Но неужели я так безумно влюбился!
…В тот день был болен староста, и вместо него стипендию студентам раздавала Марал. Но я-то получал меньше других: вычитали алименты. Ох, как волновался: а если спросит, отчего мне меньше? Жаль, не было случая рассказать раньше… Но Марал не спросила, а просто отсчитала и протянула деньги: алименты уже были удержаны бухгалтерией.
…Как-то после занятий возвращаясь домой, в дверях общежития столкнулся с Марал и ее подругой Наргиз.
— Здравствуйте, девицы-красавицы! Далеко ли собрались?
Марал поколебалась, но ответила:
— Тетя прислала телеграмму. Едем встречать в аэропорт.
Кивнула и ушла с Наргиз. Хотелось спросить: можно, и я с вами? Но почувствовал: девушкам будет неловко, я окажусь лишним.
На следующий день тетя приехала к девушкам в общежитие. Но Марал не пригласила меня и не познакомила. Только после угостила дыней, которую привезла тетка. Помнится, тогда не мог понять: уж не стесняется ли Марал показывать меня родственникам?
Как-то гуляли мы по берегу Каспия на бульваре, море дышало освежающим ветром, концы косынки на шее Марал шевелились, будто жестикулировали, что-то рассказывая. Потом мы сидели на скамейке, ели мороженое. В тот раз я твердо решил, что поведаю ей историю неудачной своей женитьбы, но не знал, как начать, был неловок, взволнован, мрачен.
— Что с тобой? — спросила она в конце концов. — Настроение плохое…
— Да нет… тебе показалось…
На приморском бульваре прохаживалось немало разных людей. Мимо прошли два веселых студента с магнитофоном, который играл модную в те годы песенку "Парней так много холостых, а я люблю женатого…". Пока студенты проходили возле нас, Марал невозмутимо глядела на море, но едва прошли — прыснула и лукаво взглянула на меня.
— Почему ты смеешься? — спросил. — Ох, кажется, знаю, почему…
— Я чувствую: ты приготовился рассказать что-то невеселое. Ладно, магнитофон помог, а то и сейчас не решился бы.
— Ты все знаешь?!
Марал сделалась серьезной.
— Ага! Недавно попросили помочь девушкам из студенческого отдела разобрать документы. Ну и прочитала твою автобиографию… Ты не сердишься? Или хотел сохранить прошлое в нерушимой тайне?
— Всем и каждому болтать не собираюсь. А тебе сказать давно хотел, да все не получалось. Вот и сегодня…
— Не нужно, Мерген! — Взяла меня под руку и поднялась; поднялся поневоле и я. Медленно пошли прочь от скамейки. — Какое имеет значение, что ты был женат? Просто нам надо сперва определиться в жизни, окончить институт…
— Еще два года учиться!
— Что ж делать… Ты несравним со здешними парнями. Считаю тебя настоящим другом, чудесным человеком. Но очень прошу: не надо говорить о любви. Хорошо?
Помолчали.
— Что ж, так и будем всю жизнь оставаться друзьями, да?
— Время покажет, Мерген…
…Положили в больницу с аппендицитом, сделали операцию. Каждый день являлась Марал. Как только разрешили вставать, мы с ней уходили в больничный сад, и там она показывала конспекты, записи лекций, рассказывала о семинарских занятиях: заботилась, чтоб я не отстал. В ту пору я решил не говорить больше о любви, даже сторонился как мог. Но куда спрячешься в больнице? Уверял, что незачем так часто приходить, а Марал все равно приходила.
В то время мы понимали друг друга с полуслова, даже по взгляду, по усмешке.
И я ощутил, что вновь разгораюсь жарче и жарче. Клал, бывало, ладонь на ее мягкую горячую руку и гладил. И понимал: мне нужна только Марал, одна Марал! Без нее не будет счастья…
…Если б в ту далекую осеннюю ночь я не вернулся неожиданно домой, мы с Айной до сих пор считались бы мужем и женой. Но разве это можно назвать жизнью: без любви, без верности, без доверия?
Тогда я был чодуком — помощником у чабана — на отгонном пастбище километрах в ста от колхоза. И вовсе не собирался домой, но в колхоз отправлялась машина с шерстью, настриженной с наших овец. Как было не соблазниться: повидать маму и жену, отдохнуть дома в чистой постели… Утром машина вновь возвращалась на пастбище…
Было за полночь, когда явился домой. Будить маму не хотелось, и я постучался к жене. Не сразу отозвалась: "Кто там?" — "Открой, это я, Мерген!" — "Сейчас, только зажгу свет". Видно, спросонок долго не находила выключатель. Почудилось, будто за окном комнаты что-то грузно упало. Наконец дверь открылась, я вошел. В комнате пахло табаком. У печки валялись окурки "Казбека".
— Кто здесь курил?!
— Ты выпьешь чаю или сразу ляжешь? — отозвалась Айна; была она отчего-то вся мокрая, мокрые волосы спутаны, на платье влажные пятна. И спокойно добавила: — Кому у нас курить?! Просто двое суток нестерпимо болит зуб. Мне сказала тетушка Дуньягазель: если покурить, станет легче. Вот и выкурила… И вправду полегчало: заснула.
И даже схватилась за щеку, сморщилась, словно от боли.
