— Уж не обессудьте, брат и так достаточно поработал в колхозе. Потому и прошу. Через день-другой мы уедем. Зачем ему жить тут, словно безродному? У него есть брат.
Председатель задумался. Заложив руки за спину, ковырял носком сапога борозду в песке.
— Вепалы привычен к пескам. Здешний он человек. Как будет привыкать к городской суете?
— Привы-ы-ыкнет, — обнадежил Сапалы и, достав сигареты, закурил, чтобы оттянуть время. Он понимал, что всякое слово без доказательств — пустой звук. Что-то более веское надо выложить перед башлыком, а ничего убедительного, как нарочно, в голову не приходило. — Почему же не привыкнет? Конечно, привыкнет, — повторил он, выпуская из ноздрей двумя струйками дым.
Председатель уловил в его голосе неуверенность, спросил, прищуриваясь:
— А что сам Вепалы говорит? Согласен ехать?
Ну и человек! Вот дотошный! Сапалы еще не заводил об этом разговора со старшим братом. И сейчас злился на себя, что не может сразу ответить. Если председатель и завфермой узнают, что Вепалы пока ни о чем не ведает, то наверняка постараются отговорить его. Вепалы — редкий упрямец. И не всякий раз белое от черного умеет отличить. Если произнесет слово "нет", пиши пропало. Уговаривать его — напрасный труд.
— Там живет его дочь! — Сапалы безмерно обрадовался, что в нужный момент вдруг вспомнил про Кейик. Это и есть тот веский довод, который он искал. — Разве не лучше жить под одной крышей с дочерью и родным братом? А вы, Пудак-ага, какие-то нелепые вопросы задаете, как, будто он первый из аула в город переезжает. Нельзя же так… только о своих интересах думать!
— Сапалы, сынок, не сердись, — спокойно проговорил Пудак-ага, нисколечко не задетый его горячностью. — Каждый колхозник — мой родственник. Мы все, живущие здесь, друг для друга не посторонние люди. Так что ты тоже на старайся нас обидеть. Может, думаешь, в этой глуши председателю больше некого найти для выпаса овец? Заблуждаешься. Это прежде было так: если кому-то выпадало пасти овец в песках, люди это воспринимали как тяжелую повинность. Теперь они за отарами не ходят. На мотоциклах ездят.
У каждого радиоприемник с собой. По вечерам телевизор смотрим, как и ты в своем городе. Словом, не думай, что Вепалы ничего не видит, кроме песков да овец. И пусть не покажется, будто я пытаюсь тебя в чем-то переубедить. Хочешь, вели брата в Ашхабад, в Москву вели. Лишь бы на нас не обижались.
Сапалы почувствовал, что все-таки обидел председатели. Улыбнулся и примирительным тоном сказал:
— Нам не за что друг на друга обижаться, Пудак-ага. Конечно же вы всем желаете добра. Кто этого не знает…
Но тут вмешался в разговор завфермой и чуть не испортил все дело.
— Пудак-ага, сейчас как раз очень и очень много работы, — напомнил он. — Если Вепалы надумает уехать… то хотя бы через месяц-другой…
Председатель досадливо махнул рукой:
— Пусть это решают сами братья. Если Вепалы пожелает завтра оставить свой чабанский посох, завтра же на его место найдем человека.
Стоило Сапалы поглубже вздохнуть, верблюд сразу это замечал и принимался ерзать: "Ага, ты еще жив, каналья? Так вот тебе, вот!.." Возвышаясь над своей жертвой, скособочив шею, он сейчас напоминал огромного старого коршуна, цепко ухватившего когтями добычу и не собиравшегося ее упускать.
Солнце приближалось к зениту, грело все жарче и жарче. Песок раскалился. Голову уже невмочь стало держать на весу, и она, казалось, легла на раскаленную сковородку. Откуда-то взялись две мухи, два пакостных созданья. Садились на глаза, норовили влезть в нос, в уши. Единственное, что мог себе позволить Сапалы, — это морщить лицо или, выпячивая нижнюю губу, резко дуть, пытаясь согнать их, но эти мерзостные твари, кажется, понимали, что человек совершенно беззащитен. Они так обнаглели, что под самым его носом устроили настоящую драку, ползали по щекам, жужжали возле уха.
Мухи ни разу не сели на блестящие монеты. Они досаждали только Сапалы, будто ему было мало своих мук…
Через семь дней справили поминки. Собралось много людей. Были соблюдены все обрядовые ритуалы. А когда под вечер все разъехались и братья остались вдвоем, Сапалы приступил к осуществлению своего плана. Готовясь к беседе, он долго думал, с чего начать.
Вепалы подбросил в печь несколько сухих саксаулин и задумчиво смотрел, как разгорается огонь; лицо его в отсветах пламени становилось словно бы медным.
— Что ни говори, брат — это брат, а чужие люди и есть чужие, — вздохнув, проговорил Сапалы. — Закончились поминки, и все разошлись по своим домам. А мы вот вместе. Хорошо бы нам и вовсе не расставаться. А?.. Я, конечно, претензий к людям не имею, ведь у каждого свои заботы. И у нас — свои. Словом, вот что я тебе хочу сказать, брат… Я уже посоветовался с Пудак-агой, он мне не задумываясь ответил: "Я не могу не согласиться с тобой, Сапалы!" И старики, с которыми я разговаривал, сказали так же. Надеюсь, и ты согласишься, брат…
Вепалы оторвал взгляд от огня, посмотрел на брата:
— О чем ты?
