— Если будет надобность, дайте знать. Дядя Миша всегда готов!
Он поднял руку и направился к своей машине.
Уф, так мало пробыл, а чуть не утопил в словах.
На прощание Аллаяр сказал:
— Не сердитесь на старого человека. У него с головой того… этого, — покрутил пальцем у виска. — Я поеду поскорее и успокою Кандымова. Нервничает, должно быть. Приказал: "Во что бы то ни стало устраните аварию!" Ну ладно, ребята, пока!
Машины повернули назад.
Ветер спал, и сейчас дул слабый, но жаркий суховей. С Анатолием Черновым решил поговорить после вахты, а сейчас стоял возле вагончика и стряхивал с себя песок.
— Это удачно, что я пошел с тобой! — вдруг воскликнул журналист. — Отличный материал для очерка. Объясни-ка мне от начала до конца все, что тут произошло. Если бы еще посмотреть пламя над вышкой, то я бы написал книгу о газовиках.
Я чуть не взорвался, даже затрясся, но туркмены говорят: "Гость превыше отца!" Вспомнил об этом завете предков и тяжким усилием подавил гнев.
Воистину: коза думает о жизни, а мясник — о сале.
Всю ночь за стенами вагончика шелестел дождь, и утром песок напоминал исклеванную птицами дынную корку. Словно и не было ночного ненастья: на голубом небесном шелке нет ни пятнышка, ни облачка. Солнце чуть поднялось, еще розовое, полусонное, но уже печет неистово.
Журналист на рассвете с вахтовой машиной уехал на буровую Алимирзы, и я наконец вздохнул с облегчением. Всю ночь он не спал, сначала засыпал вопросами, а после начал рассказывать о себе: как трудно поступал в Ашхабадский университет, и тут я задремал, а он не заметил и все говорил, говорил под шуршание и всхлипы дождя.
Пока вахтовая машина развозила людей по другим скважинам, я задержал у себя Анатолия Чернова.
Анатолий курит "Аврору" и глядит в пол.
— Знаешь, почему задержал тебя?
— Догадываюсь…
— Только догадываешься? А может, знаешь?
— Пожалуй, знаю…
Он по-мальчишечьи шмыгнул носом.
— Так почему?
— Из-за прихвата…
— Ну а еще?
Молчит и курит; вот-вот обожжет пальцы.
— Хватит играть в молчанку! А то опоздаешь на вахтенную, придется брести на буровую пешком.
Тут он обжегся, бросил окурок в банку, что заменяет пепельницу, потряс пальцем, потер… А меня охватила злость.
— Нам еще на редкость повезло: успели справиться до приезда спасателей. А то пришлось бы черт знает сколько нефти спустить в скважину… А нефть добывают такие же бурильщики, как мы с тобой, и стоит она государству не копеечку! В Каракумах только песок бесплатный… И все это оттого, что ты пожелал развлечься, хлебнуть водки… Отвечай, ты ж не глухой! Или пиши объяснительную. Ну, а если еще повторится, сразу укладывай чемодан… Понадеялся, должно быть, что я не пойму причину аварии? Мол, новенький, молодой, где ему догадаться? Так, что ли? Но только говорю прямо: этот номер не пройдет. Понял? Разве Торе-ага дозволял приходить на буровую пьяным?
— Не буду возводить напраслину, — хрипло отозвался наконец Анатолий; умолк, прокашлялся. — И лгать на старика не стану: он терпеть не мог захмелевших… Да и у меня, честно скажу, нет привычки пьянствовать… А вышла тут одна история: дома сильно обиделся, обозлился, ну и выпил перед уходом стакан водки… Видно, придется говорить до конца… — Он закурил снова и продолжал, хмуро глядя в оконце: — Ночью приезжал бригадир спасателей, дядя Миша. Помните? Так вот, мы с ним земляки, оба уральцы. Вместе работали на Челекене, Кум-Даге… Хороший он человек! Одна беда: после контузии на войне, да если еще выпьет, делается болтливым, слова сыплются как просо из порванного мешка. Но даже и во хмелю не обидит ни человека, ни зверя. Даже муравья не раздавит, переступит! Очень мы с ним дружим: это Михаил и привез меня в Туркмению. Давно померла у Михаила первая жена. Повдовел он, повдовел да и женился на молодой, родился сын Юрий. Два дня назад приехала моя жена и сообщила, что всю дорогу беседовала с Юркой, который тоже ехал в пески к отцу, к дяде Мише, И рассказал ей Юрка, что молодая жена Михаила уже год как вышла замуж за другого, но такая бессовестная: продолжает получать деньги, что всякий месяц высылает Михаил. "Постой, постой! — говорю. — Но ведь Тамара передала с тобой подарок дяде Мише!" — "Не Тамара, а я купила, чтоб порадовать старика". — "А что же Юрка?" — "Волнуется, злится, год не разговаривает с матерью. Но просил не рассказывать отцу".
На минуту Анатолий умолк: прикуривает новую сигарету. И у меня на душе скверно: как говорится, кошки на сердце скребут.
— Недавно привезли в магазин для газовиков здешние ковры, — говорит Анатолий, — и шерстяные платки. Вот дядя Миша и сказал неделю назад: "Купил я Тамаре платок, какие носят туркменские девушки; очень, понимаешь, красивый! Теперь отошлю, и чтоб непременно снялась в нем и карточку прислала… Что-то я, Толик, остарел: домой потянуло, к своей молодой гвардии — к Юрке. Да и к Тамаре…" — Анатолий швырнул окурок в банку, добавил тихо: — Как узнал про Тамаркину подлость, заметался в ярости. И сдуру выпил стакан водки…
— Она молодая, Тамара-то?