Все тело ныло после тряски в машине, и я решил прилечь, пока вскипит чай. Ложась, по привычке сунул под подушку руку и вдруг что-то нащупал и вытащил: то были мужские трусы.
Вошла Айна, увидела их и побледнела.
— Дуньягазель советовала и этим лечить зубную боль? А? Говори!
Но жена молчала, точно деревянная…
…Ну чего опять она влезла в мои воспоминания о Марал? Грязным жирным пятном…
…После вручения дипломов мы собрались в парке имени Кирова, в ресторане. Ликующие, радостные, мы все казались родными друг другу, обещали переписываться, танцевали, пели… Вышли из ресторана в полночь. Ночь была тихая, свежая, вдоль морского берега светились огни Баку, уходили вдаль, точно звали в далекую дорогу, за горизонт. Возле большого дерева я взглянул на Марал и не сдержался, привлек и тихонько поцеловал в щеку.
— Не надо, Мерген, не надо… Не торопись! — отвечала она, дрожа.
— Сколько же еще жить ожиданием?
— Надо устроиться на работу.
— Прежде говорила: вот кончим учиться…
…Тут воспоминания оборвались, почувствовал, что песок сделался холодным, знобящим; поднялся и огляделся.
Уже появилась в небе утренняя звезда, и давно закатилась звезда Омризая.
Что теперь делать? Все кончилось…
Нет, кончились лишь надежды и мечтания о Марал. Как бывало в детстве: подарит блестящий крупный орешек, пока расколешь, слюной изойдешь, а расколешь и увидишь — пустой.
Мы — нас несколько человек — толпимся у кабинета начальника Ачакского управления буровых работ Ата Кандымова. В кабинете сегодня заседает партбюро. Мой кандидатский стаж кончился, и сейчас будут решать: достоин ли я, Мерген Мергенов, быть членом партии.
Сидеть и даже стоять не могу; хожу и хожу по комнате и жду, когда позовут. Стрелки часов присохли к мосту: не двигаются!
Неожиданно дверь приоткрылась и кто-то сказал:
— Мергенов!
Сегодня в мягком кресле начальника ЛУВР сидит Большевик Досов — секретарь парторганизации; Кандымов рядом на стуле, он курит и смотрит на меня щурясь: но то от дыма, но то чтоб лучше видеть. Дальше Аллаяр Широв, тот не присматривается, а время от времени поглядывает искоса; подперся кулаком, и щека вздулась, будто за ней припрятан хороший грецкий орех. А как четко видны волоски на родинке, что под носом! Наш комсомольский секретарь Шохрат Багшпев тщательно причесан, на нем серая рубашка с открытым воротом, глядит в одну точку на столе, словно что-то там увидал, и временами хмурится.
Гляжу на этих людей, и кажется, что передо мной библиотечная полка с еще не прочитанными книгами. Что ожидает того, кто откроет их…
А вот Торе-агу вроде бы я знаю получше, чем остальных. Старик снял китель и повесил на спинку стула, задумчиво гладит белую — сегодня подстриженную — бороду; кажется, размышляет и старается что-то решить… Впрочем, если с ним не раз разговаривал по душам, могу ли утверждать, что знаю человека? Уж с Марал-то я разговаривал…
Большевик Досов прокашлялся и поднялся.
— Сегодня, товарищи, мы первым должны рассмотреть заявление Мергена Мергенова о приеме в члены партии. Он работает бурильщиком на 55-й скважине участка Наип. Десять месяцев кандидатского стажа он был в Бакинском нефтяном институте, два месяца проработал здесь.
Досов прочел заявление, мою автобиографию, огласил рекомендации в партию, которые дали бакинские профессора.
— Теперь очередь за вами, товарищи. Высказывайтесь! — сказал он, садясь. — А вы, Мергенов, встаньте.
Все молчали. А я стоял как вызванный к доске школьник, которому еще не продиктовали задачу.
Наконец не выдержал Ата Кандымов:
— Мы же, товарищи, сами у себя крадем время. Некогда сидеть и молчать…
И тогда заговорил исполняющий обязанности главного геолога управления Шамурадов, гологоловый, толстенький. Когда его слушаешь, не сразу удается понять, спрашивает он или утверждает.
— Первое время, когда неожиданно заболел Торе Клычев, мы доверились диплому Мергенова и временно назначили мастером тринадцатой буревой. Что же получилось? Не минуло и недели, а буровая едва-едва не вышла из строя. Правда, аварию кое-как предотвратили… Но если б не сумели предотвратить? А почему была авария? Виноват только мастер Мергенов, который пренебрег указаниями геологов, не проследил за составом раствора, за его вязкостью. Можем ли после этого сказать, что Мергенов проявил себя, как должен бы проявить член партии? Нет, товарищи, не можем…
В душной, прокуренной комнате мне, признаться, сделалось холодно. "Эх! — подумалось. — Вот и нашли причину не принять… А я-то, младенец, думал, что это я спас буровую, предотвратил прихват. Разговоров после не было, ты и успокоился, Мерген? А что вышло? Оказывается, разговор просто отложили до поры…"
Кто-то смуглый и высокий спросил о международной и внутренней политике Китая.
Я отвечал, но мне казалось, будто говорит чужой, незнакомый человек. Спрашивали о задачах членов партии, определенных Уставом.
Теперь, заскрипев стулом, поднялся грузный Аллаяр Широв, и странным был медоточивый, вкрадчивый голосок, исхо