А Тархан, не ожидавший такой встречи в родном доме, действительно вроде бы растерялся и не знал, как поступить. Однажды ночью, проснувшись, я услыхала визгливый голос свекрови в соседней комнате:
— Ну взял! Глупо сделал, что взял! Порядочнее не нашлось, чтоб ей околеть быстрой смертью?
Тархан что-то отвечал матери. Смысл его слов до меня не доходил. Я впервые столкнулась с такой откровенной злобой, не понимала, в чем моя вина, не знала, что в таких случаях надо делать. Меня всю трясло как от озноба, я куталась в одеяло с головой и никак не могла согреться.
Тархан пришел, лег рядом, обнял меня. Ему тоже было несладко — он тяжело дышал, руки его вздрагивали.
— Не любит меня твоя мама, — прошептала я и погладила его по голове.
Моя ладонь как по рашпилю прошлась: перед отъездом из города он сбрил свои красивые волосы. Я возражала, но он сказал: "Родители — старые люди, с предрассудками.
Зачем их лишний раз сердить, если этого избежать можно".
Мне было жаль его, и я снова провела ладонью по жесткой щетинке волос. Он перехватил в темноте мою руку, положил ее себе на грудь. Помолчав, сказал тихо:
— Ай, живи пока молча, не перечь ей. Наладится со временем. Постепенно и любить станет, ты только не прекословь ей, не возражай, потерпи.
— Конечно, потерплю, — согласилась я.
— Постарайся угодить ей в каждом деле.
— Постаралась бы, да она ни о чем не просит.
— А ты без просьб, сама.
— Ладно…
Я решила встать пораньше. Однако, проснувшись, услыхала, как звякает о ведро кружка. Потом проскрипела наружная дверь. Зашаркали по полу ковуши, натужно зашелся в кашле свекор, что-то невнятное забурчала свекровь.
Когда я вышла во двор, она уже разводила огонь в очаге. Вежливо поздоровавшись, я предложила:
— Давайте вместо вас чай вскипячу.
Не обмолвившись ни словом, она бросила кочергу, кряхтя, поднялась с корточек и поковыляла в дом. "Ну, погоди, противная старуха! — подумала я. — Ты еще будешь меня милой доченькой называть!"
В тунче зашумело и забулькало. Я сполоснула кипятком чайники и пиалы, заварила два чайника, поставила их перед стариками, которые уже сидели за сачаком.
Меня они, но обычаю, не заметили, как не заметили бы любой предмет домашнего обихода. Я поежилась: жутковато ощущать себя неодушевленной вещью.
Аул просыпался. Уже возле каждого порога к небу тянулись тонкие струйки дыма, а небо было голубым и свежим. Горланили петухи, изредка перекликались соседки. И у меня настроение улучшилось: не сошелся свет клином на моих нелюбимых родичах, в мире много радости и света.
Маленький мутный арык огибал наш двор. Высокие стройные тополя высились над ним, и седые листья их, как маленькие зеркальца, ловили и отражали солнечный свет. А в арыке мыл лопату Кепбан.
— Рано поднялась, гельнедже, — сказал он мне, — еще немножко поспать можно.
Я смутилась и покраснела, потому что меня впервые в жизни назвали так уважительно. Не зная, что ответить, пролепетала:
— Вы… вы тоже рано… Куда собрались?
— На работу, в ноле.
— А что вы делаете там?
— Поливальщик я, хлопчатник поливаю.
Мне вдруг очень захотелось напроситься ему в попутчики, пойти на хлопковое поле, посмотреть, как поливают хлопчатник, и, может быть, самой поливать. Я открыла было рот, чтобы высказать свою неразумную просьбу, но тут, перхая и отплевываясь, вышел во двор свекор, и я вовремя прикусила язычок. А про себя порадовалась, что деверь у меня хороший и что мы, вероятно, будем с ним друзьями, потому что без друзей никак нельзя человеку, одной любовью к мужу сердце не наполнишь.
Я не ошиблась. Кепбан не утратил своей сдержанности, врожденной деликатности, но стал немножко раскованнее и разговорчивее. Рассказывал мне о колхозных делах, учил, как делать в арыке запруду и отводить воду в нужную сторону. Он был очень способный, любое дело спорилось в его руках.
Как-то я спросила его, почему он бросил школу. Он пожал плечами.
— Работать надо. У родителей здоровье плохое, Тархан в городе учился…
— Но теперь ты можешь опять поступить в школу.
— Какой из меня ученик… все уже позабыл. Если все начнут учиться, кто в колхозе работать будет?
— Неправильно ты говоришь! В нашей стране каждый должен иметь образование!
— Приходили уже к нам в дом с такими словами. Отец сказал: достаточно, если из нашего дома один Тархан учится.
— И ты согласился с ним?
Кепбан поднял недоумевающие глаза:
— Но работать из нашего дома тоже должен кто-то! Больных стариков кормить надо?
Я могла бы ему сказать, что не такие уж они старые, эти старики, чтобы чураться колхозной работы. Да и болезни ихние — только в виду "ох" да "ах". Свекор вон по целым неделям в песках пропадает — собственный гурт овец пасет в тридцать две головы. И свекровь вязанищу саксаула на горбу прет — бегом не угонишься.
Однако ничего этого я не сказала, понимая, что Кепбану будет неприятно, а огорчать его мне вовсе не хотелось.
