— Здесь нельзя ругаться, Сережа…
Стелка прошла за оградку, положила цветы, убрала желтые листья, опавшие на могилку с ближайшей березы, вырвала желтые травинки. Потом села на скамью рядом с Сергеем.
— Презираешь меня, да?
Сергей покосился на нее и ничего не ответил.
Из-за ближайшего куста высунулась мордочка бурундука. Он глядел на людей, смешно поводя носиком, и не убегал.
— Тиша… Тиша, — тихо позвала Стелка, — или ко мне, Тиша…
Услышав голос девушки, бурундук не испугался, а подошел ближе. Стелка достала из сумочки кусочек хлеба и положила его возле своих ног. Бурундук, шаг за шагом, подходил к сидящим на скамье.
— Смелее, Тиша, — подбадривала зверька Стелка.
Вот бурундук приблизился к хлебу, смешно взял его передними лапками и стал быстро есть, уставившись бусинками глаз на Сергея и Стелку.
Сергей пошевелил ногой, и бурундук юркнул в кусты.
— Напугал ты его, — заметила Стелка, — ко мне он привык, а ты чужой для него…
— А ты вообще здесь чужая, — хмуро сказал Сергеи, — забирай своего Тишу и уматывай!
Стелка тяжело вздохнула. Ей хотелось многое сказать, но она понимала, что для Сергея она из враждебного мира. Мира Алекса, Хвоща, Сеньки Фиксатого.
"И чего она сюда ходит, — думал Сергей, — Митрич рассказывал, что постоянно здесь торчит, оградку ему помогала делать и сама красила".
— Не злись, — сказала наконец Стелка.
И голос ее вывел из задумчивости Сергея.
— А ты добренькая нашлась? — зло ответил он. — Может быть, Алекс твой добрым был или Хвощ?
— Они свое получили.
— А ты — еще нет, по получишь…
— Ну, ударь меня… Ударь, Сережа, мне легче станет… — И она заплакала, уткнувшись лицом в ладони.
Женские слезы всегда действовали на Сергея.
— Ну чего ты? — хмуро спросил он.
Она не отвечала, плечи ее вздрагивали.
Сергей искоса взглянул на Стелку. Заметил, что с тех пор как он впервые увидел ее на пристани, она сильно похудела. И что-то новое появилось во всем ее облике. Сейчас она была совсем не похожа на ту яркую девушку, что так понравилась ему тогда.
В какие бы переделки ни попадала Стелка, плакала она чрезвычайно редко. А теперь распустила нюни и сама не могла понять, что с ней происходит. Может быть, этот паренек, так прямо заявивший, чтобы она убиралась отсюда, задел как раз ту струну, что болью отозвалась в ее сердце…
— Ну, хватит тебе хныкать.
Вновь показался бурундук. Робко приблизился к Стелке, встал на задние лапки, смешно завертел мордочкой. Получив кусочек хлеба, отбежал в сторону и принялся есть.
— Приручила? — кивнул на зверька Сергей.
Стелка не ответила, думая о чем-то своем. Потом внимательно посмотрела на Сергея и неожиданно спросила:
— Хочешь, я о себе расскажу? Все как есть…
— Я не поп, чтобы тебе грехи отпускать.
Жалкое подобие улыбки появилось на красивом лице.
— Прости… Я никогда никому о себе правду не говорила, понимаешь?
— Значит, врешь всем?
— Вру, Сережа…
— Зачем?
— Не знаю, привыкла.
— А почему вдруг решила исповедаться?
— Нина мне всю душу перевернула…
Долго, сумбурно рассказывала о себе Стелка. Об отце — капитане дальнего плавания; о матери, которая была слишком увлечена собой, чтобы уделять достаточно сил и времени воспитанию дочери; о бабушке, которая души не чаяла в Стелке и позволяла ей все, что угодно. Рассказывала о том, как еще в школе пристрастилась к курению, к шумным компаниям. О том, как не прошла по конкурсу в институт, и, что называется, загуляла… Дошло до того, что однажды разбила в ресторане огромное зеркало и смела со стола всю посуду, попала за мелкое хулиганство на пятнадцать суток. Дальше — больше, пока не выслали из Ленинграда.
Сергей слушал ее молча.
— Ну вот и все, Сережа, — вздохнула Стелка. — Может, что не совсем понятно? Так ты спрашивай, не стесняйся.
— С родителями помиришься? Они же переживают за тебя!
— Завтра папе напишу… Скажу, что запуталась и была не права. Пусть простит, если может.
— А сама как думаешь?
— Не знаю, Сережа… Строгий он очень у меня. И обидела я его крепко. Ты бы простил на его месте?
Сергей смотрел на нее и думал: сколько уже повидала эта рыжая девушка с тонкими чертами лица, порывистая и быстрая в движениях! Как бы отнеслись к ее рассказу Нина и Назар? Что бы они сказали? Осудили бы или, наоборот, помогли этой заблудившейся в жизни девушке? И если да, то чем? Конечно, они не стали бы ее винить, если бы она вот так же откровенно рассказала им о себе. Но ведь на это она решилась только после той трагедии, что разыгралась здесь. Не случись этого, может быть, она так бы и осталась Ветерком…
После встречи с Сергеем, которому она буквально раскрылась, Стелка написала письмо отцу. Просила прощения. Писала откровенно о том, что случилось в Шияне, что смерть Нины глубоко потрясла ее, заставила задуматься о своей жизни, что она хочет начать все заново. Писала о Сергее — друге Нины и Назара, о его чистоте и прямолинейности, о дружбе, которая началась у нее с этим пареньком, учеником девятого класса одной из школ Новосибирска. Это было первое письмо Стелки домой за все время пребывания в Шияне.
