Приготовил вязанки и решил немного подремать, чтобы с рассветом отправиться в обратный путь.
Уже перед самым утром его разбудил хриплый рев готового к нападению верблюда. Но судьба к этому человеку оказалась милостивой, шагах в четырех от него был старый полузасыпанный колодец. В него он и юркнул. Верблюд со всего маху обрушился на колодец, но лишь слегка задел брюхом макушку насмерть перепуганного человека…
И все-таки он оказался в лучшем положении, чем Сапалы: он, по крайней мере, мог двигаться в своей яме, садиться, вставать. В положении Сапалы ему можно даже позавидовать. Сидеть в яме — это не то что быть придавленным горячей потной тушей. И то ненадолго хватило у мужчины терпения. Прождал он час, другой, а верблюд и не думает вставать. Тогда он вынул из висевшего на поясе чехла длинный нож и тихонько ткнул им верблюда в живот. Тот даже и не вздрогнул. Рассердился человек и вогнал нож в брюхо животного по самую рукоять. Но верблюд поерзал только, будто ему щекотно. А по прошествии некоторого времени испустил дух. Человеку пришлось изрядно потрудиться, чтобы его чуть-чуть сдвинуть в сторону и выбраться из колодца.
Да, если подумать, таких случаев сколько угодно. Вепалы даже как-то рассказывал. Произошло это в годы войны. Время трудное было, голодное, люди едва сводили концы с концами. Вернулся у одной женщины муж с фронта после ранения. Собрала она всю муку, какая оставалась в доме, замесила тесто, чтобы напечь лепешек и досыта накормить людей в честь такого радостного дня. Отнесла тесто к уже раскалившемуся тамдыру, а сама побежала приглашать соседей. Вернулась — и что видит? Верблюд уплел все тесто и стоит облизывается. Схватила женщина горящую головешку и давай лупить его, и давай лупить…
Более двух лет минуло, пока верблюд выждал момент, чтоб в селении как раз не оказалось ни одного мужчины, и решил расквитаться с хозяйкой за обиды свои, за побои. Заревел дико и кинулся к ней. Та бежать. Носится с воплем, призывая на помощь, вокруг дома, а верблюд за ней, не отстает.
В тот день женщина постирала свои вещи и развесила сушиться на кустах, разложила на траве. Увидел верблюд платье под ногами, решил, видно, что женщина упала, — бросился на него и давай ерзать, тереться брюхом. А женщина кинулась к соседям и сидела в их доме, трясясь от страха, пока не вернулись с работы мужчины и не прирезали верблюда…
Эх, глупец, что бы тебе вспомнить об этом пораньше, когда еще находился дома! Не пришлось бы, может, теперь испытывать такие муки и гадать, останешься жив или умрешь. Фу-ты, пусть летят черные мысли вслед за ночью. Надо о хорошем думать, о хорошем… Однако нет больше мочи терпеть жажду!
"Ой, мама моя…" — всхлипнул Сапалы, уже в который раз вспоминая мать. Почему-то человеку в самые тяжелые минуты только одна мысль о матери приносит облегчение.
Когда-то, давным-давно, отважные туркменские джигиты несколько дней бились в Каракумах с врагами. Блестели на солнце мечи и высекали искры, подобные молниям. Небо застлала пыль, взбитая копытами коней. Наконец не выдержали враги натиска, пустились наутек. Джигиты пришпорили коней, погнались за ними. Лишь один батыр остался на поле брани. Сознание его мутнело от боли и жажды. И время от времени он слабым голосом просил пить. "О мама моя, где ты, помоги мне", — стонал он. И вот подошла седовласая женщина. Перевязала джигиту раны, остановила кровь. И боль уняла. А он все просит дать ему напиться. Но это же пустыня, откуда вода? И женщина тогда попросила у аллаха прощения и, закрыв глаза, дала батыру свою грудь. Свершилось чудо: испив молока, батыр пришел в себя, возвратились к нему силы. Открыв глаза, он увидел седовласую женщину и ее обнаженную грудь. Но не успел сказать ей: "Мама!" — она исчезла.
Возвратились тем временем джигиты, прогнавшие с родной земли врагов. Диву дались, увидев товарища перевязанным. А выслушав его, поняли, сколь сильна бывает любовь матери, которая и вдали от дома оберегает их от бед…
— О мама, помоги мне… — простонал Сапалы.
Хоть бы в бреду померещилась на губах капля воды. Ветер носился над ним, обжигая. Казалось, не ветер это, а огненное дыханье печи. "Может, прав был Вепалы: не стоило затевать все это? Может, прознал о моих намерениях Мухаммед-пир и решил меня наказать, — думал Сапалы. — Может, и не верблюд вовсе сидит на мне, а сам дьявол, которого напустил на меня Мухаммед-пир?.."
Сапалы напряг последние силы и, скосив глаза, посмотрел вверх. Он увидел кривую шею верблюда с космами лохматой шерсти и высоко-высоко, в поднебесье, его маленькую змеиную голову. С обвислых губ его срывалась пена, похожая на клочья облаков. "А может, дух самого Мухаммед-пира принял облик бешеного верблюда?.."
Должно же это наконец кончиться! Грудь Сапалы свело судорогой, он задыхался.
Спустя много-много времени какой-нибудь путник набредет на скелет… А может, и скелета не найдет никто. Голодные волки разорвут на части, растащат по всей пустыне… Вороны выклюют глаза… Бр-р-р, какие жуткие картины рисуются!
