Нина не заметила вошедших и продолжала неподвижно лежать с открытыми глазами. Окно палаты было открыто, и слабый ветерок, долетавший из тайги, колебал белые шторы. Было тихо, пахло лекарствами.
— Ниночка, — тихо произнес Назар.
Она вздрогнула, повернула голову. Синие глаза, окруженные темными тенями, печально посмотрели на вошедших. Ребята были буквально поражены тем, как изменилась Нина. Лицо осунулось, побелели губы, на шее виднелся большой синяк.
— Ребята, — тихо прошептала она запекшимися губами и заплакала.
Сергей присел на стул, Назар — на край кровати.
Назар осторожно взял горячую беспомощную руку и, осторожно погладив ее, прошептал:
— Ну что ты, Нина… Не плачь…
Пальцы, казавшиеся такими беспомощными, судорожно сжали его руку.
Она не смотрела на них, все время отворачивалась.
— Нина, что ты отворачиваешься? — спросил Назар.
— Мне стыдно, ребята, — прошептала она, и крупные слезы покатились из ее глаз.
— Все пройдет… Все будет хорошо, — стараясь придать голосу бодрость, сказал Назар.
Она подняла на него глаза, полные слез, покачала головой.
— Нет, Назар, хорошо уже не будет….
Вошла врач. Быстро окинула всех взглядом, оценила обстановку.
— Ребята, хватит, ей нельзя волноваться…
Назар хотел встать, но Нина продолжала держать его за руку. Он вопросительно посмотрел на врача.
— Ну, пожалуйста, еще минутку…
Врач кивнула и молча вышла.
— Ребята… Сережа, Назар… Поцелуйте меня…
Назар и Сергей переглянулись в нерешительности..
Первым склонился к Нине Сергей.
Когда Назар коснулся своими губами ее нежных горячих губ, Нина обняла его обнаженной рукой за шею и на какое-то мгновение прижалась к нему так, что он ощутил, как бьется ее сердце под тонкой больничной рубашкой.
— А теперь идите, ребята… Мне хорошо…
Они вышли в гулкий коридор. Когда затихли шаги, Нина упала лицом в подушку и судорожно зарыдала…
После ребят побывали у нее тетя Антонина и Митрич. Успокаивали как могли, развлекали разговорами, и казалось старикам, что племянница оттаивает, оттаивает для жизни. Спросила о матери, поинтересовалась, когда прибывает теплоход из Новосибирска.
Когда ушли старики, Нина уже не плакала. Ей казалось, что выход найден…
В глухой предрассветный час она повесилась на старой березе в больничном дворе.
Билась в рыданиях старая Антонина. Причитала, выла по-звериному. Далеко по селу летел ее истошный голос, и, заслышав его, прижимали платки к глазам женщины, мрачнели мужчины. Глухо стонал, обхватив седую голову, Митрич. По-детски размазывая слезы по лицу и шмыгая носом, плакал Сергей.
Нина лежала на траве и казалась совсем маленькой. Назар смотрел на нее и не видел, не слышал ничего вокруг.
Потом в больнице ему передали конверт с ее последним письмом.
"Прости меня, Назар! Иначе я поступить не могла. Пойми, что я сама себе противна… Не осуждай меня — я поступила правильно. Ты говорил, что все случившееся можно забыть, но это не так. Я знаю, что ты хороший и добрый, но я никогда не смогу смотреть тебе в глаза прямо и открыто. Всю жизнь меня бы мучил и жег стыд… Я не хочу стеснять тебя и поэтому ухожу из жизни. Не забывай меня, моя первая я последняя любовь. Видимо, не для нас создано счастье! Поддержи маму, я знаю, что это будет для нее страшным ударом. Но она сама учила меня, что грязным нельзя жить на свете. А эту грязь я никогда не смогу отмыть. Похороните меня на обрыве, там любил бывать папа и оттуда далеко видно…
Целую тебя крепко-крепко!
Нина.
А страшно, Назар, ой как страшно…"
Назар опустил листок и закусил губу так, что почувствовал соленый привкус крови, потом неожиданно уткнулся лицом в плечо стоящего рядом Сергея и глухо, судорожно зарыдал… Они не стеснялись слез — русый и черноволосый юноши.
Почти все свободное население Шияна собралось у больницы. Плакали девушки и женщины, крестились старушки. В ярости сжимали кулаки мужчины.
Никто не мог представить, что будет завтра, когда приплывет на теплоходе мать Нины.
Теплоход пришел в безоблачное утро, когда омытый ночным дождем Шиян сиял под солнцем всеми своими окнами.
Увидя перед собой заплаканные глаза, осунувшиеся лица встречающих, Лидия Васильевна сразу все поняла.
— Нина?! — вскрикнула она тонко, потерянно.
Мощный гудок теплохода раздался над пристанью. Капитан теплохода, узнав о случившемся, распорядился дать траурный гудок. Он хорошо помнил синеглазую девушку, что всего несколько дней назад пела в музыкальном салоне теплохода "Чайку" и дирижировала хором пассажиров… Всего несколько дней назад…
На небольшой холмик возложили венки и цветы.
Постепенно разошелся народ, остались родные и близкие. Молча стояли у могилы, наблюдая, как Митрич и Гусельников сооружали небольшую скамейку. Вкопали два столбика, приладили чисто выструганную доску.
— Посиди, Васильевна… — сказал Митрич.
Мать Нины машинально опустилась на скамью, рядом с ней присела Розия, вслед за ней Антонина.
