— Не надо! — остановила мама. — Ну как ему передашь?! Айна, безжалостная, дверь забила гвоздями изнутри. Несчастный ребенок вынужден хитрить, чтобы на минутку прибежать ко мне. Уж я ему и пеночку дам с молока, и конфетку. И все потихоньку, украдкой, а то увидит Айна, выхватит из рук и бросит собаке, а потом орет по-ишачьи и лупит мальчика. — Мать на минуту умолкла, и крупные слезы катились по щекам, опаленным каракумским солнцем, изборожденным морщинами наподобие древесной коры.
— Папа привез конфет, детка. Отдам тебе завтра, когда прибежишь ко мне. Хорошо, внучек?
— Хорошо, бабушка! — Помолчал и добавил: — Папа, лучше принеси их ко мне в садик. Я буду глядеть в окошко и сразу выбегу… Только приходи, когда Айна уйдет на работу.
— Ладно, Батырчик.
— А ты больше не уедешь учиться, папа?
— Нет, Батырчик, я уже выучился. Буду работать.
— А где? Айна сказала, что ты будешь рыться в грязном песке: искать газ.
— Да, Батырчик. Только с тела грязь смыть нетрудно…
Сказал и спохватился: зачем? Разве поймет ребенок?..
Мал еще!
— Папа Мерген, я тоже стану искать газ, когда вырасту. Ты видал дядю, что стоит всегда на вышке, во-он там?
— Да.
— Вот и я буду стоять высоко-высоко, прямо под облаком… Мы ездили на машине к вышкам…
— Расти быстрее, Батырчик! Будешь учиться там, где я учился!
— А не обманешь, папа?
— Разве я обманывал тебя, Батырчик?
— Обещал купить велосипед…
— Я бы купил, да все равно Айна выкинет.
— Ну да…
Ребенок тяжело вздохнул за дверью. И точно эхо вздохнул я, вздохнула мама.
— Айна сказала: "Не смей ничего брать у Мергена, а то голову оторву. Я сама куплю". И все обманывает, хоть в магазине, где работает, все-все продается… Себе покупает, а мне ничего…
— А куда ушла Айна? — спросила мама. — Вот только что была дома…
— Не знаю. Велела ложиться спать без нее.
Наутро я побывал в детском садике и долго гулял с Батыром. На сердце было тяжело… Айна старалась воздвигнуть крепостную стену между мной и сыном. Даже поговорить вволю невозможно. Она беспощадно мстила мне, и старенькой маме, и сыну. Знала, что причиняет боль.
Возвратясь с тайного свидания в детском саду, переоделся для работы: натянул брезентовые сапоги, нахлобучил соломенную шляпу, обнял маму и с чемоданчиком отправился на станцию Питнек, куда к приходу поезда Ташкент — Кунград, подают автобус на Ачак. Едва остановился поезд, как из вагонов хлынул людской поток, на платформе сделалось тесно и шумно: парни и девушки, одни с рюкзаками, другие с чемоданами, бледные, еще не тронутые солнцем юга, они спрашивали всех, кого считали здешними жителями:
— Где остановка автобуса на Гунешли?
Гунешли по-русски значит — Солнечный. Теперь многие стали так называть Ачак. Как говорится, слова из песни не выкинешь, придется и дальше называть эту местность то Ачак, то Гунешли. Что поделаешь!
Переполненный автобус двинулся, когда уже начало вечереть. К счастью, среди пассажиров нашелся весельчак и болтун: не умолкая рассказывал анекдоты, смешил, и люди от смеха добрели… Наконец автобус неторопливо взобрался на высокий бархан и притормозил, как бы предлагая полюбоваться Гунешли. Поднятое им облако пыли пролетело вперед. Нашим глазам предстала темная долина, охваченная грядой барханов, и в ней разрозненные огни.
— О-о! — сказал кто-то. — Темновато в Гунешли…
— Да и пыли, пожалуй, что-то чересчур в Ачаке, — отозвался другой голос.
И, словно хвастаясь, ответил бледнолицым горожанам дочерна загорелый парень:
— Еще увидите, какая будет пылища, если подымется ветер! А это что — курорт!
— Ох, куда нас занесло! — заговорили приезжие.
— Разве вас на аркан тащили? — рассердился местный парень. — Можете утром поворачивать восвояси…
В комнате общежития я оказался не один: прикрыв глаза полотенцем от резкого света лампочки, какой-то паре лежал на койке и вроде бы спал; двое за столом пили пиво прямо из бутылок. Едва поставил чемодан, они позвали меня к столу, я поблагодарил и отказался; тогда бронзовый богатырь в черных трусах подошел и за руку повел к столу.
— Не будь застенчивым, дорогой! Ты же не девица. Как говорится: близкий сосед лучше дальнего родственника. Мы здесь народ артельный: сообща едим, пьем, работаем. Не равняйся по этому, — он ткнул пальцем в сторону лежащего, — он не курит, не пьет и, если б не здешние девушки, давно стал бы светиться в темноте, как святой или светлячок. — Он взял две пивные бутылки и откупорил, зацепив одну о другую. Налил в стакан кипящее холодными брызгами пиво. — Пей, браток! Первый стакашек жажду тушит, второй, говорят, дух подымает, третий… — Тут он усмехнулся и замолчал, а после договорил: — Ты уж не обессудь, со знакомством надо бы водочки, да кончилась у нас водочка… Может, хочешь винца? А ты знаешь, кто бог вина? Ко всякому делу приставлен, говорят, свой бог… Бахусом зовут винного бога, вот как! Ну будь здоров, не чихай!
