— Слыхал. Но самому наблюдать не пришлось. Вот у собак наших, у волкодавов, уши и хвосты в щенячьем возрасте обрезают для того, чтобы им в драке сподручнее было, так хвосты заново не отрастают, могу гарантию дать.
На перекрестке их задержал регулировщик движения — колонна солдат шла слитной массой, дружно и четко ставя ногу. Хрум-хрум-хрум-хрум — звонко хрустел снег под новенькими кирзовыми сапогами. И шинели были новенькие, необмятые, и голубого искусственного меха ушанки, и трехлинейки, и круглые котелки. Хрум-хрум… хрум-хрум… хрум-хрум…
— Необстрелянные, — сказал Абдулла, провожая взглядом колонну, — желторотики.
— Сибиряки! — жестко, обрывая всякий повод к дискуссии, отрезал Гусельников. — Эти — как морская пехота: живой — вперед, а если на месте, то, значит, уже не живой.
Возле Дома-музея вилась очередь, и друзья стали за желтобородым стариком в полушубке. Впереди стояли несколько закутанных в черно-коричневые клетчатые шерстяные шали женщин, группа морячков постукивала каблук о каблук, полтора десятка мальчиков и девочек в пионерских галстуках переступали с ноги на ногу, тихонько переговаривались.
«Странно, — подумалось Кериму, — война, нехватка продуктов, у каждого хлопот полон рот, а вот идут сюда, выкраивают время. Или это так важно: взглянуть своими глазами на то, что видел Ленин, прикоснуться к тому, к чему прикасались его руки?»
Вот и комната — теплая, уютная. И худенькая женщина с указкой в руке. Рукописи, фотографии, чернильница на столе, ручка. Такое впечатление, что за этим столом только что напряженно работал хозяин. Он просто вышел узнать, как идут дела на фронте, сейчас вернется, снова сядет за стол, начнет расспрашивать у Керима, как идут испытания нового самолета, скоро ли на нем полетят громить коварного врага. «Откуда вы родом, молодой человек? Из Туркмении? Это Туркестан? Знаю, знаю, прекрасный край, богатейших возможностей. Вы кто, хлопкороб? Это очень ценная и важная культура, хлопок, мы еще недооцениваем его значение, и правильно, что ваши земляки все силы вкладывают, чтобы сдать больше хлопка, спасибо им передайте. Вижу, что и воюете вы неплохо — орден, медаль. За отвагу награждают людей действительно отважных…»
— Керим, Керим! — толкает его в спину Абдулла. — Заснул, что ли? Двигайся потихоньку, на улице тоже люди ждут.
И он двигается и смотрит. Во все глаза смотрит. Книги, книги, книги… «Капитал» Маркса, «Что делать?» Чернышевского, «Социализм и политическая борьба» Плеханова. И журналы, масса различных журналов — «Современник», «Отечественные записки», «Вестник Европы», «Русское богатство». И неожиданно — зачитанный томик стихотворений Некрасова.
Да, здесь Ленин жил перед поступлением в Казанский университет, здесь писал свое замечательное заявление в ректорат: «Не признавая возможным продолжать мое образование в университете…» Отсюда под конвоем полицейского был препровожден в тюремную камеру, а затем — в ссылку в деревню Кокушкино под надзор полиции…
— Да очнись ты, Атабеков! Выходить пора!
Уходит он неохотно, оглядываясь на комнату, где восемнадцатилетний юноша делал свои первые шаги будущего вождя мирового пролетариата. До свиданья, Владимир Ильич!..
Экзамены они сдали уверенно: их «девятка» получила высшую оценку. Полковник Брагин и комиссар Онищенко перед строем поздравили командира корабля пилота Гусельникова, штурмана Сабирова и стрелка-радиста Атабекова, объявили им благодарность и наградили суточным отпуском.
Абдулла сразу же встрепенулся:
— Едем к моим! Недалеко, километров сорок, на попутной машине за полчаса доберемся!
Керим заколебался, тогда штурмана поддержал Гусельников:
— Это в Кокушкино, что ли? Поехали, Атабеков, там тоже Дом-музей Ленина есть.
И Керим согласился.
Машина им подвернулась быстро, дорога была накатанной, и когда они добрались до темноватого бревенчатого дома с синей жестяной крышей, из трубы которого валил дым, всегда бесстрастный Абдулла приостановился смуглое лицо его вспыхнуло, потом побледнело.
Из калитки с лаем выскочила собака, лай перешел в повизгивание, собака с разбегу кинула передние лапы на грудь Абдулле, а он гладил её подрагивающими руками.
Потом, отталкивая собаку и выкрикивая что-то невнятное, на шее Сабирова повисла, болтая ногами, обутыми в козловые сапожки, и белея молочно-белыми икрами ног, русоволосая девушка.
На крылечко вышла пожилая женщина в накинутой на плечи пуховой оренбургской шали и таких же, как у дочери, козловых сапожках, сказала что-то. Девушка отпустила Абдуллу, подошла к его товарищам, поочередно поцеловала в щеку Керима и Николая. Последний поцелуй несколько затянулся, так как Гусельников, в свою очередь, вознамерился поцеловать любезную хозяйку, а та вроде бы и не возражала, лишь после строгого оклика женщины и оренбургской шали высвободилась из крепких объятий пилота и пояснила по-русски:
— Это, мама, самые близкие друзья нашего Абдуллы, его боевые соратники — стрелок-радист Керим и командир Николай. Правильно я говорю? — повернулась она к Русельникову.