— Ладно, согласна с тобой. Ты мне вот что скажи: меня примут работать в колхоз, если я попрошусь?
— А вам не надо работать в колхозе.
— Почему?
— От вашей семьи Тархан в школе будет преподавать, а школа — колхозная.
— Нет уж! — возразила я. — Тархан сам по себе, я сама по себе. Отвечай на мой вопрос: примут или нет?
Кепбан подумал, почесал за ухом. Он был смущен.
— Кемал-ага, думаю, примет, он умный башлык, всегда жалуется, что рабочих рук не хватает…
Деверь явно что-то недоговаривал.
Я ждала.
Наконец он признался:
— Отец будет против.
— Почему так думаешь?
— Слышал, как они с мамой говорили. Он сказал: "Если эта пришлая собирается жить в нашем доме, то пусть она шагу со двора не делает".
— Сердитый у тебя отец, Кепбан.
— Сердитый, гельнедже. Когда голову теряет, может бросить в тебя чем под руку попадет. И мама такая же, не уступит ему.
— А если их Тархан попросит?
— Не попросит, — уверенно возразил Кепбан. — Он боится их.
— А ты тоже боишься?
Парень помедлил с ответом. Он был правдивый человек и не хотел лгать.
— Не знаю, гельнедже. Родителей надо уважать. Вы не смейтесь, гельнедже, я правду говорю!
— Верю тебе, — сказала я. — Только уважение, мой дорогой, — это одно, а страх — совсем другое.
Он не стал спорить и лишь пожал плечами.
— Айджемал о своей мачехе то же самое говорит.
— Прости, а кто такая Айджемал? Впервые о ней слышу.
Он ответил не сразу. Помолчал, глядя в землю, подумал и доверительно спросил, переходя на "ты":
— Никому не расскажешь?
Я поклялась, что буду нема как могила.
— И Тархану не скажешь?
— Клянусь тебе!
— Ладно… Она работает вместе со мной… в одной бригаде.
— Только и всего? Зачем же ты слово с меня брал?
— Не надо, чтобы люди раньше времени попусту болтали.
— Вы любите друг друга, да?
— Наверно… Вот эту тюбетейку она мне вышила своими руками. Сказала: "Умру — земле достанусь, не умру — твоя буду".
— Крепко любит.
— Она смелая. Говорит: "Если за другого отдавать будут, умыкни меня. Побоишься — сама жизни себя лишу".
— Счастливые вы, — сказала я. — Пусть у вас все ладно будет, как у нас с Тарханом.
— Спасибо, гельнедже, — отозвался Кепбан и как-то странно посмотрел на меня — словно бы пожалел.
Не думала я и не гадала, что окажусь клятвопреступницей. Но так уж получилось, что пришлось нарушить слово, данное Кепбану. Горькое было для меня это клятвопреступление.
Я провожала вечер за аулом, задумалась и не заметила, как стемнело. Летние сумерки совсем короткие: только что солнце скрылось за горизонтом, а на небо словно кто-то темный платок набрасывает. Раз моргнешь — ночь наступила, сверчки песни свои заводят, летучие мыши начинают носиться в воздухе, как ночные духи.
Опасаясь, как бы мне не влетело за долгое отсутствие, я поспешила домой. Возле аула задержала шаг, чтобы дыхание успокоилось. Помедлила возле калитки. И хорошо сделала, что помедлила, потому что услышала во дворе голос Тархана, свекра и незнакомого человека.
Я решила обойти дувал и перелезть через него там, где был овечий загон. Нужно было торопиться, пока меня не хватились. Однако у любопытства необоримая сила, и я задержала шаг, прислушиваясь. А потом и вовсе остановилась, будто приклеили меня к глинобитной стене. В этом месте она поплыла от сильных весенних дождей, и слышалось отчетливо каждое слово, потому что топчан стоял неподалеку.
— Это, Кандым, священный долг родителей — выдавать замуж дочерей и женить сыновей, — сипел незнакомый старческий голос. — Богоугодное дело надо совершать вовремя и согласно обычаям нашим. Верно я говорю, сакалдаш Кандым?
Кандымом звали моего свекра.
— Верно, сакалдаш, — ответил он. — Слушай, сынок Тархан, умных людей, пока сам ума-разума не набрался.
Тархан ответил тихо и невнятно, я не расслышала.
Снова заговорил свекор:
— Старики говорят: "Нож свою рукоять не режет".
А ты как поступаешь? Ни одной домашней заботе мы не дали коснуться тебя, пока ты учился. Теперь, чтоб не сглазить, стал ученым человеком, учителем. Только очень умный человек может учить других, и тебя в городе посчитали умным, перман[57] выдали с печатью. Мы с матерью радоваться должны, а мы не можем, потому что обижены тобою.
Опять Тархан ответил что-то отцу — и снова я ничего не разобрала, как ни напрягала слух. Я сняла туфли, чтобы случайно не стукнуть каблуком о камень. Комары кусали немилосердно, однако я терпела, только с лица сдувала их, а ноги, присев, подолом прикрыла от маленьких кровососов.
— Уважать родителей — долг детей, — наставлял свекор. — А если ошибся, надо исправлять ошибку. Ты поступил опрометчиво — схватил на улице первую попавшуюся и привез ее в дом родителей, не спросив ни совета их, ни благословения. Разве заслужила это мать твоя?