У стойки – скандал. Хозяйка визгливо кричала на какого-то крайне возбужденного шофера. Тот огрызался: «Я себе никогда не позволю таких глупостей с закуской». Торговец фруктами крикнул: «Тише там!» На этот окрик шофер неприязненно оглянулся и уставился на толстяка, но тот убил его улыбкой, и у стойки воцарилась зловещая тишина.
Мекк шепнул Францу: «Наши скотопромышленники сегодня не придут. Они свой товар уже пристроили. На ближайший срок они обеспечены. Взгляни-ка вон на того желтого, он здесь главный воротила».
За этим желтым, на которого указал ему Мекк, Франц наблюдал уже весь вечер[425]. Франца сильно влекло к нему. Он был строен, в основательно потертой солдатской шинели, – уж не коммунист ли?.. Лицо у него длинное, желтоватое, с высоким лбом, на котором как-то особенно выделялись глубокие поперечные морщины. Этому человеку было никак не более тридцати с небольшим, но и от носа ко рту залегли такие же зияющие борозды. Нос, Франц достаточно пригляделся, был короткий, слегка вздернутый и торчал деловито. Голова была низко опущена на левую руку, державшую зажженную трубку. Волосы черные, ежиком. А когда он потом пошел к стойке – волочил ноги, и это выглядело, как будто они постоянно прилипали к полу, – Франц заметил, что он обут в совсем плохонькие желтые ботинки, и толстые серые носки свешивались за борт. Может быть, у него чахотка? Тогда его следовало бы поместить в санаторий, в Белиц[426] или еще куда, а не позволять ему бегать почем зря. Чем он, в самом деле, занимается? Тем временем этот человек приплелся обратно, с трубкой во рту, с чашкой кофе в одной руке и стаканом лимонада с торчавшей в нем большой оловянной ложкой – в другой. Он снова сел за свой столик, прихлебывая то глоток кофе, то глоток лимонада. Франц не сводил с него глаз. Какие у него печальные глаза. Вероятно, ему пришлось уже и в тюрьме посидеть; смотрите, вероятно, и он сейчас думает, что я тоже сидел. Так оно и есть, паренек, сидел, в Тегеле, четыре года отсидел, так и знай. Ну а дальше?
Больше в этот вечер ничего не произошло. Но Франц стал с тех пор часто заглядывать на Пренцлауерштрассе и подружился с человеком в старой солдатской шинели. Это был прекрасный малый, только заикался он уж больно сильно, много, бывало, времени пройдет, пока он что-нибудь из себя выдавит, потому и делал такие большие умоляющие глаза. Оказалось, что он еще не сидел, только раз как-то был замешан в одном политическом деле, чуть не взорвали газовый завод, да один из участников выдал товарищей, но до него не добрались. «А что ты теперь делаешь?» – «Торгую фруктами[427] и чем придется. Помогаю другим. Когда нечего делать, хожу отмечаться на биржу труда». В темную компанию попал Франц Биберкопф. Большинство из этих людей торговали какими-то странными «фруктами», делали при этом хорошие дела, а приземистый человечек с красным как рак лицом снабжал их товаром, был их оптовик. Франц держался от них подальше, да и они от него. Он никак не мог понять, в чем тут штука. И говорил себе: лучше торговать газетами!
Бойкая торговля живым товаром
В один прекрасный вечер Рейнхольд, так звали того, который в солдатской шинели, разговорился более обыкновенного, как-то легче и скорее справляясь с заиканием, и стал ругать женщин. Франц хохотал до упаду: парень действительно принимал женщин всерьез! Этого он от него не ожидал; значит, у него тоже винтика не хватает, впрочем, здесь у всех какой-нибудь изъян, у одного то, у другого другое, совсем в порядке никого здесь не было. Вот этот парень, например, был влюблен в жену одного кучера, возчика с пивоваренного завода, ради него она сбежала от мужа, и вся беда была в том, что Рейнхольд теперь ее больше совсем не хотел. Франц сопел от удовольствия, уж больно забавен был этот парень: «Да пошли ты ее к черту!» Тот, заикаясь и делая страшные глаза, с трудом выговорил: «Ах, это так трудно! Женщины никак не хотят это понять, хоть пиши, хоть не пиши». – «Ну а ты пробовал ей написать, Рейнхольд?» Рейнхольд плюнул и, заикаясь и корчась, промолвил: «Говорил ей раз сто. А она говорит, что не понимает. Что я, должно быть, с ума спятил. Словом – не понимает и не понимает. Что ж мне, держать ее у себя, пока не сдохну?» – «Пожалуй, придется». – «Вот и она так говорит». Франц неистово расхохотался, а Рейнхольд начал уже злиться: «Послушай, не будь же таким дураком». Нет, у Франца это никак не укладывалось в голове. Такой молодчина, чуть не взорвал динамитом газовый завод, а теперь сидит сиднем и нюни распускает. «Возьми ты ее себе», – сказал, заикаясь, Рейнхольд. «А что я с ней буду делать?» – «Ну, ты можешь ее бросить». Тогда Франц пришел в полный восторг: «Хорошо, для тебя уж так и быть, сделаю тебе такое одолжение, можешь на меня положиться, Рейнхольд, но – тебя следовало бы еще в пеленочки пеленать». – «Да ты сперва посмотри ее, а потом уж и говори». И оба довольны.
