но меня ошпарило кипятком. Чувствуя, как горит мое лицо, я делал вид, что внимательно слежу за проплывающим в окне пейзажем. Думаю, Шохрат прекрасно понимал мое состояние. Мне не хотелось признать, что я понял намек. Странно, но до сих пор я сам себе и то не признавался в своей слабости. Да и так ли это? Неужели он все-таки прав? Ведь до сих пор мне никто никогда не говорил ничего подобного… Ни Марал, ни Наргуль, ни Торе-ага — никто не упрекал меня в трусости или робости, нерешительности… Почему? Боялись меня обидеть? Или надеялись, что я сам все пойму? Да… Над этим стоит подумать… Надо разобраться. Тот, кто себя не знает, живет с пустой мечтой… Так или что-то вроде этого сказал Махтумкули. Прав великий поэт. Познай самого себя… Выходит, что тем, кто рядом с тобой живет, работает изо дня в день, известно о тебе больше, чем самому о себе? Вот и Шохрат… Разве без оснований он стал бы проводить такие параллели? Да у него язык бы не повернулся! Ведь не коньяк же, в самом деле, тут виноват… Но почему я сам никогда не задумывался? Нет у меня такой привычки — анализировать свое прошлое. А ведь времени для этого в больнице было сколько хочешь. И не раз я изнывал и злился сам на себя от скуки… Что ж. Теперь я получил по заслугам и к тому же совершенно не знаю, что ответить, что сказать. Наконец я решился:
— Но почему же никто раньше не угощал меня таким целительным упашем? Этой домашней лапшой с красным перцем лечат у нас простуду. Так вот никто не пытался… А ведь находились люди, дававшие мне советы: делай, мол, так или эдак… Может быть, они не видели моих недостатков, которые заметил ты…
— Кто "они"? Кого имеешь в виду?
— Гм… Кто они? Ну, например, мастер Торе-ага или, скажем, начальник Ата Кандымович…
— Я нисколько не сомневаюсь в том, что и Торе-ага, и Ата Кандымович — хорошие люди. Но о них немного позже. Хочу спросить о другом. Я знаю, что у тебя нет отца. В доме всегда отец дает наставление своим сыновьям. Был ли в твоей жизни человек, который бы наставлял тебя, направлял?..
— Да. И у меня был такой человек. Это был мой дядя, старший брат матери. Жаль, что он уже умер.
— И какие же наставления давал тебе твой дядя? Чему учил?
— Во-первых, говорил он мне, когда вырастешь и женишься — будь честен с женой, верен ей. Пока не женился — влюбляйся, гуляй. А уж если свяжешь судьбу с "муллой с черными косичками", то про других женщин забудь. А второй наказ: когда станешь членом партии, будь требователен к себе и в большом, и в малом. Многое говорил дядя. Не все я тогда понимал. Ведь он умер, когда я был еще мальчишкой. Но теперь понимаю — мудрый был старик.
— Да, дядя твой прав. И все это вроде бы понятно и просто, но, как еще нередко бывает, люди пренебрегают этими правилами и потом вынуждены расхлебывать то, что сами же и заварили.
— А кто был в твоей жизни наставником?
— Дедушка мой. Прожил он на свете сто пять лет. Да будет пухом ему земля. Двести пять раз, по крайней мере, повторял он мне: "Тот, кого хвалят, становится ниже, если не понимает, а тот, кого критикуют, — возвышается, если понимает, за что…"
— Да, твой дед прав.
— Так вот. Ты говорил, что Торе-ага и Ата Кандымович ни разу не говорили тебе о твоих недостатках. Мне, конечно, трудно судить о том, почему они этого не сделали, но я знаю Торе-агу. Он любит намеками говорить о философии жизни. Нужно только понять его, выбрать это самое зернышко мудрости. Что же касается Ата Кандымовича, то он все, о чем думает, обычно говорит открыто. Но ведь, Морген, нам уже под тридцать. А у туркмен, знаешь, есть пословица: "Когда поят водой трехлетнего скакуна, то уже не посвистывают". Понял смысл? Если уж конь настоящий, то за три года он и сам нить научится! Так-то.
— И что ты хочешь сказать? Что надо смело, не осторожничая, идти вперед, а я трушу? А если лоб себе расшибешь?
— На то нам даны… — Он запнулся на минуту; видимо, хотел сказать "глаза", да вспомнил, что у меня лишь один глаз. — На то нам мозги даны. Том и отличаемся — гомо сапиенс. Правда, мозг и у птицы, и у рыбы есть, а у обезьяны, как я где-то читал, он весит от четырехсот до семисот граммов. Может, поэтому у некоторых людей мозги работают хуже, чем у обезьяны, — хохотнул Шохрат, — но это я по о присутствующих. А тебе скажу — напряги свои мозги и действуй. И лоб не разобьешь, и производительность своих мозгов, как говорят экономисты, повысишь. Ты только не обижайся: вот, мол, прожил не больше моего, а туда же учит уму-разуму. Это касается не только тебя, но и меня.
Я сидел молча, следя за исчезающим в раме окна полем, но мысли мои были далеки от того, что я видел.
