Руки пилота — как продолжение штурвала, ноги в меховых унтах ощущают малейшее движение педали. Думать почти не надо — движения автоматические, как и должны быть у хорошего пилота, а Гусельников пилот не из худших. Еще в школе он учился, попалась в руки книга, написанная Николаем Бодровым, «Хочу быть летчиком». Он прочитал ее — и заболел небом. С тех пор, кроме спорта и авиации, его не интересовало ничего. Он записался в авиакружок. Сперва это были модели самолетов, потом прыжки с парашютной вышки, потом полеты на учебном игрушечном самолетике и, наконец, военное авиационное училище. Здесь и застала его война. Программу в училище сократили, выпуск был досрочным, курсантов аттестовали недоученными, но летчиков не хватало позарез, как, впрочем, и самолетов. Тот же «СБ», за штурвал которого пришлось сесть, еще в Испании показал себя и тихоходным и уязвимым, но лучших пока не было.
— «Четверка», как дела? — Это вопрос ведущего, полковника Брагина.
— Я «четверка», все в порядке.
— Следите, скоро цель.
Цель — городок, в котором разведка обнаружила сосредоточение вражеских войск, штаб, склад горючего и боеприпасов.
— По курсу цель, — докладывает штурман.
Гусельников отжимает штурвал, самолет идет на снижение. Теперь только прямо и прямо. А зенитки бьют остервенело, все небо вокруг самолета в белых хлопьях снарядных разрывов. Вперед! Прямо! Вперед! Не упустить момент, когда надо нажать кнопку бомбосбрасывателя!..
Самолет дернулся — словно градом сыпануло по корпусу. Потом он дал крен, разворачиваясь, снова заходя на цель, а внизу уже рвалось пламя, такое маленькое и безобидное, если глядеть сверху.
— Цель накрыта! — сообщает бесстрастный голос штурмана Сабирова.
— Второй заход! — отвечает напряженный голос Гусельникова.
И снова стокилограммовые бомбы летят вниз, туда, где панически мечутся крошечные человеческие фигурки, где растет и ширится, наливается багровым и черным игрушечное пламя.
Тяжелый молот с грохотом бьет по кабине Керима. Его рвануло, ремни лопнули, он сильно ударился обо что-то, невидимое в густом дыму, заполнившем кабину, и потерял сознание.
Очнулся от ледяной струи воздуха, врывающегося в пробоину. Первая мысль была: сбили, падаем!.. Но мотор самолета работал ровно, лишь воздух в пробоине свистел. Взгляд упал на тягу руля поворота — и сердце оборвалось, стало падать быстрее самолета: тяга была надкусана осколком вражеского снаряда и держалась на «честном слове». Того и гляди лопнет.
— Командир! — закричал Керим, кашляя и задыхаясь от дыма. — Тягу перебило, командир!
Никто не отозвался.
«Погиб Гусельников?» — похолодело внутри у Керима.
Самолет выровнялся — нет, жив Николай! Жив! Но тяга-то, тяга… И почему не отвечает Гусельников? И голова кружится… соль во рту… странная соль… Свиста из пробоины не слыхать — необычный звон заполняет уши…
— Гусельников! Командир! Сабиров!
Не отвечают ни командир, ни штурман. Откуда знать Кериму, что перебито переговорное устройство, что целы и Абдулла, и Николай. Звенит, поет у Керима в ушах, тошнотно кружится голова, а мысль стучит, как дятел: «Тяга… тяга… тяга…» Он с трудом дотягивается до «надкусанной» дюралевой трубы. Пальцы его стискивают «надкус» и костенеют на нем — в тисках сильнее не сожмешь. Удержать разрыв, удержать во что бы то ни стало, иначе самолет потеряет управление и упадет! Удержать!..
И эта мысль была последней перед провалом в забытье.
Когда после попадания вражеского снаряда Керим перестал отвечать на вопросы, Гусельников понял, что со стрелком-радистом что-то случилось, и повел машину к аэродрому. Колеса уже коснулись земли, когда внезапно ослабла тяга руля поворотов, и Гусельников мысленно возблагодарил судьбу, что случилось это не в воздухе.
И он, и штурман, и подбежавшие технари бросились к развороченной кабине стрелка-радиста. Керим лежал скорчившись, а руки его намертво застыли на разорванной трубе тяги. Такая судорога сжимала его пальцы, что их с величайшим усилием разогнули, хотя Атабеков был жив.
— Ты смотри! — дрогнувшим голосом сказал Гусельников. — Это он перебитую тягу увидел и удержать ее хотел!
— Тут попробуй удержи, — усомнился один из технарей.