— С отцом она часто сюда приходила, — машинально произнесла Лидия Васильевна. — Любил он этот обрыв.
А вечером, когда на обширном дворе Митрича за составленными столами отмечались скромные поминки, приоткрылась калитка и звонкий мальчишеский голос прокричал:
— Поймали! Всех поймали… Алекса, Сеньку, Хвоща. В тайге они прятались… Ведут всех! Ведут…
Опрокидывая стулья и табуретки, все, кто находился во дворе старого таежника, кинулись к воротам.
Загребая усталыми ногами пыль, Алекс, Сенька и Хвощ шагали по широкой улице Шияна. Лица их были в ссадинах, кровоподтеках и синяках. То ли сопротивлялись они при задержании, то ли сами поранились, пробираясь сквозь таежные буреломы и завалы.
Сенька Фиксатый приволакивал левую ногу, маленькая головка Хвоща склонилась на сторону, словно кто-то порядком намял ему шею… Меньше всех пострадал Алекс — он даже пытался насвистывать что-то сквозь разбитые губы, но это ему плохо удавалось.
Задержанных вели трое: долговязый участковый с расстегнутой кобурой, широкоплечий молодой водитель лесовоза Борис Алексеев и известный в Шияне охотник Степан Усольцев.
Они шли к центру села, где при сельсовете была маленькая комнатка участкового. Там же находился крепкий амбар. В тяжелом молчании встречали их шиянцы. Остановившись перед толпой, участковый нашел глазами председателя сельсовета и доложил:
— На Власовской заимке скрывались, гады. Оказали сопротивление, так что пришлось маленько поучить… — Лейтенант улыбнулся, хотел было еще что-то добавить, но смолк, цепко оглядывая односельчан.
Никто не радовался задержанию преступников, никто не ответил на его улыбку. Все стояли угрюмые, мрачные, даже дети…
— Видать, ты еще не знаешь, лейтенант, — сказал председатель сельсовета, — повесилась девушка. Вчера схоронили.
— Ясно, — лейтенант побледнел и невольно потянулся к кобуре, — ясно…
Сенька Фиксатый трусливо, заискивающе обшарил взглядом лица односельчан и, не встретив сочувствия, низко опустил голову. Хвощ спрятался за широкую Сенькину спину. Высокомерная, глумливая ухмылка на минуту сошла с посеревшего лица Алекса, но он тут же вернулся к избранной им роли супермена, презирающего толпу, сплюнул себе под ноги и цинично промямлил:
— Д-дура!
Назар не помнил, почему так случилось, что при нем оказался нож. Не помнил он и того, как приблизился к Алексу. На всю жизнь в памяти осталась только самая последняя сцена развязки: в придорожной пыли стоит на коленях Алекс и все с той же гадливой улыбочкой пытается что-то вправить обеими руками внутрь живота, как будто рубашку заправляет в брюки. И никто не хочет ему помочь, все стоят будто каменные, не шелохнувшись, не дыша.
С окровавленным ножом в руке, пошатываясь, словно пьяный, уходил он к обрыву над рекой, к могиле Нины, и никто не пытался его остановить, задержать. Так и ушел один. И в сердце его не было ни страха, ни отчаяния, ни чувства удовлетворения — одна пустота. Удушливая волна ненависти, подняв его, бросила словно щепку в засасывающую воронку пустоты, безвозвратно оторвала от прежней жизни, где еще до недавнего времени было столько света, радости и надежды.
Навсегда кончилась для тунеядцев веселая жизнь в Шияне. Сельчане словно отгородились от них высокой стеной. Не то что доброго, но даже и худого слова не говорили о поселенцах шиянцы — как будто их и не было вовсе на белом свете. Раньше, случалось, угощали тунеядцев кто чем мог, жалели, а теперь и кружку воды никто бы не подал им напиться. Поселенцы дружно проклинали Алекса и Хвоща, а те из них, кто еще сохранил живую душу, всерьез задумывались о своей судьбе, о своем прошлом и будущем.
Частенько приходила на обрыв Стелка Шамраева. Всегда с букетом цветов. Клала на Нинину могилу цветы, садилась на скамеечку и, по-старушечьи подперев подбородок ладошкой, подолгу сидела не шелохнувшись. Куда девалась ее бесшабашность?! Словно ветром сдуло с нее все наносное и осталась одна неприкаянность.
Когда принялся старый Митрич сооружать оградку, Стелка пришла помочь ему. Работали молча. Митрич хотел было прогнать тунеядку, но душа не позволила.
— Можно, я сама покрашу, — робко спросила Стелка, — у меня есть хорошая краска.
— Ладно, крась, — сказал Митрич, закуривая и присаживаясь на Скамеечку.
Стелка быстро пошла вниз по тропинке, к Шияну. По той самой тропинке… Только теперь она стала гораздо шире — столько людей прошло здесь в последние дни, и шагали они не поодиночке, а всем миром.
Однажды Стелка, как обычно, шла на обрыв и уже издали увидела, что на скамеечке кто-то сидит. "Кто же это может быть? — подумала она. — Вроде на шиянских не похож. Ой, Сергей!"
— Здравствуй, Сережа…
— Здравствуй, — ответил паренек и, чуть помолчав, спросил: — А ты зачем сюда явилась?
Стелка растерялась, пожала плечами.
— Вот, цветы принесла…
— Катилась бы ты отсюда со своими цветами!..