— Да, засыпался Герберт, ему припаяли два года, я делаю для него все, что в моих силах, про тебя его тоже много спрашивали. Пока он отсиживает в Тегеле. Ну, а как твои дела, Франц?
— Неплохо, как видишь. Из Буха меня выпустили, признали невменяемым.
— Я читала об этом на днях в газете.
— О чем только не пишут в газетах. Но уж очень я ослаб, Ева. На казенном пайке не разгуляешься.
Посмотрела Ева ему в глаза. Взгляд у Франца теперь кроткий, глубокий, ищущий. Никогда раньше он так не глядел. И Ева ничего не рассказала ему о себе, хоть с ней тоже случилось кое-что, и это имеет к нему самое непосредственное отношение. Но сейчас не стоит ему говорить, он слишком еще слаб.
Вскоре Ева нашла ему комнату, устроила его — пусть отдыхает, ни о чем не заботится. Да он и сам сказал ей на прощанье, когда она впервые навестила его на новой квартире:
— М-да, сейчас мне не до работы…
Ну, а как же он время проводит? Окреп малость и начал выходить на улицу. Гуляет по Берлину.
Берлин расположен на 52°31′ северной широты и 13°25′ восточной долготы. В городе 20 вокзалов для поездов дальнего следования, 121 вокзал пригородного сообщения, 27 станций окружной железной дороги, 14 — городской железной дороги, 7 сортировочных станций; городской транспорт: трамвай, автобусы, надземная железная дорога и метрополитен. Второго такого города не найти. Впрочем, жители Вены полагают, что лучше их города нет ничего на свете.
"Заветная мечта женщины в трех словах! Представьте себе, одна нью-йоркская фирма рекламирует новое косметическое средство, придающее желтоватой сетчатой оболочке чистый голубой оттенок, который бывает только в молодости. Тюбик нашей пасты, — и ваши глаза приобретут любой оттенок". "Новинка! К чему тратить так много денег на чистку меховых вещей…"
Франц-Карл гуляет по городу. В Берлине человеку легко поправить здоровье, было бы только у него сердце здоровое.
Первым долгом — на Алекс. Вот он — тут как тут. Впрочем, ничего нового здесь не увидишь; всю зиму стояли такие холода, что почти не пришлось работать, и все осталось так, как было. Только большой копер стоит теперь близ Георгенкирхплац, там убирают строительный мусор, оставшийся от снесенного универмага Гана. Смотри-ка, рельсы уложили — наверное, здесь новый вокзал будет. А вообще жизнь кипит на Алексе, но главное, что он остался на месте! Публика снует туда, сюда, грязь невообразимая, потому что берлинский магистрат — учреждение благородное, гуманное, не хочет людей утруждать. Снег, он и сам растает, и помаленьку весь превратится в грязь. Чтоб никто до него не смел дотрагиваться! А когда проезжает машина — беги в ближайший подъезд, иначе рискуешь получить в физиономию бесплатно заряд грязи, а потом тебя же еще, пожалуй, привлекут к ответственности за расхищение городского имущества. Так, ну что еще здесь изменилось? Ага, "Мокка-фикс" закрыли! На углу открылось теперь новое заведение "Мексико" — мировая сенсация; зал оформлен под индейский блокгауз, а в окно можно полюбоваться кухней; шеф-повар колдует у плиты, жарит что-то на решетке. Вокруг Александровских казарм поставили глухой забор, почем знать, что там делается, в нижнем этаже перестраивают помещения под магазины. Трамваи набиты до отказа, все едут по делам, проезд по-прежнему стоит двадцать пфеннигов, но если не жалко, платите хоть тридцать, а то купите себе "форд" — еще удобней! Надземная дорога тоже работает прекрасно, там нет первого и второго классов, а есть только третий, и все сидят рядышком, но чаще приходится стоять. Соскакивать на ходу строго воспрещается, за нарушение штраф до 150 марок; да мы и так не будем прыгать, а то еще током убьет! "Блестят, как солнце, сапоги. Употребляйте крем "Эги"! Не задерживайтесь при входе и выходе — проходите на середину вагона.
Все это очень хорошие вещи — с их помощью можно человека в два счета поставить на ноги. Если он немного ослаб, не беда — было бы у него сердце здоровое! Не задерживайтесь при входе… Ну что ж, Франц-Карл Биберкопф здоров, всем бы быть такими здоровыми, как он. Разве стоило бы рассказывать про человека такую длинную историю, если б он едва держался на ногах? Однажды, когда какой-то букинист стоял с товаром на улице под проливным дождем и проклинал свои плохие дела, к его тележке подошел поэт и писатель Цезарь Флайшлен, спокойно выслушал ругань, а затем, похлопав его по мокрому плечу, сказал: "Брось ругаться! Зажги солнце в сердце своем!" И, утешив его таким образом, скрылся из виду. Впоследствии это послужило Флайшлену поводом для его известной поэмы о солнце. Подобное солнце, правда несколько иного свойства, горит и в сердце Франца Биберкопфа, а если добавить к этому рюмку водки да положить побольше мальц-экстракта в суп, то глядишь — скоро опять будешь в форме.
"Настоящим честь имею предложить вам долю в бочке превосходного белого вина марки Трабенер Вюрцгартен урожая 1925 года по исключительно сходной цене — 90 марок за пятьдесят бутылок, включая упаковку, без доставки, или по 1 марке 60 пфеннигов за бутылку, без посуды и ящика. В последнем случае тара принимается обратно по цене накладной". "Диодил — лучшее средство при артериосклерозе!" У Биберкопфа нет артериосклероза, он чувствует лишь некоторую слабость; не мудрено: он так постился в Бухе, что чуть не умер от голода. Тут просто время требуется. Врачи Францу сейчас ни к чему, а Ева все гонит его к гипнотизеру, который ей самой когда-то помог.
