— Здравствуйте, Атабек-ага! — почтительно произнес Николай.
— Алейкум ассалам, — тихо ответил Атабек-ага.
Гусельников протянул было руку, но, повинуясь неосознанному желанию, крепко обнял старого охотника и крепко трижды расцеловал — словно самого Керима встретил.
Старик несколько смутился — не принято у мужчин так откровенно выражать свои чувства, — но и приятно было.
Они молчали — и у того, и у другого в горле ком стоял, мешал говорить. Гусельникову показалось, что это не он, а Керим приветствует своего любимого дедушку. Старик же подумал, что вскоре Николай так же обнимет своего отца, а вот Керима уже не доведется обнять никому.
В дверях показалась Акгуль с сыном на руках. Она бросила быстрый взгляд на приезжего, и глаза ее тут же наполнились слезами, прозрачные соленые бусинки покатились по щекам. Гусельников не понял, почему она как бы заглядывает через его плечо, а ей просто показалось, что за спиной летчика стоит Керим — присел немножко, прячется, шутит. Писал же в письмах, что вместе с командиром приедут после войны. И вот командир приехал, а Керим…
— Здравствуй, Акгуль!
— Здравствуйте, — еле слышный шепот в ответ.
И ее протянутая для пожатия маленькая загрубелая рука буквально утонула в широкой ладони Николая. Он задержал рукопожатие, она мягко и настойчиво высвободилась.
— Иди ко мне, Назарчик! — поманил Гусельников.
Малыш прижимался к матери, но поглядывал через плечо любопытными глазенками. Его привлекали блестящие штучки на груди гостя, и он, вероятно, ожидал, что незнакомый дяденька — его папа. Он видел папу и на фотокарточке, и на ковре, который выткала мама. Даже неоконченный глиняный бюст видел. Есть у дяденьки сходство с ними? Может, Назарчик и усматривал это сходство, но в три года от роду трудно решать подобные проблемы, спокойнее оставаться на руках у мамы и держаться за ее шею.
Атабек-ага взял правнука, передал его Гусельникову:
— Поди к дяде, верблюжонок мой… иди поздоровайся…
Назарчик сморщил нос, собираясь зареветь от такой бесцеремонности, однако не заплакал, лишь судорожно глотпул воздух и потянулся к медалям. Они тихо позвякивали от его прикосновения, и он заулыбался, посмотрел на мать, на деда. А когда ему были вручены подарки: новенький яркий костюмчик, цветной мячик, шоколад и — главное — модель самолета «Пе-2», сработанная полковыми умельцами, — сердце мальчика было побеждено, и он уже не отходил от Гусельникова, семенил за ним как привязанный.
— Смотри-ка, привык! — удивлялся Атабек-ага. — Он у нас к чужим не шибко идет, а тебя сразу признал.
Когда развернула свой подарок Акгуль, лицо ее вспыхнуло — большой цветастый платок очень шел ей и красил ее.
— Ай, не надо было… — прошелестела она, разглядывая диковинные цветы на черном фоне.
— Надо, — сказал Гусельников, — обязательно надо!
— Бери, дочка, — поддержал его и Атабек-ага, — не кто-нибудь дарит, друг нашего Керима дарит.
— Спасибо, — сказала Акгуль и благодарно вскинула глаза на Гусельникова.
Из чемодана Николай извлек чехол, вынул из него стволы и ложе охотничьего ружья, ловко сощелкнул их.
— Это вам, Атабек-ага. «Зауэр — три кольца», лучшее охотничье ружье в Европе.
— Дорогой подарок, — качнул папахой старик.
— Берите! — настаивал Гусельников. — Считайте, что это Керим вам дарит. Еще когда мы у партизан были, у него на «зауэр» глаза разгорелись — от немецкого генерала оно к партизанам попало. «Вот бы, — говорит, — моему дедушке такое!» Так что пусть это ружье будет подарком Керима и памятью о нем.
Старик бережно, обеими руками, принял ружье, осмотрел его: переломив, заглянул в стволы; взвел и спустил курки; поводил пальцем по замысловатой насечке на металле. И Назарчик тоже поводил по узорам своим пальчиком — самолета он не выпускал из рук, а мордашка его была уже измазана шоколадом.
— Спасибо тебе, Николай, спасибо, сынок, — поблагодарил старик. — Пусть это будет и от Керима, и от тебя, вы же как побратимы были… Пойдем, взгляни на него, если хочешь.
Они прошли в комнату, где стоял ткацкий станок, и Николай долго всматривался в портрет, ища сходство с оригиналом и поражаясь мастерству ковровщицы. Атабек-ага о чем-то спрашивал — он не слышал вопроса. Тугие желваки катались у него по скулам, он снова переживал боевые эпизоды, схватки, побеги из плена, последний вылет, возглас Керима: «Есть один, командир!»
— Чьих рук работа?
— Вот она делала, — кивнул старик на притихшую рядом Акгуль. — Долго ткала, почти два года, а может, три.
Молчание затянулось. Назарчик ползал по ковру и показывал деду модель самолета, лепетал что-то свое. Он не впервые разговаривал с отцом — и на ковре, и со скульптурой, — поверял ему свои горести и надежды. Ведь ему же втолковывали и мама и дедушка, что отец все слышит и все понимает, только ответит тогда, когда с фронта вернется.
— Да, я вам последнюю фотографию привез! — вспомнил Гусельников. — Снимались перед тем, как сбили нас.