— Молодая. Поди, еще и сорока не стукнуло.
Думаю о веселом седом дяде Мише… Какой же, выходит, это настоящий мужчина: человек, спасающий буровые в жестокой пустыне. А эта самая Тамара представляется громко хохочущей, громко топающей, ветреной и наглой и почему-то сильно накрашенной: и брови, и ресницы, и синева под глазами, а губы будто в свежей крови! Тьфу! Разве может быть у такой настоящее материнское чувство к сыну?! Если был нужен мужчина, то могла бы приехать сюда, на буровые, как приехала жена Анатолий…
Нет, но верю, что такай Тамара, даже выходи замуж, собиралась навсегда соединить свою судьбу с жизнью и судьбой дяди Миши.
И совсем не подойдет ей наш туркменский платок: будет вроде седла на корове!
Двадцать два часа. Смена работает дружно; бурильщик Магомет Салихбеков, как дирижер оркестра, взмахом руки направляет помощников, дает поручения. Вышка ровно, без напряжения гудит и вздыхает насосами. Я обхожу, не вмешиваясь, не мешая. Останавливаюсь возле аппарата, что приготовляет раствор. Маленькая смесительная машина всего на один ковш. Раствора готовит мало и медленно. Эту крошку пятнадцать лет тому назад выпустил Чирчинский электрокомбинат.
"А нельзя ли, — думаю, — эту старушку переделать, так сказать, увеличить нагрузку? Пожалуй, стоит поразмышлять да прикинуть…"
И в это мгновение вдали, в тишине песков, грянул выстрел.
Должно быть, Алимирза собрался все-таки на охоту…
Ох, до чего же горько думать о дяде Мише! Рано или поздно все равно он узнает о подлости Тамары… И что будет тогда? Седобородые говорят, что человек может перенести все, кроме смерти. Наверное, у стариков сердце уже закалено невзгодами, все в шрамах и складках, как ствол арчи… А сможет ли перенести первую рану юное сердце Юрия? Рану, нанесенную матерью… Судьба дяди Миши расстраивает меня: ведь она похожа на мою, а Тамара напоминает Айну.
К счастью, вспомнилась милая Марал, и словно лучистая звезда раздвинула тучи… Великий Кёр-оглы, герой наших легенд, исцелялся от кровавых ран, когда зажигались звезды… Вот так исцеляюсь и я от сырой, давящей, душной тоски, подобной туману в расселинах туркменских гор, когда вспоминаю тебя, моя черноглазая Марал! И легче становится дышать, двигаться, жить…
Когда же ты приедешь сюда, в Каракумы? Ты же знаешь, без тебя брожу точно в пелене тумана. Неужели тебя направили на работу в Небит-Даг или Шатлык?! Ох, как трудно будет нам… Без тебя я просто умру в этой пустыне, в сухих черных песках… Пусть даже ты была б не со мной, но где-то рядом, и спокойнее стало б на сердце, легче и проще жить… Рудольф Нойберт, психолог-врач, в знаменитой "Новой книге о супружестве" говорит, что в Германской Демократической Республике законом запрещено надолго разлучать молодоженов, посылать работать или учиться в разные, в далекие города…
Но мы с тобой еще не молодожены! Нет у нас официальной справки из загса, нет даже простого твоего согласия выйти замуж. Лишь одно знаю: ты любишь меня! А это самое-самое важное в жизни…
И да избавлюсь от новой встречи с женщинами, подобными Айне и Тамаре, что лживо шепчут накрашенными губами: "Люблю!" — и, обнимая, щупают рукой ткань пиджака: достаточно ли дорогая?!
Я неторопливо шел в сторону своего вагончика, когда, сверкнув фарами, из-за бархана вывернулась машина; она направлялась ко мне, и я остановился, ожидая. В кузове машины для перевозки буровых труб, облокотившись на кабину, стояли трое: Алимирза и Аллаяр Широв с ружьями, а журналист, что ночевал у меня в ночь аварии, держал прожектор.
— А, победители зайцев! — Я улыбнулся.
В кузове рядом с трубами валялись три зайца.
— Поехали с нами, Мерген! — сказал Аллаяр Широв. — Ты чего это, как от беременной жены, день и ночь не отходишь от буровой? Другие мастера сейчас не теряют времени, обнимают жен.
— Уже подходим, Аллаяр, к проектной глубине. Неохота, как говорится, собранное по ложечке выливать чашками.
— Ну и сказал! Да если аллах сулил беду, то хоть танками окружи буровую, все равно не уберегут. Да мы далеко не поедем: так, пошарим вокруг да около…
Мне стало стыдно: пожилой человек уговаривает капризного парня!
Влез в кузов.
Машина выехала на дорогу, огибающую барханы.
Журналист высвечивал прожектором негустые травы пустыни и редкие кусты.
Отчего иногда поступаешь вопреки своим мыслям и даже чувству? Поступаешь, а самого грызет раскаяние. Может быть, какой-то буровой срочно требуются грубы, а мы их таскаем по пескам, развлекаясь… Ну а если машина ввалится в не замеченную шофером яму? Разве кто-нибудь из всех этих людей признается, что поломал машину, забавляясь охотой на зайцев?
Вдобавок сейчас запрещена охота: котятся зайчихи…
— Вон, вон! Видите? — закричал журналист и уменьшил свет прожектора.