Из отеля "Ашхабад" вышел бодрым, полным внутреннего сдержанного движения, подобно ахалтекинскому коню перед началом скачек. Ни садиться в такси, ни ждать троллейбуса не хотелось; я весело — и все быстрей да быстрей — зашагал по проспекту Свободы.
Удивительный этот проспект! Прямой, он тянется на много километров, поражая приезжих. Тротуары отделены от проезжей части живой изгородью, тщательно подстриженной садовым парикмахером, и прикрыты рядами огромных деревьев; солнечный жаркий луч не может пробиться сквозь листья, идешь в зеленом спокойном полусвете, слышишь журчание воды в бетонных арыках, да по ту сторону живой изгороди морским торопливым прибоем с шумом и шорохом проносятся машины.
На двухэтажном доме, что возле кафе "Юлдуз" — "Звездочка", издали видна у двери строгая вывеска на русском и туркменском языках: "Министерство газовой промышленности СССР. Объединение Туркменгазпром".
Когда вошел в приемную, хорошенькая секретарша мгновенно спрятала за машинку зеркальце, в которое смотрелась. Я поздоровался, девушка ответила кивком.
— Можно к начальнику?
— Сейчас нельзя, будет пятиминутка. А вы по какому вопросу?
— Окончил Бакинский нефтяной институт. Направлен к вам на работу.
— К нам? — Девушка насмешливо улыбнулась. — Отчего же к нам? Или за пять лет не превратился в бакинца?! Да садитесь же, зачем стоять! Сейчас доложу Перману Назаровичу…
Прошуршав нарядным платьем, секретарша скрылась за внушительной дверью, обитой черным дерматином.
А приемная не так и велика. На секретарском столе два телефона: белый и красный. Железный ящик у стены раскрыт и, право же, похож на передатчик в нашем колхозном радиоузле. В приемную заглянули две женщины, увидели, что секретарши нет, и не решились войти. Высокий мужчина в очках почти пробежал приемную и рывком отворил черную дверь; на пороге едва не столкнулся с секретаршей в синем платье, отпрянул и все же задел ее плечом.
Секретарша сказала мне:
— Войдите…
Кабинет был просторным, не меньше, чем у ректора нашего института. И я вдруг растерялся…
Перман Назарович сидел за письменным столом, к которому были приставлены еще два столика, отчего получилась буква "Т", и накрытым красным сукном. Начальник читал бумагу, принесенную человеком в очках. Под потолком горели лампы дневного света, и оттого ярко блестела лысая голова Пермана Назаровича, а склоненное лицо казалось суровым. Тревога пронзила меня: вспомнились рассуждения досужего бакинского краснобая, что не раз объяснял, как можно разгадать характер человека. "Запомни, — говорил он, — лысые люди переменчивы и раздражительны, как полудикий, необученный верблюд. Одного слова им мало, а двух много; вот и пытайся сказать, если сумеешь, полтора слова! Счастье твое, если попадешь в добрую минуту, иначе хорошего не жди… А вот у седых людей сердце обычно мягкое и чистое. Надо быть последним в мире неудачником, чтобы не добиться помощи от седого!"
И тут я приободрился: справа от начальника сидел седой человек, внимательно меня рассматривавший. Он показал на стул рядом с собой, приглашая сесть.
За спиной начальника висел туркменский ковер с изображением Ленина, а на стенах — портреты ученых-нефтяников в бронзовых рамах. И, как старому институтскому знакомому, я улыбнулся, увидев портрет М. Губкина.
— Ну ладно! — оторвался от бумаг Перман Назарович. — Отложим пока дела и послушаем молодого человека… И ты, Бегов, как руководитель отдела кадров останься… — Это было сказано человеку в очках и с пышными темными волосами. — К нам приехал новый специалист. Куда бы его определить?.. Документы с вами?
Перман Назарович раскрыл мой диплом.
— Ого! — Он рассмеялся. — Закончил институт с отличием! Как говорят, Нариман Нариманов, Кара Караев, Джафар Джабарлы, так и Мерген Мергенов… Вроде бы по азербайджанскому образцу.
Все трое улыбнулись.
"Нет, право, начало неплохое, — думалось мне. — Бакинский краснобай просто болтал что в голову взбредет… Пожалуй, облысевшие люди ещё добрее и человечнее других".
— И характеристика у вас хорошая, — продолжал начальник. — Кандидат в члены партии. Где бы хотели работать? Сейчас у нас и на западе, и на востоке, и на севере добывают газ и нефть. И везде нужны люди… А может, — он вдруг задумался, — может… Товарищ Бегов и вы, Хан Сахатович… Не оставить ли его в объединении? Ведь он окончил с отличием…
Бегов потер лоб.
— Стоит ли спешить, Перман Назарович? Пусть отведает, как говорится, и горького и сладкого, опыта поднаберется… А то ведь юноша только-только со студенческой скамьи…
Мне не хотелось оставаться в объединении, но я вздрогнул: "Он, кажется, обозвал меня желторотым юнцом?!"
Перман Назарович тоже нахмурился:
— А мы что же, не были юношами?
Теперь я всерьез разволновался! Бегов явно испортил настроение начальнику… И снова вспомнились слова бакинского краснобая: "переменчивы и раздражительны…"
В разговор вмещался Хан Сахатович:
— А у вас, Мергенов, есть семья? Женаты?
