Сапалы подошел к фляге. Подняв ее двумя руками, отпил глоток теплой, отдающей тиной воды. Ему хотелось сделать еще глоток, по следовало экономить, и он подавил в себе соблазн.
Вот тут-то и случилась беда. Непредвиденная. Молодой двугорбый верблюд, до этого спокойно лежавший в сторонке и медленно жевавший жвачку, вдруг вскочил. На морде его появилась пена, большими ошметками она падала на песок. Верблюд высоко задрал голову и смотрел на Сапалы, словно прицеливался.
Как только Сапалы увидел его блестящий, налившийся кровью глаз, у него волосы зашевелились на голове. Ткнув флягу в песок, он кинулся к хурджуну, стал торопливо собирать монеты, складывать в кувшин, не спуская глаз с верблюда, который мотал головой и вертелся на месте. Из-под ног его летел во все стороны песок.
Сапалы одной рукой прижал к себе тяжелый кувшин, другой — хурджун и стал, не вставая с колен, пятиться. Ему известно, что из себя представляет разъяренный верблюд. Наслышан немало. На пути такому лучше не попадаться. Тем более в таком глухом месте. Здесь — кричи не кричи — никого не дозовешься, никто не придет на помощь.
А верблюд наступал. Все нахальнее, все ближе. Вот проклятый! Сапалы вскочил и огрел его по морде хурджуном.
— Пшел! Кыш! Кыш!..
Сапалы метнулся к костру, схватил тлеющую саксауловую головешку и изо всех сил вытянул ею верблюда по голове. Но тот и не моргнул. Наоборот, разъярился еще пуще. С диким ревом поднялся на дыбы, махая передними ногами. Сапалы отскочил, но сильный удар все же настиг его и поверг на землю.
— Ай, мама родная!..
Кувшин вылетел из рук, несколько монет промелькнуло в воздухе, сверкнув на солнце.
Сколько времени Сапалы не вспоминал этого слова. А сейчас, падая ничком, кликнул мать. Но даже она не смогла бы помочь, так как верблюд бросился на него всей тяжестью. Мало того, что придавил потным брюхом, а, продолжая реветь, стал ерзать, словно хотел вмять Сапалы в землю, растереть, смешать с песком.
Счастье Сапалы, что угодил он в углубление, оставленное, как видно, колесами некогда буксовавшей здесь грузовой машины. В колдобину, присыпанную песком, и упал Сапалы.
Наконец верблюд перестал реветь и тереться о землю, видимо полагая, что превратил человека в месиво. Сапалы боялся шевельнуться. Стоит двинуть рукой или ногой — верблюд опять войдет в раж. Лучше пусть поскорее успокоится, а Сапалы потерпит. Потом он сведет счеты; его, гада, и пристрелить не жалко, да разве без него выберешься из этой дыры. Пусть он только вывезет из пустыни, а там можно придумать, как с ним поступить. Сапалы расстелет его шкуру на песке и хорошенько отдохнет на ней, прежде чем войти в город.
Сапалы не раз слышал от стариков, что верблюды не забывают обид и в удобный момент сводит с обидчиком счеты. Но он в это не верил. Считал, выдумки. И на тебе, сам оказался в дурацком положении. Ну и коварное, оказывается, животное верблюд…
У Сапалы от гнева клокотала кровь. Но что сделаешь, когда нет возможности пошевелиться. Если бы он даже смог выбраться и пуститься наутек, разъяренный верблюд несколькими скачками настиг бы его. Нет, лучше не двигаться и ждать. А чего, собственно, ждать? Что сюда невзначай забредет кто-нибудь и вызволит его?.. А может, поблизости проедет машина с геологами… А вдруг его заметят с вертолета!.. Вряд ли… Вряд ли… В эту глухомань месяцами не забредает ни одна живая душа.
Когда же у проклятого верблюда истощится терпение? Вон уже ветер заметает песком выпавшие из кувшина монеты. Вон… и вон… сияют, как маленькие солнышки. Надо запомнить, где лежит, под песком потом не отыщешь…
Вглядываясь в рассыпанные монеты, Сапалы, наверное, шевельнулся. Верблюд опять заревел, раздул щеки и плюнул клейкой вонючей пеной, отдающей непереваренными травами и внутренностями животного. Чтоб тебе издохнуть!
Сколько же прошло времени? Час? Два?.. Чахлые кустики саксаула и селина на склоне бархана сочувственно покачивали ветками. Вон между ними промелькнула ящерица, пропала, потом опять появилась, уже совсем близко, и вдруг замерла — принялась с удивлением разглядывать верблюда и человека. Через мгновение юркнула куда-то и исчезла. Помчалась, должно быть, поскорее рассказать сородичам о том, что увидела…
Из норки выбрался, щурясь, суслик. Приподнялся на задних лапках, подергивая влажным носом, и вновь юркнул под землю.