Интересно, дадут ли в газете некролог?.. Если прознают, с какой целью я отправился в пустыню, то вряд ли. А как они узнают? Не узнают. Джовхар не проговорится. Ведь не глупая, понимает: скажи она об этом — и дети останутся без пенсии. Вместо пенсии — кукиш!.. А кое-кто и позлорадствует: "Ишь каков, разбогатеть хотел. И поделом ему!.." Нет, уж лучше пусть никто ни о чем не ведает. Догадалась бы Джовхар сказать: мол, муж отправился в пустыню с научными целями! Тогда бы наверняка напечатали некролог.
Сапалы отчетливо представил себе четвертую страницу газеты, где в нижнем правом углу будут заключены в черную рамку следующие слова: "В связи с безвременной кончиной…"
Тьфу ты, что это он себя раньше времени хоронит? Неужто и впрямь конец?.. Это же стыд какой — быть задавленным верблюдом! Уж лучше б под машину угодить!
Интересно, Джовхар будет плакать? Наверное, будет. Что из того, если они иногда ссорились. Ссорились и мирились. Другие, что ли, не ссорятся? Сапалы знает такую семью, где ссоры бывали каждый божий день, а муж умер — жена как же плакала! В голос рыдала. И Джовхар, наверное, изойдет слезами, бедняжка. Ведь теперь ни мужа, ни золота. Двойное горе.
И зачем только они ссорились, что не поделили?.. Если бы Сапалы остался жив, они бы, наверное, друг другу больше ни одного грубого слова не сказали. Не то что в прошлый раз. Недавно они так поссорились, что едва не разошлись…
Сапалы после работы не собирался нигде задерживаться. Выйдя из троллейбуса, едва успел пересечь площадь, как хлынул проливной дождь. Держа над головой кожаную папку, Сапалы промчался мимо памятника Шевченко и вбежал в распахнутую стеклянную дверь ресторана "Туркменистан". Рубашка на нем успела намокнуть и прилипла к телу. Усатый пожилой швейцар, стоявший в дверях, возражать не стал, чтобы человек переждал тут дождь. Сапалы причесал мокрые волосы и стал смотреть на вмиг опустевшую улицу. Упругие струп, за которыми исчезли дома, хлестали по блестящему асфальту.
Вдруг кто-то хлопнул его по плечу и весело воскликнул:
— Говорят же, кто не умер, когда-нибудь обязательно встретятся!
Сапалы сразу узнал своего однокурсника Алешу Петрова, хотя тот заметно располнел и лоб стал Шире, отвоевав у волос пространство в полголовы.
— Вот так встреча! Как жизнь, Алешка?
— Нормально. А я о тебе кое-что знаю по твоим выступлениям в печати. Дома все хорошо?
— Конечно.
— Ну и прекрасно!.. Сижу в зале и вижу в окно — кто-то бежит знакомый. Идем!
— Да ну…
— Никаких "да ну"! Сколько не виделись! — Алеша положил руку ему на плечо. — Или стал таким большим человеком, что с нами, смертными, как говорится…
В зале играла музыка, танцевали несколько пар. Звон посуды, дразнящие запахи еды сразу напомнили Сапалы, что он сегодня не обедал. Закрутился с делами, заморил червячка пиалушкой чая с конфетой, любезно предложенными младшей лаборанткой.
Столик Алексеем уже был занят. Они сели. Тотчас появилась официантка. Приветливо улыбаясь, вынула блокнот.
— Шампанское, водку, коньяк? — спросил Алексей у Сапалы и, не дожидаясь ответа, обернулся к официантке: — Бутылку коньяка, побольше зелени и пару цыплят табака. Да поживее.
— Но много ли? — предостерег Сапалы приятеля, но Алеша отмахнулся.
Громкая музыка не очень располагала к беседе. Сапалы навалился грудью на стол, чтобы Алексей мог его лучше слышать, спросил:
— Ты где сейчас?
— В Теджене. Учительствую. А ты все в академии, да? Защитился?
— Скоро уже. Диссертация, можно сказать, готова.
— Молодец. Я рад за тебя. — Алеша налил в фужеры лимонаду и улыбнулся. — Знаю, о чем хочешь спросить. Женился ли я, верно? Женился, друг, женился. Теперь опять семейный.
— На ком?
— Ты ее не знаешь. Или тебя интересует национальность? — засмеялся Алексей. — Не думай, не испугался. Опять на туркменке.
Официантка принесла заказ.
Первый тост конечно же был традиционный — за встречу.
На их курсе Алеша был единственный русский парень. Поскольку он жил в ауле и с первого по десятый класс учился в туркменской школе, туркменский язык он знал лучше русского. Сначала все удивлялись, а потом привыкли. Собственно, удивляться-то было нечему. Родители Алеши эвакуировались сюда во время войны, поселились в ауле да так там и остались. Алеша вырос среди туркменской детворы.
Сапалы во время беседы то и дело заговаривал с ним по-русски, а русоволосый голубоглазый Алеша улыбался и отвечал по-туркменски:
— Поверишь ли, корону купили. Свое молоко, сметана… Два сына у меня. Вот такие уже… А по дочке скучаю. В школу пошла. Каждый месяц удерживают алименты, но я и сам ей еще посылаю…
Алеша умолк, задумался. Его прежняя жена была очень, красивой. Работала диктором на телевидении. До сих пор никто толком не знает, что послужило причиной их разрыва. Поговаривали, что Алеша чересчур уж ревновал ее. Сам он на эту тему не любил распространяться.