— Семейное положение… — Я почувствовал хрипоту и откашлялся. — Только мать… А женат был…
— Как понять "был"? — быстро спросил Бегов.
Тяжело вздохнув, я ответил:
— Мы разошлись еще до того, как я поступил в институт.
Наступило молчание. Я глядел в пол и не видел лиц: наверное, теперь уже не улыбаются. Быть может, думают, что Мерген Мергенов морально неустойчив. Пожалуй, спросят, почему разошелся… Ох, только б не спросили! Я-то знаю, как тяжело отвечать на такие вопросы, да и коротко не расскажешь…
— Наверное, были серьезные причины! — произнес наконец Хан Сахатович.
В это мгновение мне вспомнилась девушка, с которой учился на одном курсе. И, как всегда, сразу стало легко, исчезли скованность и робость, унялась отвратительная дрожь, слабость сменилась ощущением свободы и силы… Я поднял голову; пусть теперь задают любые вопросы! Спасибо, моя Марал! Одна мысль о тебе совершает чудеса. Ты чудо. Мое чудо!
Мой голос прозвучал громко:
— Конечно!
— Вы рассказали о них, когда вступали в партию? — на этот раз спросил Перман Назарович.
— Да. Первый раз в зале суда, а второй — на партийном собрании.
— Гм… Когда-нибудь йотом поведаете и нам, не правда ли? Вы согласны, Хан Сахатович?
— Хорошо, — отозвался тот.
— Ну а теперь, Мергенов, куда вы сами хотите поехать: на запад или на восток?
— Если возможно, хотелось бы на восток… Родное селение, родительский дом недалеко от Газ-Ачака… На Лебабе[44].
— О-о! Вы, юноша, рветесь в самое горячее место! — Начальник легко откинулся на спинку кресла. — Решено. Желаю удачи. Когда буду говорить по радио с начальником буровых работ Газ-Ачака, сообщу о вас. А через час приходите в отдел кадров к товарищу Бегову. Всего доброго!
Воздух стал горячее. Но, в отличие от Баку, здесь не было восточного ветра, что приносит запах нефти. Оттого ашхабадский воздух казался ласковым и ароматным.
Пешеходы на проспекте теперь двигались степеннее: казалось, за полчаса люди сделались старше! Удивленный, стал приглядываться: и правда, почти не было видно молодых лиц…
Началось время работы и занятий.
В газетном киоске купил конверт, а в опустевшем номере гостиницы сел к столу и написал:
"Да будет и у тебя солнечным и благоуханным этот день, моя Марал! Пока все идет, как задумали. Наутро после приезда получил аудиенцию у Пермана Назаровича, и он принял меня приветливо, по-доброму…"
Подробно, как ученик в школьном сочинении, описал разговор в кабинете за черной дверью. И о том, как Хан Сахатович спросил о семейном положении, как на мгновение я растерялся и расстроился, но подумал о ней, о моей Марал, и сразу сделался спокойным и уверенным… Словом, написал обо всем, что видел, слышал и думал в эти первые дни возвращения на родную туркменскую землю. Уж так было у нас условлено: ничего не утаивать друг от друга.
"До встречи, верная ученица господина Вернера[45], драгоценная моя Маралочка. Твои нетерпеливый Морген, изнывающий в ожидании твоего приезда в чистых, как твое сердце, песках Каракумов.
Р. S. На какой участок меня пошлют, узнаешь в АУБР — Ачакском управлении буровых работ".
Вечерело, когда я приехал в родное село Лебаб, переступил порог родительского дома. Мама бросила подойник прямо в дверях и кинулась мне на шею. От нее уютно, по-домашнему пахло молоком. Лицом прильнула к моей груди, и лишь по прерывистому, судорожному дыханию я понял, что мама плачет… Так было всегда: встречала с полными слез глазами, а прощалась спокойно, мужественно; провожая, говорила: "Будь здоров, сынок!" — и все…
Выпрямилась, утерла слезы тыльной стороной руки, спросила:
— Отучился, сынок? Теперь уже все?
— Да, мама. Теперь станем жить вместе.
Она улыбнулась, сквозь слезы. Затем взяла меня за локоть и повела на веранду.
— Да сбудется! Да не сочтет аллах это чрезмерной щедростью!
На веранде сполоснула кипятком фарфоровый чайник в пестрых цветах, заварила покрепче чай, поставила на стол.
— Где будешь работать?
— В Газ-Ачаке.
— Ой, как хорошо! Тут, сынок, росли и жили все наши предки, весь наш род. То-то, вижу, все больше да больше машин идет в сторону песков: значит, взялись всерьез…
Внятный шорох послышался за второй, запертой дверью на веранду.
Мама вздрогнула, обернулась, тяжело поднялась, опираясь рукой о колени, застыла. Я видел, что она побледнела и чуть заметно дрожит.
Детский голос раздался за дверью:
— С кем ты разговариваешь, бабушка?
Мама закрыла глаза. Я вскочил и обнял ее за плечи.
— Айна заперла меня и ушла. Это приехал папа?
Там, за дверью, говорил мой сынишка…
— Да, родной, приехал папа, — отозвалась мама чуть слышно.
— А я вас вижу!
Невольно взглянул я на замочную скважину. Схватил чемодан, достал коробку конфет…