— Нам Керим вроде присылал.
— Эту не мог прислать. Армейский корреспондент приезжал к нам. Потом его ранило, долго в госпитале он лежал. Только выписавшись из госпиталя, прислал снимок… Куда же я его засунул?..
Готовый к вылету, с пристегнутыми парашютами стоял экипаж «девятки» у самолета. Все молодые, красивые, улыбающиеся. Штурман и командир смотрели на стрелка-радиста, рассказывающего что-то смешное, — у всех рты до ушей растянуты были. Никто из них в этот момент не думал о смертельной опасности, подстерегающей их в небе.
Внимательно рассматривали снимок Атабек-ага и Акгуль. Им не мешали, они имели первоочередное право. Потом фотокарточку брали в руки набившиеся в кибитку аульча-не — всем не терпелось узнать о судьбе Керима из уст его сослуживца. И люди смотрели на парня, на мальчишку, который взлетел в небо и навсегда остался молодым.
Негромко, одному Гусельникову, воспользовавшись тем, что внимание людей отвлечено, сказал Атабек-ага:
— Писал нам Керим, что ваш штурман Абдулла вроде предателем оказался. Как это могло быть?
— Уснул он на посту, — так же негромко ответил Николай, — что верно, то верно. А что до остального — одни домыслы, толком никто ничего не знает. Я лично не верю что Абдулла изменник. Иногда так складываются обстоятельства, что на человека всех черных собак вешают, и так вешают, что не поверить трудно, а норой и рискованно. Убежден, что пройдет какое-то время — и выплывет правда о Сабирове. Не надо торопиться с осуждением вслепую только потому, что нам в данный момент так подходит.
И старик согласно кивнул:
— Не надо, сынок.
Напряженное внимание царило в доме старого охотника. День за днем живописал Гусельников жизнь летчиков, в рассказе были и горечь отступлений, и боль потерь, и радостная ярость атак, и торжество успеха, и, наконец, Победа, Победа с большой буквы. Перед слушателями все ярче и четче рисовался образ их земляка — старшего сержанта Керима Атабекова. Это был рассказ о жестокой правде войны, в горниле которой закалялись характеры, обгорали судьбы, и человеческая жизнь не стоила ни копейки и одновременно стоила несказанно дорого.
Не все знали русский язык, но Атабек-ага, Акгуль и Бегенч были хорошими переводчиками, а Николай не торопился с рассказом. Он понимал, что чем больше людей в доме, чем дольше они тут сидят, тем легче старику и молодой женщине утвердиться в мысли о невозместимой и окончательной утрате. Среди людей боль вроде бы растворялась, как растворяется комок земли, брошенной в Амударью.
Гусельников говорил и говорил, и казалось, что в этот тихий вечер в аул, затерявшийся в бескрайних Каракумах, пришли и капитан Дроздов, и рядовой Ситников, и полковник Брагин, и комиссар Онищенко — много людей, судьбы которых так или иначе переплелись, совместились с судьбами экипажа «девятки».
— …Трое их в тот день погибло, и Керима в братской могиле похоронили. Дали салют, по горсти земли каждый бросил. Как сейчас помню, снег повалил. Плакать-то мы разучились, но девчата — прибористки, телефонистки, официантки — они плакали. Да и из нас, может, тоже кто всплакнул — за снегом не видать было: то ли слезы на щеках, то ли снежинки тают. Любили очень Керима — обходительный и веселый, парень был, каждому готовый помочь в трудную минуту. И вас, Атабек-ага, в полку хорошо знали, чуть возникнет спорный вопрос, Керим сразу же: «А мой дедушка в таких случаях говорил…» Крепко он был к вам привязан, Атабек-ага.
Женщины приглушенно вздыхали. Рокотала за окном река. Что-то царапалось в стекло, словно войти просилось.
— Место запомнил?
— А как же! В Белоруссии это… Съездить хотите?
— Все его товарищи по горсти земли бросили. Отвезу и я ему горсть родной земли… каракумской.
— Еще одну вещь передать вам должен — нож. Вот он. Я за ним специально в Осиновку заезжал, к колхознице одной. У нее Керим нож позабыл, когда она ему раненую ногу бинтовала. Нож она сохранила. И старика своего, кстати, «без вести пропавшего», дождалась — возвратился он из плена. Покалеченный весь, полчеловека — а вернулся.
Искорки надежды загорелись в глазах Акгуль. Что-то дрогнуло, промелькнуло тенью и в зрачках Атабек-аги. А проснувшийся Назарчик потянулся к блестящему ножу.
— Сразу за оружие хватается — джигитом будет, — предрек кто-то.
— Атабек-аги порода и Керима, — поддержал Бегенч.
Как ни упрашивали Атабек-ага и Акгуль, Николай прогостил в Торанглы всего два дня. Напоследок они поехали попробовать «зауэр» в пески втроем — Атабек-ага, Гусельников и маленький Назарчик. За это короткое время они с Николаем так привязались друг к другу — прямо водой не разлить, Гусельников малыша с рук не спускал, а тот тянулся к нему как подсолнух, как зеленая ладошка хлопкового листа к солнцу.
В песках Атабек-ага предложил Гусельникову сперва выстрелить из хырли.
Николай промазал, повинился:
— Не привык к таким тяжелым винтовкам.
— А из этого? — протянул старик «зауэр».