Они в восторге хлопали ладонями по столу, Биберкопф тоже. Затем он бережно спрятал бумажку в боковой карман.
— Что ж, собрался в путь — покупай сапоги. Вот и я так. Я и не говорил, что собираюсь большую деньгу зашибать. Но только голова на плечах у меня еще есть — будьте уверены!
Все встали.
На улице Мекк затеял с обоими скотопромышленниками горячий спор. Торговцы отстаивали свою точку зрения в судебном деле, по которому один из них выступал ответчиком. Он продавал скот в Бранденбурге, хотя патент у него был только на торговлю в Берлине. В какой-то деревне его встретил конкурент и донес на него жандарму. Но тут оба компаньона придумали тонкий ход: ответчик должен заявить на суде, что лишь сопровождал товарища и делал все от его имени и по его поручению.
— Шалишь! Платить мы не будем, — горячились оба скотопромышленника. — На суде под присягой покажем. Он заявит, что только сопровождал меня, а это бывало уже не раз; на этом присягнем, и баста.
Тут Мекк вышел из себя, схватил обоих скотопромышленников за лацканы пальто:
— Вот я и говорю, что вы оба рехнулись, вам место в желтом доме. Собираются присягать в таком идиотском деле, на радость тому негодяю! Он же вас угробит. В газету надо написать о том, что суд вообще занимается такими делами. Совсем они зарвались, эти господа с моноклями. Но теперь мы сами себе судьи.
Но второй скотопромышленник стоял на своем:
— Приму присягу, и все тут. Подумаешь, важность какая! А что же, прикажете нам платить издержки в трех инстанциях, а он, мерзавец, будет руки потирать? Экая скотина завистливая. Нет, у меня, брат, он вылетит в трубу.
Мекк хлопнул себя по лбу.
— Эх, немецкий Михель — сидишь в дерьме и доволен. Там тебе и место.
Они расстались со скотопромышленниками, Франц взял Мекка под руку, и они вдвоем долго бродили по Брунненштрассе. Мекк возмущался скотопромышленниками:
— Ну и типы! Такие-то нас и губят. Весь народ, всех нас!
— Что ты говоришь, Готлиб?
— Слюнтяи! Вместо того чтобы суду зубы показать… Да что там — все они такие, все — что торговцы, что рабочие — все едино!
Внезапно Мекк остановился и загородил Францу дорогу.
— Послушай, Франц, нам надо поговорить откровенно. Иначе нам с тобой не по пути. Ни в коем случае.
— Что ж, валяй.
— Франц, я хочу знать, каков ты есть? Посмотри мне в глаза. Скажи, не сходя с места, честно и прямо, ведь ты же испытал все это там, в Тегеле, и ты знаешь, что такое право и справедливость, А коли так — то за правду стоять надо.
— Верно, Готлиб, верно.
— Тогда, Франц, скажи, положа руку на сердце: чем тебе там голову забили?
— На этот счет не беспокойся. Вообще скажем прямо: бодливой корове там живо рога обломают, будь уверен. А так что же — мы там книги читали, учились стенографии, играли в шахматы, ну и я тоже.
— Значит, ты и в шахматы играть научился?
— Я и скат[1] не забыл, еще перекинемся с тобой, Готлиб, не бойся. Так вот, стало быть, сидишь ты там и сидишь, мозгами ворочать вроде не привык. Мы ведь, грузчики, больше на руки полагаемся — на силу да на широкую кость. А все же в один прекрасный день вдруг скажешь самому себе: будь оно все проклято, подальше от людей, не полагайся на них, иди своим путем! Ну посуди сам, Готлиб, какое нашему брату дело до судов, до полиции, до политики?
Был у нас там один коммунист — в 1919 году в Берлине на баррикадах дрался, а теперь толще меня стал. Тогда-то он еле ноги унес, а потом поумнел, познакомился с одной вдовушкой, лавку открыл. Голова!
— Как же он к вам-то попал?
— Вроде спекулировал чем-то. Мы там, ясное дело, всегда стояли друг за дружку, и если кто фискалил, тому темную делали… Но все-таки лучше не якшаться ни с кем. Это же самоубийство. Пусть они делают что хотят. А ты живи сам по себе, только по-честному. Я так понимаю.
— Вот как? — сказал Мекк, холодно взглянув на него. — Значит, по-твоему, остальные пусть убираются ко всем чертям? Ну и тряпка ты, в этом-то наша беда, пойми!
— Пусть убираются — кому охота. Мне-то что?
— Слюнтяй ты, Франц, тряпка, обижайся не обижайся, а я тебе это прямо скажу. И помяни мое слово — ты еще за это поплатишься»
Франц Биберкопф гуляет по Инвалиденштрассе, с ним его новая подруга, полька Лина. На углу Шоссештрассе, в подъезде — газетный киоск, около него стоят люди, переговариваются между собой:
— Э, алло! Проходите, не стойте здесь.
— Что, уж и картинки посмотреть нельзя?
— Купите — тогда и смотрите! А на проходе нечего стоять!
— Болван ты, вот что!
Сегодня номер с приложением: проспекты бюро путешествий: «…И когда у нас на холодном севере в период между сверкающими снегом зимними днями и появлением первой весенней зелени стоит промозглая сырая погода, нас — как и тысячи лет тому назад наших предков — неудержимо влечет на солнечный юг, по ту сторону Альп, в Италию. Счастлив тот, кто может последовать этому влечению…»
— Да вы не обращайте внимания. Люди теперь совсем озверели. Вот, почитайте — какой-то субъект напал на одну барышню в вагоне городской железной дороги и избил ее до полусмерти из-за паршивых пятидесяти марок…
— Из-за полсотни марок и я избил бы.
