— Это только у хамелеона глаза в разные стороны крутятся! — засмеялся стоящий рядом ефрейтор Самойленко. — Теоретик из тебя неважный, сержант.
— Ничего, — сказал Быстров, — теория теорией, а практика практикой. Главное, чтобы в душе злость к врагу была, остальное приложится. Давай, Керим, показывай свое мастерство!
Пулемет зататакал, забился в руках Керима. Пунктир трассирующих пуль потянулся к мишени.
— Молодец! — одобрил Назар. — Вижу, научил тебя дед кое-чему. Не хотел бы я быть «мессером», попавшим в перекрестье твоего прицела. Рука твердая, глаз точный… Товарищ лейтенант, разрешите обратиться! — К ним подходил руководитель стрельб. — Рядовой Атабеков поразил все цели, а стреляет он в первый раз.
— Видел его стрельбу, — кивнул старший лейтенант, которого Быстров фамильярно назвал просто лейтенантом. — А ну-ка сам покажи класс!
Быстров показал. Он вертел турель так быстро, словно со всех сторон атаковали его вражеские самолеты, и стрелял без промаха.
— Молодец! Желаю и на фронте таких успехов, — сказал старший лейтенант.
Назар быстро спрыгнул на землю.
— Разрешите, товарищ старший лейтенант?
— Да? — приостановился тот.
— В полку не хватает стрелков-радистов…
— Ну и?..
— Может, подучить этому делу Атабекова? С радиоделом он знаком, еще в школе посещал радиокружок.
«Откуда это ему известно? — удивился Керим. — Я ведь об этом только Самойленко однажды намекнул…»
— Что ж, тебе и карты в руки, сержант, бери над ним шефство, коли ты такой проворный, — согласился старший лейтенант и зашагал к другому самолету, с которого тоже вели огонь по мишеням.
Этот день был поворотным в военной судьбе Керима, и он не раз вспоминал Атабек-агу: «Правильно говорил дедушка: воин обязан быть воином, а не помощником, воина, у мужчины должно быть лицо мужчины».
Разборка и сборка пулемета с закрытыми глазами (это в полку считалось особым шиком), стрельбы, прыжки с парашютом — дел было по горло. Расспросами он не давал покоя Быстрову, тот даже ворчать начал, что не было, мол, у бабки горя, так купила порося. А у Керима одна мечта: фронт.
С того дня как написал второе письмо, где похвалился, что изучает боевую технику, он писать перестал. Страшно переживал, получая письма от Акгуль, так хотелось ответить, но что ответишь? Другие воюют, а он только изучает? Да тот же Атабек-ага скажет: «Видно, плохо я учил тебя стрелять, внук, если так долго доучивают, на фронт не пускают. Порочишь ты, парень, честь мою». И ничего на это не возразишь, потому что не словами возражать надо, а делом. Дела же попробуй дождись!
Каждый раз с нетерпением ждал Керим возвращения Назара с боевого вылета. Не успевал тот сойти с самолета и расстегнуть комбинезон, как Керим приступал к нему с расспросами.
Осень полностью вступила в свои права. Задувающий с севера ветерок по вечерам пронизывал до костей. У берез сразу пожухла и облетела листва, до рассвета уныло посвистывало в обнаженных ветвях, не за горами был приход зимы.
Полк готовился к очередному боевому заданию. В накрытые маскировочными сетями и еловыми ветками самолеты стали грузить горючее и боеприпасы. Керим работал в подземном хранилище, помогая грузить бомбы на автомашину. Бомбы были тяжелые, стокилограммовые, и с каждой из них рессоры машины проседали все ниже. «Совсем на дыню „вахарман“ похожи, — неизвестно по какой ассоциации подумал Керим, — разве что побольше раза в четыре-пять. Вот бы у нас в колхозе такую дыньку вырастить — сразу на сельскохозяйственную выставку попала бы!»
Оставалось загрузить последние два самолета. Керим уже кончил работать в хранилище и мотался на грузовике, помогая и там и тут, как над аэродромом послышался характерный гул вражеских самолетов — три «мессершмитта» ложились на боевой вираж.
От штаба взлетела красная ракета. Зенитные установки открыли по самолетам огонь. На аэродромном поле забегали, кинулись прятаться кто в щели, кто в лес. Побежал и шофер «ЗИСа», мешком вывалившись из кабины.
Керим рванул было за ним, но тут обожгло: «ЗИС» с бомбами возле самолетов! Ведь если «мессер» угодит в него, такой взрыв будет, что от самолетов ничего не останется!
И он круто повернул назад, вскочил в кабину и, вспомнив колхозные курсы механизаторов, где обучался шоферскому делу, повел «ЗИС» в лес, норовя догнать бегущего шофера. Тот оглянулся, втянул голову в плечи и припустил во все лопатки.
Взлетели несколько наших истребителей, завязали воздушный бой. Но один, наиболее настырный «мессер» уклонялся от боя, заходил на стоящие самолеты; султанчики пыли, приближающиеся к самолетной стоянке, недвусмысленно свидетельствовали о намерении фашистского летчика. Он, видимо, был отчаянным парнем, этот немецкий ас, он ходил все время почти на бреющем полете. И вдруг задымил, качнулся и пошел прямо в лоб на «ЗИС» Керима.
— Бросай машину! Прыгай! — донесся голос Быстрова.
