Онищенко. — Вы, товарищ Гусельников, не в старой армии, вы офицер Советской Армии, и извольте соблюдать те положения, которые в ней приняты.
— Я соблюдаю, товарищ майор, — пробормотал Гусельников, сообразив, что сморозил глупость. — Это я так… к слову.
— К слову тоже надо подходящие слова подбирать… В общем, можете быть свободны. Отдыхайте, залечивайте раны и благодарите старшего лейтенанта Шишмарева, что он вас под стражу не взял, — значит, все-таки верит. Полковник Брагин о вас знает, к нему можете не ходить, ограничьтесь разговором со мной. Ваш вопрос окончательно решится у генерала. Идите, товарищи… — Он на мгновение запнулся. — Идите и благодарите случай, что вернулись в свою часть, а не в какую-либо другую.
Вышли они от комиссара в хорошем настроении.
А потом вновь раздумья одолевать стали. «Вот если бы дед оказался в моем положении, какой выход нашел бы? Или — в положении старшего лейтенанта Шишмарева. Поверил бы он мне сразу, без сомнений? Думаю, что поверил бы, хотя и любит повторять: „Змея пестра снаружи, а человек — изнутри“. В людях он разбирается, Николаю тоже поверил бы, и морячку, и тем, которые вместе с ним в партизанах остались. Он ведь все звериные и птичьи повадки знал, по следам мог определить, кто в какую сторону пошел, что на тропе произошло. Он верил в естественность намерении и поступков, — неужто человеку естественно подлецом быть?»
— Слушай, Николай, давай деда письмом сюда вызовем, а? Пусть он им покажет, что черное, а что белое.
— Неплохо бы свести твоего старика с Шишмаревым, пускай посидел бы, послушал.
— Хоть майор и нахваливает Шишмарева, а я уверен, что, будь его воля, давно бы в трибунал дело направил!
— Не спеши сказать «гоп», пока не перепрыгнул, не спеши судить. Мы — свое знаем, а у него — свои печки-лавочки, с него, по другому счету спрашивают.
— Это верно. Старше комара, говорят, слон есть.
— Терпи, жди.
— Другого не остается. Дед утверждал, что терпеливый раб шахом становится.
— Правильно утверждал, и у нас поговорка есть: «Тише едешь — дальше будешь».
Время шло, и все наконец закончилось так, как и должно было закончиться. Гусельникову дали новый самолет, восстановили в должности и Атабекова. Штурманом с ними летал теперь Опанас Кравченко — хмуроватый украинец, под кустистыми бровями которого поблескивали веселые живчики глаз.
Как-то раз, когда они, отбомбившись, уничтожив колонну вражеских танков, возвратились на аэродром, Керима ждало письмо. Не треугольное, как обычно, а в большом, склеенном из оберточной бумаги, твердом конверте. Там оказалась фотокарточка Атабек-аги, Акгуль и Назарчика.
У расчувствовавшегося Керима даже слезы на глазах появились. Назарчик! Славный ты мой сынишка! Даже странно как-то слово это произносить!.. Акгуль похудела, осунулась, глаз не разобрать на фотографии, но понятно: грустные глаза, печальные… А дедушка почти не изменился — та же гвардейская выправка, та же борода во всю грудь… Здравствуй, дедушка! Здравствуй, Акгуль моя! Здравствуй, Назар-джан!
И казалось Кериму, что сам он маленьким стал, в ребенка превратился. И так хочется ему прижаться к людям, изображенным на фотографии, почувствовать руки их на своей голове. Где они только ухитрились сфотографироваться? Фотографа даже в райцентре нет! Неужто в область для этого ездили!
Не догадаться было Кериму, что приезжал в Торанглы корреспондент из Ашхабада, взял на заметку лучшую сборщицу хлопка Акгуль Керимову, лучшего охотника Атабек-агу. Заодно и фотокарточку им на намять сделал. С Назарчиком вместе, который пока еще ничем не отличился, но, несомненно, отличится в будущем.
Фотокарточка пошла по рукам. Все одобрительно цокали языком, говорили Кериму приятные слова. А новый штурман Кравченко аж руками развел: «Ну и борода! Ну и папаха! Сроду таких не видал! Надо бы и им нашу фотографию послать».