— Что?
— А вы знаете, что такое полсотни? Откуда вам знать! Полсотни это уйма денег для нашего брата. Понимаете? Вот вы сначала уясните себе, что такое полсотни, а потом поговорим!
Речь рейхсканцлера Маркса проникнута фатализмом: «Грядущее. — я в этом твердо убежден — определено божественным провидением. Господь предначертал каждому народу его судьбу. Поэтому все дела людей несовершенны. Мы можем лишь посильно и неустанно работать на общее благо согласно нашим убеждениям; вот почему я буду верой и правдой служить нашему делу на том посту, который я ныне занимаю. Позвольте, многоуважаемые господа, в заключение пожелать вам больших успехов в вашей нелегкой и самоотверженной деятельности на благо нашей прекрасной Баварии. Желаю вам счастья во всех ваших начинаниях». Кончая жизнь, пройдя свой путь, ты перед смертью пообедать не забудь!
— Ну что, все прочитали, господин хороший?
— Чего?
— Может быть, придвинуть вам газетку поближе? У меня был тут как-то один господин, так я ему подал стул, чтоб читать удобнее было.
— А для чего вы картинки свои выставляете? Для того, чтобы…
— Это мое дело, для чего я их выставляю. Не вы мое место оплачиваете. А таким вот «стрелкам», которые норовят прочитать газету на даровщинку, делать здесь нечего; только покупателей отпугивают!
«Отчалил, паразит! Ботинки бы лучше вычистил, неумытый, ночует, верно, в ночлежке на Фребельштрассе. Вот сел в трамвай. Не иначе, как по поддельному месячному билету ездит или использованный подобрал. С такого станется! А если накроют, будет уверять, что билет потерял. Ох, уж эта мне шантрапа, вот извольте — опять двое. Придется, видно, сделать решетку».
А вот и Франц Биберкопф собственной персоной — в котелке, под руку с пухленькой полькой Линой.
— Лина, равнение направо! В подъезд шагом марш! Погода не для безработных. Давай посмотрим картинки. Эх, хороши картинки, но только уж больно сквозит здесь. Скажи, коллега, как дела идут? Закоченеешь тут у тебя!
— Да ведь здесь не теплушка!
— Ты бы, Лина, хотела газетами торговать?
— Пойдем, пойдем, этот тип погано так скалится.
— А что, фрейлейн, многим бы понравилось, если бы вы вот так стояли здесь и газетами торговали, сервис — первый сорт, — нежные женские ручки!
Газеты полощутся на ветру, рвутся из-под зажимов.
— Ты бы, коллега, хоть зонтик снаружи приделал.
— Это чтобы никто ничего не видел?
— Ну, тогда вставь стекло в раме.
— Да пойдем же, Франц.
— Куда спешить! Вот человек стоит же тут часами на ветру — не валится. Не будь такой неженкой, Лина.
— Совсем я не неженка, но он так погано скалится!
— Такое у меня лицо, фрейлейн. Ничего не поделаешь.
— Слышишь, Лина, он всегда так ухмыляется, бедняга.
Франц сдвинул котелок на затылок, взглянул газетчику в лицо и расхохотался, не выпуская Лининой руки из своей.
— Он тут ни при чем, Лина. Это у него от рождения. Знаешь, коллега, какое у тебя лицо, когда ты скалишься? Нет, не так, как сейчас, а как прежде. Знаешь какое, Лина? Словно он сосет материнскую грудь, а молоко вдруг скисло.
— Про меня так не скажешь. Меня вскормили на рожке.
— Да будет заливать-то!
— Нет, ты скажи мне, коллега, сколько можно заработать на таком деле?
— Вам «Роте фане»? Благодарю вас… Дай пройти человеку, коллега. Посторонись, зашибут.
— Народ к тебе так и валит, коллега!
Лина потащила его за собою. Прогуливаясь, они прошли вниз по Шоссештрассе к Ораниенбургским воротам.
— Знаешь, это дело подходящее, — сказал Франц. — Я простуды не боюсь. Только вот стоять в подъезде тошно.
Два дня спустя потеплело. Франц продал свое пальто, натянул теплое белье, которое бог весть от кого досталось Лине. Вот он стоит на Розенталерплац перед магазином Фабиш и К0: «Мужское платье — готовое и на заказ. Высокое качество и низкие цены — традиция нашей фирмы». Франц выкрикивает свой товар — держатели для галстуков.
— И почему это модники из западных кварталов носят бабочку, а рабочий ходит без галстука? Почему, спрашиваю я вас? Пожалуйте ближе, господа, еще ближе. И вы, дамочка, тоже не стесняйтесь — подходите вместе с вашим супругом или кем он вам приходится; подросткам вход не возбраняется, за ту же плату. Итак, почему рабочий не носит галстука? Ясное дело, потому, что не умеет его завязывать. Ему приходится покупать держатель, а тот никуда не годится и галстука все равно не завяжешь. Это — мошенничество, оно ожесточает народ и погружает Германию в еще большую нужду; а нам и так не сладко. Почему, к примеру, не берут большие держатели для галстуков? Потому что никому не охота цеплять себе на шею совок для мусора! Этого никто не захочет, ни мужчина, ни женщина, ни даже грудной ребенок, даром что бессловесный. Нечего смеяться, господа, право нечего — почем мы знаем, какие мысли в милой детской головке. Головка с кулачок, волосы — мягкий ленок, прелесть, да и только, но вот алименты… И тут уж не до смеха — алименты хоть кого изведут. Купите себе галстук у Тица или Вертгейма, а не хотите покупать у евреев, так еще где-нибудь. Вот я, например, ариец.