Но прыгать было уже некогда. Да и злая ярость овладела Керимом — ему казалось, что это он, намертво впившись в баранку, ведет «ЗИС» на таран, а не «мессер» сейчас врежется ему в ветровое стекло. На короткую долю секунды захолонуло сердце в смертельной истоме — и «ЗИС» врезался в кустарник, окаймляющий поляну, где размещался аэродром, а «Мессершмитт» окутался густым клубом дыма и взорвался в воздухе. Одновременно загорелся и пошел на снижение второй стервятник.
Керим с трудом выбрался из кабины, провел ладонью по вспотевшему лицу, — было такое впечатление, что ладонь коснулась мокрого куска льда. Прятавшиеся в лесу постепенно выбирались на поляну, но шофера между ними Керим не усмотрел и, отдышавшись малость, повел «ЗИС» на прежнее место, к недогруженным самолетам.
Подошел комиссар полка майор Онищенко.
— Вы ранены, Атабеков?
Керим снова провел по лицу рукой.
— Никак нет, товарищ майор.
— Не с этой… с другой стороны!
— А-а… вероятно, веткой царапнуло, когда «мессер» взорвался. Тогда много веток с деревьев посыпалось; наверно, в меня угодила одна…
Комиссар посмотрел заинтересованно, хотел сдержаться, но все же спросил:
— Вы в самом деле такой бесстрашный? Или рисуетесь?
— Не понимаю, товарищ майор.
— Порядок нарушаете, смелость свою показывая, что ж тут понимать! Почему вместе со всеми не побежали в укрытие?
Сникший было Керим вскинул голову:
— Так машина с бомбами возле самолетов стояла! Я хотел бежать в укрытие, но… — Он замолк на полуслове, не понимая, какое объяснение от него требуется.
Но объяснение не требовалось. Глаза комиссара потеплели, обветренные губы тронула улыбка. Он вскинул руку к козырьку фуражки:
— Товарищ Атабеков! Благодарю за проявленную находчивость и героизм!
Керим залился румянцем, однако сумел ответить как положено:
— Служу Советскому Союзу!
— Спасибо, — еще раз козырнул комиссар, — выполняйте свои обязанности.
Овез-ага был давним и незаменимым почтальоном Торанглы. Он не так чтобы слишком стар, помоложе, пожалуй, Атабек-аги, но для солидности отпустил бороду. Была она у него скорее видимость, нежели борода. Если негустая, ко снежно-белая борода Атабек-аги закрывала всю грудь старика, то клочок волос на подбородке Овез-аги можно было продеть сквозь кольцо, которое налазит на мизинец. Однако он считал, что и такая борода — украшение мужчины.
Вёдро ли, непогодь ли — для него все равно: взгромоздится рано утром на своего серенького и старенького ишачка и отправляется через паром в райцентр. А вечером возвращается оттуда с газетами и письмами.
Когда заставал в пути час намаза[15], он не пренебрегал ритуалом: аккуратно привязывал к кустику ишака, вместо намазлыка[16] расстилал на песке свой халат, поворачивался лицом в сторону Мекки и благодарил аллаха за все прошлое, сущее и будущее. Он не докучал аллаху мелочными просьбами, и если и просил что-то, то, как правило, не для себя. Ишачок был смирный, под стать хозяину, ждал терпеливо, если не одолевали мухи да слепни, их он очень ловко придавливал, шлепая согнутой ногой по брюху либо ловя зубами, по собачьему способу.
На почте в райцентре Овез-ага со своими собратьями по профессии узнавал новости, основными из которых были кто женился, кто прожил отпущенное ему аллахом. Правда, последнее время интересы людей стали меняться: интересовали сведения и о самом большом в мире самолете «Максим Горький», который столкнулся в воздухе с другим самолетом, и о стахановском движении в Донбассе, и о событиях в Испании, где кровавый генерал Франко с помощью марокканцев душил свободу, а дети кричали: «Но пассаран!»
Новости Овез-ага аккуратно доносил до своих земляков, иной раз перевирая их, но всегда старательно и так, чтобы слушающему приятно было. Во всяком случае, он всегда с нетерпением спешил к слушателям, даже когда вез невеселую весть о том, что кто-то из знакомых оставил здешний мир. Все это не выходило за рамки обычного и долгих горестей не сулило.
Но вот началась война и все перекроила по-своему. Теперь старый почтальон не всегда спешил с вестями к адресатам, особенно если приходилось получать на почте не солдатские треугольнички, а казенные письма в настоящих конвертах. От этих конвертов хорошего ждать почти никогда не приходилось, и Овез-ага порой в разговоре с коллегами невесело подшучивал: «Хорошо, что минули старые времена, когда за худую весть голову отрубали, а то нынче нам с вами по полдюжине запасных голов не хватило бы».
В Торанглы первой его обычно встречала Огульбиби-тувелей, и Овез-ага без сопротивления выкладывал ей все, что успевал за день узнать. Но однажды осадил ее за излишнее любопытство: «Чего ты петушишься, Огульбиби? Иди и занимайся своими делами. Муж у тебя дома, ни сына, ни брата на фронт не проводила. Зачем в чужие раны пальцы суешь? Твоя болтовня людям хуже горькой соли на ссадине!»
Огульбиби обиделась и перестала бегать навстречу почтальону. Однако неуемный зуд любопытства не оставил ее, и она постоянно торчала вечерами возле калитки в дувале, наблюдая, к кому свернет Овез-ага. И если не допытывалась тем пли иным способом, какие вести привез п