А неделю спустя пошли они вместе на могилу Мицци. Глядит Ева на Франца и диву дается: до чего же он быстро поправился. И не плакал Франц; положил только букет тюльпанов на могилку, погладил крест, потом взял Еву под руку, и пошли они прочь.
На обратном пути зашли в кондитерскую, взяли миндальные пирожные в память Мицци — покойница их очень любила. Пирожные в самом деле вкусные; впрочем, ничего особенного.
— Ну вот и побывали мы у нашей крошки Мицци, а вообще-то я не любитель по кладбищам ходить, еще простудишься; пожалуй, вот на будущий год опять ее навестим — в день ее рождения. Знаешь, Ева, мне и не нужно вовсе к Мицци на могилу ходить, она и так всегда передо мною, и Рейнхольд тоже, да, да и Рейнхольда я тоже никогда не забуду. Даже если бы рука у меня новая выросла, и то бы не забыл его. Есть такие вещи, которые никак не забудешь, если ты, конечно, человек, а не тряпка.
Говорит так Франц и ест миндальное пирожное.
Сидит Ева, слушает его. Было время, когда она хотела стать его подругой. Но теперь — теперь она уже об этом не думает. Она и сейчас к нему расположена, но история с Мицци и сумасшедший дом — нет, это уж слишком даже для нее. К тому же и ребенок от него так и не появился на свет: у нее был выкидыш; а как было бы хорошо — не судьба, значит… Что ж, быть может оно и к лучшему, в особенности, когда Герберта рядом нет. А покровителю ее куда приятней, что у нее нет ребенка; ведь в конце концов добряк догадался, что ребенок не от него. Так что обижаться на старика не приходится.
Сидят они тихо и мирно друг подле друга, вспоминают прошлое и думают о будущем, едят миндальные пирожные и шоколадные бомбы с кремом.
И вот мы еще раз встречаемся с нашим героем: слушается дело Рейнхольда и жестянщика Маттера (он же Оскар Фишер) по обвинению их в убийстве Эмилии Парзунке из Бернау 1 сентября 1928 года в Фрейенвальде близ Берлина и в сокрытии следов этого преступления.
Биберкопфу никакого обвинения не предъявлено, но однорукий человек в центре внимания. Еще бы, это сенсация, убитая была его любовницей. Любовная драма в уголовном мире. Вы знаете, после ее смерти он повредился в уме, а его подозревали в соучастии. Какая трагическая судьба!
Теперь однорукий человек, согласно заключению экспертов, совершенно здоров и может давать показания. На суде он показывает: убитая — он называет ее Мицци — не состояла в любовной связи с Рейнхольдом; да, Рейнхольд и он, свидетель, были большими друзьями; да, у Рейнхольда влечение к женщинам носило противоестественный характер, из-за этого все и случилось. Был ли Рейнхольд садистом, он не знает. Он предполагает, что Мицци оказала Рейнхольду там, в Фрейенвальде, сопротивление, и тогда он в приступе ярости и убил ее.
Знаете ли вы что-либо о детстве подсудимого? Нет, в то время я с ним не был знаком. Ну, а подсудимый вам ничего о себе не рассказывал? Скажите, свидетель, вы не замечали, что подсудимый пил? — Как вам сказать? Сначала-то он вовсе не пил, а под конец стал зашибать; как часто — этого уж я не знаю, а когда мы с ним подружились, он и пива в рот не брал — все только лимонад пил да кофе.
И ничего другого о Рейнхольде из Франца выжать не удалось. Он не сказал ни слова ни о потере руки, ни об их ссоре, ни об их борьбе. Сам виноват — не надо было мне с ним связываться.
Среди публики — Ева и несколько человек из Пумсовой шайки. Рейнхольд и Биберкопф в упор глядят друг на друга. Нет, вовсе не жалость, а какую-то странную привязанность чувствует однорукий к человеку, который сидит на скамье подсудимых между двумя конвойными и дрожит за свою шкуру… Был у меня товарищ, такого уж не найду… И не сводит он глаз с Рейнхольда. Вот так бы все время и смотрел на тебя. Самое главное для меня в жизни — это смотреть в лицо таким, как ты. Теперь я хорошо понял, что мир из сахара и дерьма. И теперь я, брат, смотрю на тебя и глазом не моргну. Знаю я, какой ты есть. Сейчас ты здесь сидишь, на скамье подсудимых, но в жизни мы еще не раз и не два с тобой встретимся. Но мое сердце не окаменеет, не дождешься.
Рейнхольд собирался провалить всю Пумсову лавочку, если дело приняло бы для него совсем скверный оборот. Решил продать всех до единого, если вздумают его топить. Но прежде всего он приберегал этот козырь на тот случай, если Биберкопф — сукин сын, из-за которого вся каша заварилась, начал бы кобениться на суде.
Потом оглядел он зал — видит, сидят там Пумсовы ребята, Ева и несколько агентов уголовного розыска. Их и в штатском легко узнать. Тут Рейнхольд поостыл, взял себя в руки, трезво оценил положение. Без поддержки бывших товарищей никак не обойтись, когда-нибудь да выйдешь ведь на волю, а в тюрьме они и подавно нужны; а лягавым доставлять удовольствие — какой смысл? Да наконец Биберкопф ведет себя до странности прилично. Говорят, он в желтом доме сидел. Как он изменился, этот обормот. Не узнать его, и смотрит так странно — глаза застыли, будто заржавели они у него там в Бухе, и языком еле ворочает — видно, у него до сих пор еще не все дома.