И тот с улыбкой охотно подтвердил:
— Правильно.
— А меня зовут Розия, — сказала девушка. — Идемте в дом.
В доме бросался в глаза образцовый порядок. Комод с фигурными латунными накладками, кровать с блестящими шарами и горой подушек, полированный платяной шкаф, цветастый самодельный половик — все блестело новизной и чистотой. Пол был некрашен, но выскоблен до бело-янтарной желтизны. И не вдруг среди этой стерильности возник мрачнобровый немногословный хозяин с коротко подстриженной бородкой, крепко пожал гостям — и сыну в том числе — руку, представился:
— Сабир Каюмов.
Розня гремела посудой, звякала чем-то на кухне, то и дело выглядывая из-за ситцевой в горошек занавески. Гусельников переглядывался с ней и даже вознамерился идти на кухню помогать, да Абдулла придержал, за локоть, указав глазами на отца. Николай уже знал, что Розия окончила десятилетку и поступила в медицинский институт.
Несмотря на протесты хозяев, гости выложили на стол свою армейскую снедь.
— Когда приходят в гости, свою снедь оставляют дома, — упрекнула сына мать.
А хозяин сказал:
— Ладно, у каждого свои порядки.
И попытался неумелой улыбкой сгладить неловкость и двусмысленность фразы.
Гусельников тоже сделал вид, что ничего не произошло.
— Не тащить же нам все это обратно, — миролюбиво кивнул он на банки консервированной американской колбасы и бекона.
— У нас свинину не едят, — не удержался хозяин, досадливо крякнул за промашку и потянулся за бутылкой — разлил водку по граненым рюмкам.
Пошли тосты за тостами, постепенно наладилась беседа.
Как-то сами по себе собрались гости, пришедшие поздравить жестянщика Сабира и его жену с нечаянной радостью, и время промелькнуло так быстро, что Гусельников несколько раз прикладывал к уху часы — идут ли, когда пришло время прощаться. В начале застолья Абдулла, правда, обмолвился, что сутки — дело долгое, можно бы даже заночевать, а поутру, позавтракав, отправиться восвояси. Однако постепенно настроение у него тускнело, он неодобрительно поглядывал на откровенное кокетничанье сестры с Гусельниковым и на то, как свободно ведет себя Николай с Розией. Из-за стола он поднялся первым, заявив: «Пора!»
Их толпой провожали до самой железнодорожной станции. Возвращаться они хотели тоже на попутной, однако Сабир не согласился, заявив, что начальник станции его знакомый и доставит друзей сына в Казань самым наилучшим образом, в мягком вагоне. Гусельников долго жал маленькую теплую ручку Розии, она не вырывалась, лишь кивала: пиши, буду отвечать.
Зима была студеной. Сразу после обильного снегопада ударил мороз. Мерзли руки и ноги, холод пробирал до костей. Казалось, что сами барханы замерзли и превратились в ледяные торосы, скелеты саксаула, сюзена, черкеза, кандыма были как прорисованы тушью на снежно-белом холсте, и ветер посвистывал в их тонких, гнущихся костях.
Голодные волки, лисы, шакалы рыскали вокруг в поисках добычи, подбирались поближе к аулам, к чабанским кошам. Овцы беспокоились, не спали по ночам, резко теряли в весе. Доходили слухи, что в одной-двух отарах, где чабаны и собаки прохлопали серых разбойников, волки сильно побезобразничали — не только зарезали много овец, но и обгрызли курдюки всем оставшимся.
Так это было или нет, но колхоз снабдил всех своих опытных охотников боеприпасами и сильными верблюдами для передвижения по степи. Порох и свинец были дефицитны, однако овцы ценились дороже — это было продовольствие для фронта, и поэтому в райцентре на боеприпасы не скупились.
Получил их и Атабек-ага, хотя он и не ездил к дальним чабанским становищам, опасаясь надолго оставлять Акгуль одну. Дел, однако, хватало и поблизости, так как хищники рыскали и вокруг Торанглы.
Как-то затемно вернулся домой. Приговаривая «чек, чек», уложил верблюда, снял с седла две заячьих тушки и волчью шкуру. Собака, сунувшаяся было навстречу, заскулила, поджала хвост, попятилась к стогу сена, — это была не боевая чабанская собака, просто дворняжка, и ее трясло от волчьего запаха.
Старик приладил шкуру на распялку, пристроенную на старой, треснувшей от мороза иве, прихватил заколеневшие, постукивающие, как чурбачки, заячьи тушки, пошел в дом. Поставил ружье подальше, чтобы не задеть ненароком.
— Подстерег сегодня серого бродягу, — похвалился он невестке, раздеваясь. — Два дня караулил, а он все вокруг меня петлял. До чего хитрой всякая живая тварь стала! И нахальства набралась больше, чем надо. В прежние годы вон где аул обходили, а нынче прут напрямик, что твои фашисты. Ну да ничего, мы им спуску не дадим, как-нибудь, слава аллаху, ружье в руках держать умеем.
Акгуль тем временем бросила в оджак еще две саксаулины попрямее, подвинула ближе к огню закипающую тун-чу[21], насыпала, в чайник заварку, протерла полотенцем пиалу старика. Тот уселся поближе к теплу, грел сухие со вздувшимися синими венами ноги, покряхтывал от удовольствия.