льцы на работе». Густа на радостях обняла его, в порыве благодарности за все, что он ей давал и еще собирался дать. «А знаешь, старуха, чем нам следовало бы заняться, тебе и мне? – продолжал Гернер, ущипнув ее за ногу так, что она взвизгнула. – Валяй-ка и ты с нами!» – «Ах, нет, нет!» – «А я говорю да. Ты думаешь, старуха, мы можем обойтись и без тебя?» – «Конечно, ведь вас уже пятеро, и все такие сильные мужчины». Сильные – это да. «Стоять на стреме, – продолжает она ломаться, – и то я не могу. У меня, сам знаешь, расширение вен на ногах».
«Как же я буду вам помогать?» – «Боишься, Густельхен?»[360] – «Боюсь? С чего ты взял? А вот было бы у тебя расширение вен и попробовал бы ты тогда бегать! Тут тебя всякий щенок обгонит. А если сцапают меня, то и ты попадешься, потому что я твоя жена». – «А чем я виноват, что ты моя жена?» Он снова с чувством ущипнул ее за ляжку. «Перестань, Пауль. А то ты меня совсем разволнуешь». – «Ну вот видишь, старуха, будешь совсем другим человеком, если выберешься из этой кислятины». – «Да разве мне самой не хочется? Уж так хочется, так хочется». – «Погоди, все будет, старуха, это еще что, так, пустяки, а ты послушай, что я придумал. Я это дело обделаю сам, один». – «Как так? А другие? Вот тебе и раз!» Ужас какой.
«В том-то и штука, Густа. Мы и без них обойдемся. Знаешь, такие дела с компаньонами никогда не выгорают, это уж старая история. Что, прав я или не прав? Так вот, я и хочу сделаться самостоятельным. Мы к этому делу ближе всех стоим, раз у нас квартира на первом этаже и двор при моем доме. Верно я говорю, Густа, или нет?» – «Да ведь я ж тебе не могу при этом помогать, Пауль, у меня же расширение вен». И вообще – жаль еще и кой-чего другого. И старуха кисло-сладко соглашается на словах, но в душе, где таятся чувства, говорит себе: нет и нет!
Вечером, после того как все служащие в 2 часа ушли со склада и Гернера заперли там вместе с женой, часов в девять, когда в доме все затихло и он как раз собирался приняться за работу, а сторож, вероятно, расхаживал взад и вперед у входа, – что тогда произошло? В дверь склада – стук! Стучат. Как будто стучат, а? Кому ж теперь тут стучаться? Даже непонятно, но факт – стучатся. Ведь некому ж стучаться-то. Склад закрыт. А стучат! Опять стучат. Супруги – ни гугу, пришипились, не отзываются. Опять стучат. Гернер подталкивает жену в бок. «Стучат. Слышишь?» – «Да». – «Что бы это значило?» А она, странно так, совсем не испугалась и только говорит: «Пустяки, не убьют же нас». Нет, убить не убьют, это верно, того, кто там стучится, она хорошо знает, этот ее не убьет, нет, у него длинные ноги и маленькие усики, и, когда он придет, ей будет только приятно. И тут опять постучали, да так настойчиво, хоть и негромко. Господи, да это же условный знак. «Это кто-нибудь, кто нас знает. Не иначе один из наших парней. Мне уже давно так думается, старуха». – «Зачем же ты ничего не говоришь?»
Скок-поскок – Гернер уже у входной двери; откуда эти люди вообще узнали, что он с женой здесь, вот так сюрприз, а тот, за дверью-то, шепчет: «Гернер, открывай!»
И вот, хочешь не хочешь, а приходится открывать. Этакая гадость, этакое свинство, так бы и расколотил все кругом вдребезги. А открыть все-таки приходится, это – длинный, один, ее кавалер, но Гернер ничего не замечает, не догадывается, что жена выдала его своему кавалеру, чтобы проявить благодарность. Та-то сияет, когда длинный появляется на складе, и даже не скрывает своей радости, а муж глядит волком, ругается: «Чего зубы скалишь, а?» – «Ах, я так боялась, что это кто-нибудь из дома или сторож». Ну что ж, надо работать и делиться, руганью горю не поможешь, этакое ведь свинство.
Но когда Гернер попробовал проделать такую штуку вторично, оставив свою старуху дома, потому что она, по его мнению, приносит ему несчастье, – опять постучались, на сей раз уже трое, как будто он их приглашал, и ничего не поделаешь, когда ты уже у себя в доме не хозяин, попробуй сладь с такими пройдохами. Тогда Гернер, выведенный из терпения и злой до черта, сказал себе: ладно, сегодня еще поработаем вместе, раз уж я с ними связался, но завтра – шабаш! И если эти сволочи еще раз явятся в мой дом, где я управляющий, и станут вмешиваться в мои дела, то я моментально вызову полицию. Это ж вымогатели, это ж настоящие эксплуататоры.
Итак, они целых два часа работают не покладая рук на складе. Почти всё они перетаскивают в квартиру Гернера, целыми мешками: кофе, сахар, коринку[361]. Подбирают, что называется, подчисто`, потом принимаются за ящики со спиртными напитками, всякими наливками и винами, перетащили чуть ли не полсклада. Гернер злится, что все это достанется не ему одному. А старуха его успокаивает. «Я же все равно, – говорит, – не смогла бы столько перетаскать, раз у меня расширение вен». – «А ну тебя с твоим расширением! Давно уж надо было тебе купить резиновые чулки, а ты все экономию наводишь, вечно эта экономия там, где не следует». Из себя выходит старик, а те носят да носят. Густа глядит не наглядится на своего длинного, и он тоже очень гордится ею перед другими парнями, ведь всю эту штуку он сварганил, такой молодец.