"Даже этим тварям сейчас живется лучше, чем мне. Они вольны бежать куда хотят. Да-а… видимо, пролежав этак несколько часов под верблюдом, узнаешь по-настоящему, что такое свобода! Сколько же еще времени мне томиться? Неужели никто не придет, не поможет?.. И смех и грех, могло ли мне когда-нибудь прийти в голову, что я окажусь в таком дурацком положении? Ах, если б кто сейчас освободил меня — не знаю, что бы я сделал с этим верблюдом! Узнай я раньше, что он такой злющий, разве стал бы я просить его у Салима-торгаша? Думал, съезжу скоренько в пустыню и вернусь обратно. А дело вон как обернулось. Что и говорить, задним числом мы все очень умные. Теперь надо обмозговать, как освободиться, как избавиться от этого чудовища, пока меня не иссушило солнце, как вон того жука или ящерицу. Рассчитывать, что верблюд захочет пить или есть, — напрасная надежда. Пока он вспомнит о воде… Тьфу ты, только себя растравил, — когда вспоминаешь про воду, еще больше хочется пить. Лучше думать не о ней, а о чем-нибудь другом. Так незаметнее проходит время. Надо гнать от себя мысли о прозрачном горном ключе. Гнать! Гнать подобные виденья! Иначе можно сойти с ума…"
До прихода воды Каракумы, осмелев, бесцеремонно вторгались прямо на улицы Ашхабада. Теперь пустыня отступила. Теперь и на самой окраине города зеленеют деревья: тополя, чинары, карагачи. Ряд за рядом, улица за улицей вырастают новые дома, целые кварталы заполняют бывшие пустыри, все ближе подступают к каналу.
Но неподалеку от канала, куда, постепенно разрастаясь, придвигается город, еще стоят старые глинобитные хибары с плоскими крышами и крошечными оконцами. Стоят на солнцепеке и в одиночестве, и группками…
Полноватый средних лет мужчина и молодая красивая женщина ждут с полудня. Уже вечер наступил, а за ними все никто не ехал. Мужчина уже начал нервничать. Он взад-вперед расхаживал по комнате, поминутно поглядывая на ручные часы, то надевал соломенную шляпу, то снимал ее и швырял на диван, на котором сидела женщина, пригорюнившись, подперев ладонью подбородок. Светло-голубое европейского покроя платье очень шло ей, придавало ее худощавому загорелому лицу миловидность. Если бы ее веки слегка не припухли и глаза не покраснели от слез, она бы даже выглядела красавицей. В последнее время уже в который раз эта женщина, заслышав сигналы автомобиля, выходит из хибары заплаканной. Садится на заднее сиденье. А полноватый мужчина, крякнув, опускается на переднее. Водитель их ни о чем не спрашивает. Ведь и слепой поймет, что они поссорились. Машина устремляется в город, а они — все трое — молчат. Женщина вынимает из плюшевой сумочки надушенный платок, промокает глаза.
Обычно она выходит первой, возле старой бехаистской мечети. А они едут дальше. Затем машина останавливается напротив рынка, где всегда многолюдно. Полноватый мужчина пожимает водителю на прощанье руку и, прихватив свой мятый раздутый портфель, торопливо хлопает дверцей автомашины.
В этот раз "Жигули" появились, когда уже начало смеркаться. Издав два пронзительных гудка, машина круто развернулась. И тотчас они вышли из дому, мужчина и женщина, не заставляя водителя дожидаться, как это случалось иногда прежде. Нынче женщина опять выглядела расстроенной. Водитель учтиво распахнул перед ними дверцы — переднюю и заднюю.
Всю дорогу никто из них не проронил ни слова. Что ж, они наверняка уже все обговорили и между ними не осталось ничего невыясненного. Лишь когда машина остановилась возле старой мечети, полноватый мужчина, помахивая перед собой шляпой, чуть повернул голову назад и, но глядя на женщину, буркнул:
— Пока.
И водитель — он же владелец автомобиля — улыбнулся и подзадоривающе подмигнул ой:
— До свидания, Гулькамар!
Она вышла, не взглянув ни на кого, и закрыла дворцу.
Движение по проспекту Свободы было интенсивное. Сапалы осторожно отъехал от тротуара и, влившись наконец в общий поток, заметил, мельком взглянул на полноватого мужчину:
— Арслан Агаевич, мне она показалась сегодня особенно расстроенной.
Мужчина вздохнул, и прошло несколько мгновений, прежде чем он произнес:
— Да-а… Уже давно она поет одну и ту же песню. Дескать, пора кончать со всем этим, если у меня нет серьезных намерений. А сегодня… Эх, чтоб ее… Сегодня выложила мне свой главный аргумент. Она, оказывается, беременна.
— Да ну?..
— Вот тебе и ну!.. Я думал, у меня сердце разорвется, когда она об этом сказала.
Сапалы прыснул.
— Не стоит так огорчаться, Арслан Агаевич. При современном уровне медицины…
Сапалы увлекся и чуть не проехал мимо рынка. Свернул к обочине и нажал на тормоз.
— Благодарю, — кивнул мужчина и отворил дверцу.
Сапалы схватил его за рукав:
— Арслан Агаевич, вы, пожалуйста, не волнуйтесь. Вам нельзя волноваться. А Гулькамар… Вы не думайте про это, не отвлекайтесь от государственных дел. А насчет того мы что-нибудь придумаем. Только вы, Арслан Агаевич, ну, хотя бы за чашкой чая, прочтите последний раздел моей работы. Очень прошу!..
Арслан Агаевич пребывал в состоянии — хуже не бывает, а этот со своей просьбой! Нашел время! Пробормотав что-то невнятное, он вышел из машины, даже не удостоив Сапалы взглядом, и важно зашагал прочь, оставив дверцу открытой. Сапалы счел неудобным за спиной Арслана Агаевича хлопать дверцей. Тихонько тронув машину, он отъехал немного и лишь тогда, дотянувшись до дверцы, со злостью захлопнул ее.
Приехав домой, он облачился в махровый пестрый халат, надел шлепанцы. Войдя в гостиную, ярко освещенную массивной хрустальной люстрой, опустился на застланный ковром диван и, п