— Смотря какой заработок!
Они вернулись к столику. Франц подумал, что толстяк этот больно уж бойкий, ишь как тараторит; про таких говорят — пользоваться осторожно, перед употреблением взбалтывать.
Разговором тем временем снова завладел парень из Хоппегартена. Говорили об Америке; черноглазый снял котелок, положил его на колени.
— Ну вот, женился тот человек в Америке и в ус не дует. А жена возьми да окажись негритянка. "Что? — говорит он. — Ты негритянка?" И трах! — вышвырнул ее вон. Потом ей пришлось раздеться перед судом. Осталась в одних трусиках. Сперва, конечно, не хотела, стеснялась, ну, а потом все равно пришлось. Большая важность, подумаешь? А кожа у нее была совсем белая.
Потому как она метиска. А муж свое — негритянка, и все тут. Почему? Да потому что на ногтях у нее не белые, а коричневатые лунки. Стало быть — метиска.
— Ну, а чего она требовала? Развода?
— Нет, возмещения убытков. Ведь он же на ней женился, это раз, а затем она, верно, место из-за него потеряла. К тому же на разведенной не всякий женится. А была она белая как снег и красавица писаная. Ну, может быть, предки ее были негры, когда-нибудь там в семнадцатом веке! Так что — плати убытки!
У стойки поднялся скандал. Хозяйка визгливо кричала на какого-то разбушевавшегося шофера. Тот огрызался:
— Что я дурак, что ли? Стану я закуску портить! Торговец фруктами крикнул:
— Тише там!
На окрик шофер оглянулся и грозно уставился на толстяка, но тот улыбнулся ему самым приветливым образом, и у стойки воцарилась зловещая тишина. Мекк шепнул Францу:
— Наши скотопромышленники сегодня не придут. Наверное, все уж уладили. Нашли, наверно, свидетелей. Взгляни-ка лучше вон на того желтолицего, он здесь главный воротила.
К этому желтолицему Франц весь вечер присматривался. Он с первого взгляда симпатией к нему воспылал. Это был худощавый парень в поношенной солдатской шинели (уж не коммунист ли?), с длинным желтоватым лицом; бросались в глаза резкие глубокие поперечные морщины на его высоком лбу. Такие же глубокие, словно ножом прорезанные, складки пролегли у него и от носа ко рту. А ведь на вид ему чуть побольше тридцати. На его нос Франц сразу обратил внимание — короткий, приплюснутый, не нос, а нюхалка. Голову он низко опустил на грудь к левой руке, в которой была зажата дымившаяся трубка. Черные волосы подстрижены ежиком. А когда он пошел к стойке, волоча ноги, будто они прилипали к полу, Франц заметил, что на ногах у него худые желтые ботинки и толстые серые носки, спадающие гармошкой.
Видать, чахоточный. Ему бы в лечебницу надо, в Белиц или еще куда, а он по пивным слоняется. Любопытно, чем он живет? Тем временем этот человек приплелся обратно, с трубкой во рту, с чашкой кофе в одной руке и стаканом лимонада в другой. В стакане торчала большая ложка. Он снова уселся за столик и долго сидел, задумчиво прихлебывая то кофе, то лимонад. Франц не сводил с него глаз. И до чего же у него взгляд грустный. Верно, и ему пришлось в тюрьме побывать; смотрит на меня сейчас и про меня, пожалуй, то же самое думает. Верно, милый, верно, сидели и мы четыре года в Тегеле, день в день. Что же, будем знакомы?
Больше в этот вечер ничего не случилось. Но Франц стал с тех пор часто заглядывать на Пренцлауерштрассе. Он подружился с человеком в старой солдатской шинели, прилепился к нему душой. Славный был малый, что и говорить, только уж больно заикался, — бывало много времени пройдет, пока он что-нибудь из себя выдавит, и тогда у него глаза такие большие, умоляющие. А вот сидеть он еще не сидел, только раз как-то был замешан в одном политическом деле: собирались они взорвать газовый завод, да кто-то их выдал. Впрочем, ему самому удалось вовремя скрыться.
— А что ты теперь делаешь?
— Торгую фруктами и чем придется. Другим помогаю. Нет работы, хожу отмечаться на биржу труда.
В темную компанию попал Франц Биберкопф. Странное дело, его новые друзья почти все торговали фруктами и не без выгоды для себя, а краснорожий толстяк был у них за оптовика, снабжал их товаром.
Франц держался от них подальше, да и они от него. Никак он не мог понять, в чем тут штука. Нет, говорил он себе, лучше уж торговать газетами!
Однажды вечером Рейнхольд — так звали парня в солдатской шинели — разговорился более обыкновенного, верней сказать меньше заикался; речь шла о женщинах, и он ругал их на чем свет стоит. Франц хохотал до упаду: смотри, пожалуйста, он баб всерьез принимает! Вот бы не подумал про него; значит, у него тоже винтика не хватает, впрочем, они здесь все чокнутые — у одного то, у другого другое. Вот и Рейнхольд тоже — влюбился, понимаешь, в жену возчика с пивоваренного завода, и та сбежала от мужа ради него. Да беда в том, что Рейнхольду она уже надоела.
Франц сопел от удовольствия: до чего же забавный парень!
— Да пошли ты ее к черту!
Тот, заикаясь и делая страшные глаза, с трудом выговорил:
— Легко сказать! Женщины таких вещей не понимают, хоть повестки им пиши.