Тот отвел глаза, помедлил.
Чайник на плите заклокотал. Вепалы снял его с огня. Вода, проливаясь, зашипела, от чугунных кружков повалил пар.
Заваривая чай, Вепалы гадал: "Интересно, о чем он мог советоваться с башлыком и стариками? Если с ними советовался, то наверняка не о пустяках. Может, хочет взять кое-что из вещей, собранных матерью? Сказал бы уж прямо: так, мол, и так. Да нет, не может быть… при чем тут башлык, старики? Как будто мы сами не сможем договориться…"
Пролившаяся вода пригасила огонь в очаге. Поленья дымились. Вепалы маленькой кочергой придвинул их к середине, где было побольше жару. Дрова затрещали, в печи вновь загудел, приплясывая, огонь.
— Согласись, Вепалы, нам нельзя так жить. Два родных человека, а находимся в разных местах. Теперь нет смысла тебе тут оставаться.
"А-а, вот с чем-ты… А я-то думал…" — усмехнулся про себя Вепалы, наливая в пиалушки чай.
— Да, брат, давай-ка отсюда уматывать вместе. У Кейик-джан нету матери, так пусть хоть отца не лишается.
Сапалы намеренно упомянул Кейик. Брат даже в лице изменился, закрыл глаза и, казалось, забыл обо всем на свете: и песок, который так любил ощущать под босыми ногами, и кривой, отполированный его руками чабанский посох, с которым не расставался, и зеленые пастбища, и прекрасные запахи пустыни, — все, все на свете позабыл Вепалы, как только ему напомнили про дочь…
Он медленно открыл глаза и опять уставился на огонь. Он любил смотреть на огонь. Наверное, все чабаны это любят. В холодные темные ночи в пустыне нет ничего прекраснее огня.
Дрова в печи уже превратились в рубиновые угольки и постепенно покрывались белесым пеплом. Через минуту-другую останется одна зола, огонь исчезнет. Только что полыхал, весело плясал — и вот уже нет его. Так и человек. Сегодня жив, а завтра…
Вепалы вздохнул, снял с головы ушанку и снова надел.
— Ты по-своему прав, брат…
Сапалы проснулся от шороха. Видимо, было уже за полночь. В узком проеме открытой двери виднелось фиолетовое небо с густо, рассыпанными по небу звездами.
Братья в комнате находились вдвоем. Вепалы повернулся на другой бок, и под ним опять зашуршала солома, толстым слоем постланная под кошмой. Сапалы подтянул к подбородку стеганое одеяло, проворчал:
— Что ты все ворочаешься? Сам не спишь и другим не даешь.
— А?.. Да… Извини, братишка. Спи, спи…
— И ты спи. Погоревали — и хватит. Охами да вздохами умершим не поможешь. О себе надо подумать.
— Верно говоришь. Только я сейчас совсем о другом… Вчера в пустыне набрел я… Гляжу, валяется под ногами… Все думаю, правильно ли я поступал? Сам-то я, конечно, считаю; что правильно, а шайтан говорит: "Неправильно!"
— Что? Что ты увидел? — Сапалы приподнялся на локте.
— Да ладно, оставим этот разговор. Тебе лучше этого не знать. А то убежит от тебя сон, как от меня…
— А все же? Что за манера у тебя — начинать разговор и недоговаривать? — вспылил Сапалы.
— Не стану я об этом рассказывать, уж прости… отец.
Странно прозвучало это слово в устах старшего брата по отношению к младшему, но в этом была своя истина.
Отец в первый же год войны погиб на украинской земле. А спустя всего два месяца у Вепалы появился братишка. Соседки сказали: "Душа Сапалы вернулась. Недолго пробыл бедняга на том свете, скорехонько воротился назад". И личиком младенец точь-в-точь походил на отца. Его и нарекли Сапалы.
Сапалы уловил еле приметную дрожь в голосе брата и нутром почувствовал, что с ним произошло что-то из ряда вон выходящее. Стал бы Вепалы из-за пустяков терять сон…
Опять приподнялся на локте и, всматриваясь в темноту, откуда доносилось ровное дыхание старшего брата, сказал:
— Коль уж завел разговор, так говори до конца. С кем, как не со мной, ты можешь поделиться, чтоб облегчить душу?
— Скажу тебе, а ты еще кому-то. Нехорошо получится.
— Если я поклянусь, из меня клещами не вытянешь, ты-то знаешь.
— Если настаиваешь… — вздохнул Вепалы и заворочался. — Но знай: кому-нибудь проболтаешься — Мухаммед-пир накажет нас обоих. Учти это… Так вот, как-то я полдня разыскивал отбившихся от стада овец… Тьфу, тьфу, тьфу!.. Нет, это не мой язык молвит, а язык провидения! Наверное, полпустыни объехал на верблюде. Уже близился вечер, и я собрался возвращаться к кошаре, как вдруг… Не могу передать, как я испугался… Я набрел на то самое место, где, заблудившись в песках, умер от жажды Мухаммед-пир…
В темноте вспыхнула спичка. Вепалы зажег у своего изголовья стоявшую на кошме лампу, и Сапалы заметил застывший в его округлившихся глазах ужас.
— Ну и что? Что дальше? — нетерпеливо спросил Сапалы. Его сон тоже как рукой сняло. — Ну, набрел…
— Гляжу, что-то белеет поодаль. Слезаю с верблюда, подхожу. А это — кости. Человеческие кости. Скелеты троих людей. Ветер смел песок, и они обнажились. А один совсем маленький. Видимо, ребенка…