Однако уже после, когда детально проверяли повреждение, было установлено, что последние «жилки» металла лопнули при посадке, в воздухе они еще держались, и вполне возможно, что держаться им помог Керим, потому что врач в госпитале сказал Гусельникову: «Правда редко, но бывают такие экстремальные ситуации, когда возможности человека, в том числе и сила, возрастают многократно — человек может перепрыгнуть через трехметровую преграду, поднять свой удесятеренный вес, и… вообще на многие чудеса он способен в такую минуту». И Гусельников свято поверил, что именно Керим помог ему в целости и сохранности довести «СБ» до земли, горячо утверждал это и даже подрался с одним скептиком, когда стали его разыгрывать. Абдулла тоже верил, но немножко сомневался: «Здоровыми руками можно удержать, а у него все ладони до кости заусенцами „надкуса“ разрезаны были. Такими руками спичку не удержишь, не то что самолетную тягу».. — «Не забывай, что врач говорил: в некоторых случаях человек сильнее самого себя становится, и боль ему нипочем». Абдулла соглашался, но все же покачивал головой, посматривая на свои по-женски изящные руки музыканта и прикидывая, сумел ли бы он в нужный момент проявить такую нечеловеческую силу и вытерпеть такую боль, как это сделал Керим. И странно все-таки, как это у потерявшего сознание человека руки могут настолько буквально прикипеть к металлу, что ни развести их в сторону, ни пальцы разжать сил человеческих не хватает, отвертку подсовывали, чтобы разжать.
В небе ни единой тучки, лишь палящий клуб солнца, и день на хлопковом поле проходил в одуряющем полузабытьи. Сами собой двигались ноги, сами собой двигались руки, сгибалась и разгибалась спина. А мысли плавились, мысли струйками пота текли по лбу, по щекам, по шее — не застывали соленой щиплющей корочкой. И лишь вечерами, когда тягучее желе воздуха разжижалось порывами ветерка, люди немножко приходили в себя.
На поле работали все, от стариков, у которых не сгибалась поясница и не разгибались колени, до семилетних малышей. Хлопок, посаженный грядами от края песков до берега реки, был низкоросл — детям собирать сподручно, взрослому — трудно. Атабек-ага приспособился работать на корточках, он и перемещался так от куста к кусту, не поднимаясь. Акгуль, работавшая на другом конце поля, жалела его, да чем могла помочь…
На перерыв собрались у трех развесистых старых ив. Акгуль проворно заварила чай, поставила перед стариком чайник и пиалу.
— Спасибо, дитя мое.
Он всегда благодарил ее за любую услугу, и всякий Акгуль потихоньку обмирала: почему благодарит? Не принято так в семье. Хорошо это или плохо?
Тут же расположились бригадир Ораз и Гуллы-налогчы[17]. Прежде он был завскладом, его величали Гуллы-склад, и мальчишки неуважительную песенку про него сочинили:
Сам Гуллы косой,
А ишак босой,
Одним глазом луну цепляет,
Другим глазом персики сшибает.
Стишок был непритязательный, но едкий, ибо у Гуллы глаза действительно, как у зайца, в разные стороны глядели. Однако когда заведующему складом доверили собирать государственный налог — шерсть, шкуры, масло, мясо, — шуточки прекратились. Тех, кто не смог вовремя сдать причитающееся, он немедленно вызывал в правление колхоза и, не глядя на возраст, на обстоятельства, помешавшие уплатить налог, распекал провинившегося такими «государственными» словами, что с бедняги семь потов сходило. Перед Гуллы заискивали, приглашали на угощение, прося отсрочки, и он иногда милостиво соглашался подождать. Естественно, что родители строго-настрого запретили детям подшучивать над таким важным человеком. Вот и сейчас пьет, отдувается, а чай не зеленый, а черный, как кровь раздавленного клеща, и такой же горький. Кто пьет подобный чай — того угощают предварительно жирным мясом, потому что сам в нынешние времена не шибко разгонишься. Ишь, разлегся, посматривает своим косым глазом, будто держидерево цепляется за платье!
А Гуллы смотрел, как Акгуль скользит туда-сюда, отдувался и думал: «Вот глупая женщина! Согласилась бы пойти за меня замуж, спала бы сейчас с мужем, а не вкалывала на поле под палящим, солнцем. Вот Огульбиби-тувелей раз в неделю покажется — и то говори слава аллаху, а у тебя от пота спина не просыхает. Не в жидкий чай, а в каурму макала бы свой кусок хлеба, глупая женщина!»
Гуллы до сих пор не мог простить ей своего позора. Еще до Атабек-аги засылал он сватов в дом Меретли-аги. Тот с женой приняли сватов, обычая не нарушили, однако уперлись: «У дочери спросим, по ее слову поступим», — как будто не поступали так когда-либо умные люди! Ну и что получилось? Ничего не получилось, счастье свое профукали — уперлась Акгуль.
Особенно оскорбилась Хаджар-эдже, мать Гуллы, до сих пор камень за пазухой носила, при любом случае ушибить старалась. «Она злосчастна, эта гордячка, и другим зло приносит, — говорила Хаджар-эдже, — из-за ее рождения мать не смогла больше детей иметь, Меретли-ага при одном ребенке остался. Ошибку мы сделали, что их порог переступили, от другой ошибки — аллах спас. Стала бы она бедой на нашу голову! Пусть глупый человек трясется над своей плешивой рабыней, а нам она и даром не нужна».
Когда на свадьбе Керима и Акгуль случилось несчастье с Ораз-пальваном, Хаджар-эдже ликовала: «Вот вам! Вот вам! Говорила я, что это часоточная несчастье приносит! Попомните еще мои слова. Ораз-пальван — только начало. Она и Керима счастливым не сделает, и Атабек-аге горе в пиале поднесет, и всем нам от нее не поздоровится». Когда резонно замечали, что Хаджар-эдже несет чепуху, она только отмахивалась: сами посмотрите, кто прав окажется. При объявлении о начавшейся войне пыталась было взяться за