Вслед за денежным переводом пришел обстоятельный ответ. Отец писал, что рад тому, что дочь "взялась за ум", он верит ей и надеется, что и в дальнейшем она будет писать о своих делах, обо всем, что ее волнует… Прочитав письмо, Стелка расплакалась. Но это были слезы радости, слезы очищения…
Заковало льдом широкую Обь, белоснежным ковром застлало землю, в пушистые папахи нарядились деревья. Заголосили над Шияном вьюги, затрещали морозы.
Зеленую оградку на обрыве почти полностью замело пушистым снегом. Но каждый раз после метелей вновь протаптывалась узкая тропинка к могиле: шиянцы не забывали Нину. Чаще других приходила сюда стройная рыжая девушка.
С тех пор как умер старый Атабек-ага, в доме поселилась такая тишина, что иногда Акгуль чудилось, будто и ее самой уже нет на белом свете. Казалось, вся жизнь была позади и ей в удел остались лишь воспоминания, лишь воспоминания о минувшем да мучительно долгие сны о Кериме, в которых она гналась за ним по тяжелым зыбучим пескам, а он уходил от нее все дальше и дальше, таял в дрожащем мареве Каракумов…
Единственная надежда согревала сердце Акгуль — надежда да скорую встречу с бесконечно любимым сыном.
Назар писал, что получил аттестат зрелости, что скоро приедет с семьей Гусельниковых в родной поселок. Акгуль жила ожиданием дорогих гостей, заготавливала угощения, каждое утро пекла свежие чуреки — на всякий случай: вдруг гости нагрянут без телеграммы или известие об их приезде запоздает.
В то утро она, как всегда, замесила тесто, растопила тамдыр.
Саксаульник занялся в печурке ровным огнем, сизые струи дыма поднимались к небу почти отвесно — все предвещало знойный безветренный день. Акгуль подумала, что это хорошо для хлопка, — чем больше солнца, тем богаче будет урожай. Вдруг сердце Акгуль дрогнуло, и предчувствие беды затопило, заполнило всю ее душу. "Назар! Назар! Назар! — гулко стучала в висках кровь. — Назар… Назар…"
В эту минуту и вошла во двор высокая белокурая женщина с небольшим чемоданчиком в руках.
— Здравствуй, Акгуль, — тихим певучим голосом сказала гостья.
Акгуль оцепенело молчала. Нечаянно коснувшись раскаленной стенки тамдыра, она не почувствовала боли, только отвела обожженную руку.
— Здравствуй, Акгуль, — подходя вплотную, повторила женщина, — я Розия Гусельникова, не узнаешь?
В доме Атабек-аги были фотографии семьи Гусельниковых недавних лет, и Розия с тех пор мало изменилась. Но фотография фотографией, а живой человек живым человеком.
— Да-да, я узнала тебя, — насильно улыбаясь, солгала Акгуль, а в сердце стучало: "Назар, Назар, Назар…"
— Не беспокойся, Назар жив и здоров, — торопливо молвила Розия.
— Они на станции? — с трудом разлепляя одеревеневшие губы, с надеждой спросила Акгуль.
— Они в Новосибирске, я одна к тебе…
— Одна?
— Ничего страшного. — Розия обняла ее свободной рукой, поцеловала в разгоряченную от печного жара смуглую щеку. — Ничего непоправимого не произошло. Успокойся. — Розия чувствовала, что говорит совсем не то, что хочет, слышала, что голос ее звучит фальшиво, понимала, что Акгуль различает эту фальшь не хуже ее самой.
— Входи в дом, что же мы стоим посреди двора, — первой взяла себя в руки Акгуль. — Умойся с дороги… сейчас я поставлю чай. Ты пьешь зеленый чай?
— Пью.
Сев за стол, так и не притронулась к еде. Розия хотела рассказать все по порядку, но, не выдержав, разрыдалась, и из ее бессвязной речи Акгуль поняла только то, что Назар в тюрьме, что скоро будет суд, что он убил насильника, надругавшегося над его любимой девушкой…
— У Коли есть знакомый адвокат, самый лучший в городе, он будет защищать Назара на суде. Мы уже договорились, — торопливо глотая слезы, успокаивала Розия.
— Зачем его защищать? Разве Назар не поступил как настоящий мужчина?
— Все верно, но… суд есть суд.
— Да-да, конечно, — отрешенно согласилась Акгуль.
— Когда ты сможешь поехать со мной?
— В любое время, Розия… Хоть сейчас.
— Хорошо. Значит, завтра в дорогу…
В другое время Акгуль не осталась бы равнодушной к путешествию на самолете. Никогда прежде не приходилось ей подниматься в небо, хотя и мечтала она об этом давно — ведь муж ее был фронтовым стрелком-радистом. Акгуль даже не глядела в иллюминатор — все для нее слилось в одну сплошную серую линию, в конце которой, словно свет в конце тоннеля, ждал ее Назар. Только к нему и были устремлены все ее мысли и чувства, все желания, вся боль и вся надежда на милость судьбы.
Глядя на Акгуль, Розия удивлялась, откуда берет силы эта хрупкая женщина? Она-то думала, что, узнав обо всем, Акгуль зарыдает, заголосит, а та не проронила ни слезинки да еще успокаивала, ее, Розию. Вообще-то Розия, конечно, знала, что у туркменов не принято выказывать свое горе, что они привыкли сносить беду молча. Но когда убедилась сама воочию, мужество Акгуль ее потрясло.