— А ты что же писал, Рейнхольд?
Рейнхольд плюнул и, заикаясь и корчась, выдавил:
— Чего там писал, сто раз говорил. А она уперлась: не понимаю, мол, и все тут, а ты, говорит, с ума спятил. Нет, этого ей, конечно, не понять. Что ж мне, держать ее у себя, пока не сдохну?
— Придется!
— Вот и она так говорит.
Франц расхохотался. Рейнхольд начал злиться.
— Да брось ты дурака валять.
Нет, у Франца это никак не укладывалось в голове. Отчаянный парень, газовый завод чуть не взорвал, а тут нюни распустил.
— Слушай, Франц, возьми ты ее себе.
— Да на что она мне?
— Ну вот, ты ее и бросишь.
Тут Франц пришел в полный восторг.
— Ладно уж, для тебя, так и быть, сделаю, можешь на меня положиться. Тебе, Рейнхольд, впору соску сосать, а не с бабами путаться!
— А ты сперва сам попробуй, а потом говори. — Расстались, довольные друг другом.
А на следующий день после обеда Френце — жена возчика — явилась собственной персоной к Францу Биберкопфу. Как услышал он, что ее Френце зовут, сразу обрадовался; они, значит, как раз под пару: она — Френце, он — Франц. Она принесла ему от Рейнхольда пару рабочих ботинок на толстой подошве. Усмехнулся Франц про себя: вот они, иудины сребреники! И сама ведь принесла, Френце-то, — потеха! Скотина он все же, этот Рейнхольд. "А впрочем, — подумал еще Франц, — цена сходная, больше тут не запросишь".
Вечером он отправился с Френце искать Рейнхольда, но тот, конечно, словно в воду канул; ну, потом все пошло как по писаному; крики, слезы, и счастливая развязка ночью, в комнате Франца. Уже на следующее утро жена возчика помчалась к Рейнхольду, тот пошел было заикаться, но она и слова ему сказать не дала: пускай, мол, не беспокоится, он ей совершенно не нужен, у нее теперь есть другой, а кто — это уж его не касается. И только она успела убраться, как к Рейнхольду ввалился Франц в новых ботинках (он их на две пары шерстяных носков надел, больно уж велики). Приятели обнялись, похлопали друг друга по спине. Рейнхольд рассыпался в благодарностях, а Франц — сама скромность. "Пустяки, говорит, для тебя, брат, всегда готов постараться".
А жена возчика с места в карьер влюбилась в Франца; она и сама не подозревала, какое у нее сердце отзывчивое.
И Франц был рад, что она вдруг в себе такую щедрость души обнаружила, — он ведь любил людей, наш Франц, и сердцевед был великий. Он с удовольствием наблюдал, как Френце вила гнездышко. С чего она начнет, он отлично знал: первым делом женщины всегда принимаются за кальсоны да за дырявые носки. Но Френце вдобавок чистила ему по утрам ботинки, те самые, которые принесла от Рейнхольда, — это вызывало у Франца всякий раз новый взрыв веселости. А когда она спросила, чему он смеется, он ответил:
— Да уж больно велики ботинки, на кого они только сделаны! Мы в них с тобой вдвоем влезть можем.
Как-то раз они и в самом деле попробовали вдвоем всунуть ноги в один ботинок, но Франц явно преувеличил, ничего из этого не вышло.
Тем временем у заики Рейнхольда, у Францева разлюбезного дружка, завелась новая подруга. Звали ее Цилли, во всяком случае так она себя называла. Францу это было в высшей степени безразлично. В лицо он ее знал — видел несколько раз на Пренцлауерштрассе. Но когда заика примерно месяц спустя осведомился о Френце и спросил, сбыл ли он ее уже с рук, у Франца впервые шевельнулось смутное подозрение. Он ответил, что она — забавная штучка, и сначала было не понял, куда тот метит. Тогда Рейнхольд стал утверждать, что ведь Франц же обещал сплавить ее поскорее. На это, однако, Франц возразил, что еще слишком рано; новую невесту он заведет себе только весною: он приметил, что летних платьев у Френце нет, а покупать их ему не по карману; вот он ее к лету и спровадит. Рейнхольд недовольно заметил, что Френце и сейчас уже пообносилась, и вещи у нее не то чтобы зимние, а так, демисезонные, и в данный момент совсем не по погоде. Тогда у них завязался долгий разговор о термометрах и барометрах и о предстоящей в ближайшее время погоде. Справились в газетах. Франц стоял на том, что никогда нельзя в точности знать, какая будет погода, а Рейнхольд предсказывал наступление сильнейших морозов. И тогда лишь Франц сообразил, что его друг-приятель хочет отделаться и от Цилли; у той было манто из крашеного кролика, и Рейнхольд его на все лады расхваливал — хорош, дескать, мех! "Дались ему эти кролики, — подумал Франц, — вот ведь пристал!" А вслух сказал:
— Да ты, брат, спятил, куда мне вторую, когда одна уж сидит на шее! Дела тоже не ахти как идут, а воровать я вроде не ворую.
— Да двоих тебе и не нужно. Я про двоих и не говорил. Не могу же я требовать от человека, чтобы он с двумя бабами путался! Ты ж не турок.
— Я про то и говорю.
— И я про то же. С двумя! У меня этого и в мыслях не было. Этак можно и с тремя! Нет, а ты первую-то сплавь кому-нибудь; или некому?
— Как это сплавь?