Вот как бывает, думал я, однажды скажет тебе кто-либо не очень лестные слова, и хочешь — обижайся, хочешь — нет; хочешь — за друга его сочти, хочешь — за врага, твое дело. Но если внимательно покопаться в себе и честно все проанализировать, то… Стоит только подумать, как сразу становишься уверен, что он прав. Вот и сейчас я переживаю подобные чувства. Могу сказать Шохрату: "Нет, дорогой, ты не прав"; могу обидеться на него, могу рассердиться, — словом, могу сказать все, что душе моей угодно. Но не лучше ли следовать поговорке древних: "У заики слово в конце"… Всегда можно найти и время, и причины, чтобы спорить с чем-то. Но к чему эти бессмысленные споры, когда человек пытается понять, где, когда и в каких случаях он дает промашку? Потерпи уж, выслушай… И если решишь, что ты все же не согласен с ним, что ж, дело твое…
Снова перед глазами раскинулись хлопковые поля. Участки, похожие на шахматные доски, были отделены друг от друга тутовниками, которые, в свою очередь, напоминали стариков в солидных мерлушковых шапках. Хотя эти тутовники и были обстрижены весною для шелкопряда, сейчас они снова начинали обретать свои формы…
Когда я сравнил их со стариками, мне в голову пришла еще одна мысль. Действительно, это просто удивительно — почему это так? Раньше… О, это было раньше… Мои молодые годы. Годы, когда я был еще мальчишкой… Все яшули и аксакалы казались более разговорчивыми; думалось, что они чаще давали наказы, наставления и советы. А теперь? Теперь они кажутся какими-то молчаливыми, что они с молодежью поменялись местами, — слушают рассказы молодых, поглаживая свои белые-белые бороды. Не говорят — права молодежь или нет, они лишь лукаво смеются глазами, слегка поглаживают усы и бормочут: "Ай, да ладно уж…" Почему это так?
— Шохрат, мне хотелось бы услышать: в чем, как тебе кажется, я не прав, что делаю не так?
— Я не хотел тебя обидеть. Я хотел сказать, что ты бываешь очень нерешителен. Хотя и не всегда. Порой ты действуешь смело, как в том случае с нашей Марал. Помнишь Баку, когда преподаватель пригласил ее в 88-ю аудиторию? Тогда ты показал себя настоящим мужчиной. Ты так тогда разговаривал с этим прохвостом! Молодец! А вот… в случае с Аллаяром Шировым зря отмолчался. Не должен был соглашаться и с Кандымовым. Нужно было бороться. Ведь дело не только в тебе. Ты же видел, что вышку доверили желторотому Гулдурды… А ты стал в позу или струсил…
— Извини, я перебью тебя. Я согласен. Но ведь и ты… В то время ты был секретарем комитета комсомола. Торе-ага старый коммунист, уважаемый человек… Но не будем трогать старика… Ты же знал об этом назначении. Почему не сказал тогда свое слово? Или считал, что это не твое, а только мое дело? А мне кажется, что тебе как секретарю комитета комсомола надо было в первую очередь вмешаться. Ведь решался вопрос о молодежи. И если молодежь гоняют с одного рабочего места на другое как футбольный мяч, то прямой долг комсомольских работников вмешаться. Речь идет не о раздаче должностей, прости за не очень подходящее слово, а о проблемах молодежи, которые должны быть вашими проблемами.
— Ты все сказал?
— Да…
— Все это правильно. Но позволь мне, прежде чем ответить тебе, рассказать притчу.
В старину один царь вызвал к себе своего главного визиря и приказал произвести салют в сорок пушечных залпов.
"Хорошо, мой государь", — ответил визирь и удалился.
Проходит некоторое время. Царь ждет салюта, по выстрелов нет. Проходит еще некоторое время — не слышно залпов. Разгневался царь. Вновь вызвал визиря:
"Почему не стреляют из пушек?" Поклонился ому до земли визирь и ответил с почтением:
"Мой великий государь! Позволь слово молвить. Существуют сорок причин, великий, позволь назвать их…"
"Что ж, говори, визирь".
И стал визирь перечислять все причины: мол, этого нет, другого нет. Тридцать девять причин перечислил. А потом и говорит:
"А сороковая причина, о наимудрейший, заключается в том, что у нас нет пушки…"
Помолчав мгновение, Шохрат продолжил:
— Тебе я не стану перечислять все тридцать девять причин, а назову сороковую — в те дни меня в Газ-Ачаке не было. Я в Ашхабаде диплом защищал. Обо всем узнал уже позже, после приезда. Специально ходил к Ата Кандымовичу. Но он сказал, что уже поздно, ничего переиграть нельзя. Мол; вышка не такси, в котором легко заменить одного водителя другим… Отправил меня ни с чем. А тут вскоре и случилась та авария… До сих пор горит…
Что ж, подумал я, значит, был человек, который пытался поддержать меня, которому судьба вышки была небезразлична. Иногда, оказывается, бывает приятно узнать, что ты не прав. На душе у меня прямо-таки посветлело, как светлеет безумный Джейхун, когда тают густые туманы.
Шохрат зашуршал спичками, закурил сигарету.
— Хочу спросить у тебя одну вещь… Но это дело личное… Понимаешь, ходят тут слухи, и если все это правда, то мне хотелось бы тебя предостеречь.
— В чем? Спрашивай. Мне нечего скрывать. Тем более от тебя.
— Речь идет о Наргуль. Наргуль Язовой — геологе. Говорят, у тебя с ней роман…
У меня по спине побежали мурашки. Неужели Шохрат мой соперник? А если нет — то почему "предостеречь"? И что за слухи? Почему "роман"? И откуда известно кому-то о моих отношениях с Наргуль? Скрывать мне, собственно, нечего. Да, эта девушка мне больше чем нравится. Как мне казалось, я ей тоже небезразличен. Но мы длительное время не виделись. Мало ли что могло произойти. Нет, не верю. И все же… Ведь уже так было… Эх, не везет…