Когда парень поднял бутылку, на его мощной руке шевельнулась вытатуированная змея. Мне даже почудилось, что она зашипела, но, вероятно, шипела пивная пена в моем стакане.
— Послезавтра тоже выходим на работу. А пока у нас отдых, браток. Труд надо перемежать с отдыхом. Ведь что такое жизнь? Это тебе не буровая вышка, на которую то поднимаешься, то спускаешься. Не-ет! В жизнь приходишь один-единственный раз. Ну что такое, по-твоему, жизнь?
Я промолчал.
— Много ли годков уже прожил?
— Двадцать пять.
— Ну-у? Я постарше на десять лет. И за свои тридцать пять годиков немало земля измерял шагами. Каких только не попадалось дорог: и ровных, и в колдобинах, и в лучах. И с нуждой повидался, и даже с голодом… Тебе довелось прочесть Омара Хайяма?
— Года полтора назад, читал.
— Полтора года, говоришь? А помнишь, у Хайяма сказано: "Жизни вино вытекает по каплям…" Вот он ощущал вкус жизни.
Молчаливый парень, что сидел с нами за столом, прихлебывая пиво и затягиваясь сигаретой "Памир", неожиданно заерзал на табурете:
— Хватит, Колька, не разводи философию на песке, все равно вырастет саксаул.
Николай снова глотнул из бутылки и продолжал:
— Вон тот, что закрыл полотенцем свои ясные очи, донжуан Каракумов. Самый смазливый из газовщиков, самый стройный. Да к тому же не курит, не пьет. Девицы буквально глазам и ушам не верят: усатый ангел! Наверное, им матери в детстве объяснили, что некурящие мужчины умнее и постояннее… А у него, надо признать, мертвая хватка на девушек. Сколько их, особенно приезжих, уже на второй день знакомства возвращались с ним из-за барханов, еле волоча ноги, будто день-деньской разгружали вагон с углем.
Тут не выдержал лежащий на койке:
— Хватит сплетничать, Колька! Не отбивай хлеб у старух…
Охнула и заскрипела сетка на койке: донжуан отвернулся к стене.
— Ты разве не спишь? — удивился Николай. — Ошибаешься, дорогой: не сплетничаю, а пропагандирую твой опыт. Передовой опыт! — Он подмигнул и схватил новую бутылку. — В командировку приехал или работать? — спросил он, глядя на меня глазами, похожими на голубые бусинки в чистой ключевой воде. Странное дело: у других от пива и водки глаза выцветают, становятся мутными, а у него светились.
— Окончил институт, приехал на работу.
— Та-ак!.. Выходит, инженер в твердом переплете… Женатый?
— Разошелся…
— Наверное, не член партии?
— Почему же? Кандидат…
— Впервые встречаю человека с дипломом и красной книжечкой, который разошелся с женой… Признаться, думал, что лишь беспартийные могут послать бабу подальше, если пришлась не по нраву… А партийцы, чтоб не обвинили в аморалке, терпят, даже если им садятся на шею… А ты, выходит, смелый!
— Эх, Николай! Все это пустая болтовня. Закон один и для коммунистов, и для беспартийных. Это что ж, от песка и пыли развелись у вас такие мысли?
— А ты не ругай. Я не ворую, не подхалимничаю. Хватает того, что зарабатываю своими руками. Вот этими! — И он поднес к моему лицу огромную ладонь в узлах мозолей, подобную ступне верблюда. — Понимаешь, терпеть не могу всяких поучающих! Других учат, как надо поступать, а сами…
— Кончай, Коля, дурацкие разговоры! Голова разболелась, — снова не выдержал каракумский донжуан, повернулся на другой бок и поправил полотенце, прикрывающее лицо.
— Вот лучший человек в Каракумах! — воскликнул Николай, указывая на лежащего. — Никого не поучает и никому не делает плохого. Девицы сами липнут к нему. Действуй, донжуан, да сгинут твои завистники, только замужних не тронь. — И он поднялся с табурета. — Выйду-ка подышать свежим воздухом. Накурено здесь.
И ушел вместе со своим молчаливым собутыльником.
Я же разделся и лёг. Сетка кровати зазвенела. Снаружи донесся и стих шум машины.
На улице смеялись юноши и девушки.
Нынче с утра нещадно жжет солнце. Стою возле базарчика, где продают овощи, фрукты, виноград, чал из верблюжьего молока, стою и озираюсь. В поселке две длинные улицы меж рядами приземистых домишек; впрочем, тут же есть одноэтажные общежития, столовая, больница, милиция… Дальше к востоку улицу продолжают вагончики на колесах; в трех из них устроена баня, и сейчас из труб поднимаются к небу три столба дыма: безветрие!
По дороге будто просыпана мука — сугробы пыли. Машины движутся в пыльной туче, иной раз не разберешь, что движется… А машины идут почти беспрерывно, и все туда, на полтора километра дальше, в контору управления буровых работ.
Есть и перемены с прошлого года: за вагончиками три башенных крана неутомимо поворачиваются, наклоняются и вздымают длинные шеи: подают на вторые, третьи этажи кирпичи…
Рядом затормозила машина с красным крестом, и тучи ныли ринулись на меня, пришлось отскочить. Открылась кабина, выглянул с улыбкой водитель:
— Когда приехал?!
— Здравствуй. Вчера. Ну как, Джума, еще не женился?
— Что мне, свобода надоела?! Эх ты! — Он засмеялся, выскочил из кабины, хлопнул по плечу. — Разве забыл слова великого поэта Махтумкули: "Юность — это алый цветок. Если хочешь, чтоб он увял, — женись!" Вот ты женился, а что получилось?