Потом, когда они ушли, наработавшись как лошади, Гернер закрывает за ними дверь, запирается у себя в комнате и начинает с Густой выпивать, хоть на этом-то душу отвести. Надо, видите ли, перепробовать все сорта и лучшие из них завтра же с утра сплавить какому-нибудь торгашу, этому они оба заранее радуются, Густа тоже, ведь он же у нее такой хороший муж, и как-никак это ее муж, и она ему поможет. Вот и сидят они с 2 часов до 5 утра и пробуют все сорта, да так основательно – с толком, с чувством. И, нализавшись вдрызг, они, весьма довольные результатами этой ночи, валятся с ног как мешки.
Около обеда надо как будто кому-то открыть дверь. Кто-то звонит, трезвонит, из сил выбивается. Но Гернеры и ухом не ведут. Где уж им, после такой попойки. Но звонки не прекращаются, а вот теперь уже и в дверь колотят – ногами, что ли? Наконец Густа очухалась, вскочила и давай тормошить Пауля: «Пауль, стучат, иди открой». Тот сперва стал было спрашивать: «Где?» – но она выпроводила его, потому что иначе того и гляди дверь разнесут в щепы, вероятно, это почтальон. Ну, Пауль встает, натягивает штаны, отпирает дверь. А посетители – их трое, целая банда – мимо него шасть прямо в комнату, чего им? Неужели это уже наши парнишки за товаром, да нет, это какие-то другие. Да это ж «быки», агенты уголовного розыска, ну и повезло же им на этот раз, а они в себя не могут прийти от изумления, ай да управляющий домом, на полу навалены целые горы, в коридоре, в комнате, как попало, вперемежку, мешки, ящики, бутылки, солома. Комиссар говорит: «Такого свинства я за всю свою жизнь не видывал!»
Ну а что говорит сам Гернер? Да что ж ему говорить? Ничего он не говорит, ни слова. Таращит глаза на «быков», и мутит его к тому же, кровопийцы, будь у меня револьвер, я бы живым не дался, сволочи. Неужели ж всю жизнь стоять на стройке, а господа будут денежки загребать? Эх, дали бы хоть винца глотнуть, но ничего не поделаешь, надо одеваться. «Неужели уж и подтяжки застегнуть нельзя».
А жена его слюни распустила, дрожит. «Да я же ничего, ничего не знаю, господин комиссар, мы ведь не кто-нибудь, а порядочные люди, это нам, верно, кто-нибудь подкинул, вот все эти ящики, потому как мы крепко спали, вы и сами видели, вот кто-нибудь и сыграл с нами такую штуку, не иначе как кто-нибудь из нашего же дома, скажите на милость, господин комиссар, Пауль, что же теперь с нами будет?» – «Вы все это в участке расскажете». – «Это, значит, и к нам ночью воры забрались, старуха, – вмешивается в разговор Гернер. – Вероятно, те же самые, которые склад очистили, вот нас и тащат в участок». – «Все это вы можете рассказать потом в участке или в сыскном». – «Не пойду я в сыскное». – «Ну так мы вас свезем». – «Боже мой, Густа, я же ни звука не слыхал, как к нам воры забрались. Спал как убитый». – «Да ведь и я тоже, Пауль».
Густа хотела было под шумок достать из комода два письма, от длинного, да один из агентов заметил: «Покажите-ка. Или нет, положите обратно. Обыск будет потом».
А она с азартом: «Что ж, ваша сила. И как вам не стыдно врываться в чужую квартиру?» – «Ну, вперед! Пошли!»
Она плачет, на мужа и не глядит, катается по полу, не идет, так что приходится тащить ее силой. А муж ругается на чем свет стоит, вырывается, кричит: «Негодяи, не смейте женщину оскорблять!» Настоящие преступники, грабители, вымогатели, понимаете, скрылись, а его, бедного, всадили в эту грязную историю!
Гоп, гоп, гоп, конь снова скачет в галоп[362]
В пересудах и толках у ворот и на дворе Франц Биберкопф – руки в карманах, воротник поднят, голова втянута в плечи – не принял никакого участия. Он только прислушивался, переходя от одной группы к другой. А затем, когда плотника с его пухленькой супругой повели по двору на улицу, он тоже глазел и стоял в шпалерах[363] вместе с другими любопытными. Значит, готово дело, застукали. Что ж, ведь и ему пришлось когда-то идти таким манером. Только тогда было темнее. Ишь, как глядят – прямо перед собой. Стыдно им, поди! Да, да, люди могут перебирать других по косточкам, они-то уж знают, каково у преступника на душе. Эх, вот они, настоящие обыватели, сидят за печкой, жульничают, но не попадаются. Так ловко мошенничают, что никак их не притянешь к ответу. Вон теперь открывают дверцу зеленого Генриха[364]. Пожалуйте, пожалуйте, ребята, маленькая женушка тоже, она как будто выпивши, что ж, она права, совершенно права. Пускай себе смеются. Пускай сами попробуют, каково это. Ну, трогай, пошел!
Люди продолжали еще судачить, а Франц уже за воротами, стужа стояла лютая. Он взглянул на ворота, глянул на улицу. Что человеку теперь делать, что делать? Он переминался с ноги на ногу. Холодно, ух, холодно, чертовски холодно! Нет, наверх идти не стоит. Но что предпринять?