А на следующий день, после обеда, Френца явилась собственной персоной к Францу Биберкопфу. Когда он услышал, что ее зовут Френцой, он сразу обрадовался: они, значит, как раз подходят друг другу, потому что его зовут Францем. Она принесла ему от Рейнхольда пару здоровых сапог на толстой подошве; это – цена иудина предательства, усмехнулся про себя Франц, десять серебреников[428]. Сама же и принесла их! Ну и бесстыжий же этот Рейнхольд. Впрочем, – подумал еще Франц, – какая разница, что одна цена, что другая. Вечером он отправился с Френцой искать Рейнхольда, но тот, как полагается, словно в воду канул, затем вспышка ярости у Френцы и финальная сцена утешения в комнате Франца. Уже на следующее утро кучерова жена примчалась к Рейнхольду и, не дав ему даже и слова вымолвить, так ему и выложила: что, мол, пускай он не беспокоится, ей он совершенно не нужен, у нее есть теперь другой, но кто этот другой, она ему и не подумает сказать. И только она успела убраться, как к Рейнхольду является Франц в новых сапогах, которые ему уже больше не слишком велики, потому что он надел две пары шерстяных носков, и оба приятеля бросаются друг другу в объятия и похлопывают друг друга по спине. Но словами «неужели ж я для тебя бы не постарался» Франц скромно отклоняет все дальнейшие проявления восхищения и благодарности.
Эта кучерова жена тоже с места в карьер влюбилась в Франца, ибо у нее было податливое сердце, о чем она до тех пор не имела понятия. Он был рад, что она чувствовала в себе прилив этой новой силы, так как был человеколюбцем и сердцеведом. Он с удовольствием наблюдал, как она обосновалась у него. Именно эта черта была ему хорошо знакома. Вначале женщины всегда уделяют особое внимание кальсонам и дырявым носкам. Но что она ему по утрам чистила сапоги, да еще те, которые были у него от Рейнхольда, вызывало у него всякий раз новый взрыв веселости. А когда она спросила, чему он смеется, он ответил: «Да потому, что сапоги велики, слишком велики для одного человека. Мы в них с тобой вдвоем влезть можем». Как-то раз они в самом деле попробовали влезть вдвоем в один сапог, но, конечно, это оказалось преувеличением, и из такой попытки ничего не вышло.
У заики Рейнхольда, у Францева самого любезного приятеля, завелась новая подруга, которую звали Цилли, – во всяком случае, она уверяла, что ее зовут так. Францу Биберкопфу это было в высшей степени безразлично, иногда он видел на Пренцлауерштрассе и Цилли. Но только в нем поднялось смутное подозрение, когда заика примерно месяц спустя осведомился о Френце и спросил, сплавил ли он ее уже дальше? Франц ответил, что она – забавная штучка, и сначала было не понял, куда тот метит. Тогда Рейнхольд стал утверждать, что ведь Франц же обещал сплавить ее поскорее. На что, однако, Франц возразил, что еще слишком рано. Новую невесту он заведет себе только весною. Потому что летних платьев, как видно, у Френцы нет, а он купить ей не в состоянии; вот он ее к лету и спровадит. Рейнхольд критически заметил, что Френца уже и сейчас выглядит довольно обносившейся, да и вещи, которые на ней, собственно говоря, вовсе не зимние, а скорее демисезонные и в данный момент совсем не по погоде. Тогда у них завязался долгий разговор о термометрах и барометрах и о предстоящей в ближайшее время погоде. Справились в газетах. Франц стоял на том, что никогда нельзя в точности знать, какая будет погода, а Рейнхольд предсказывал наступление сильнейших морозов. И вот тогда лишь Франц сообразил, что Рейнхольд хочет отделаться от Цилли, которая носила мех из крашеного кролика, так как то и дело заводил речь об этой чудной имитации. «Дались ему эти кролики, – подумал Франц, – вот надоел-то!» А вслух сказал: «Да ты, брат, спятил, куда же мне еще вторую, когда у меня уж одна сидит на шее, дела тоже не блестящи, так что – откуда взять, чтоб не украсть?» – «Да тебе вовсе и не нужно двух. Когда я говорил, чтобы две? Неужели я могу требовать от человека, чтоб он с двумя бабами путался? Ты же не турок». – «Я про то и говорю». – «И я про то же. Когда ж я говорил, чтоб ты с двумя путался? Почему бы не с тремя, а? Нет, ты первую-то выставь вон, или нет у тебя никого?» – «Как так никого?» Что это он хочет сказать, какие у этого молодчика всё чудачества в голове? «Да ведь ее может же перенять у тебя кто-нибудь другой, Френцу-то эту». Тут наш Франц как обрадуется, и хлоп того по плечу: «Молодец ты, ишь, тертый калач, черт возьми, сразу видать, что человек с образованием, я тебе и в подметки не гожусь. Значит, будем перепродавать их из рук в руки, как во времена инфляции, а?» – «А почему бы и нет? Бабья этого и так уж слишком много». – «Верно, что слишком много. Черт возьми, Рейнхольд, ну и штука же ты, брат, не продохнуть!» – «Ну так как же?» – «Ладно, заметано. Так и быть, поищу кого-нибудь. Кого-нибудь да найду. А перед тобой я прямо щенок! Фу-ты ну-ты!»
Рейнхольд искоса взглянул на него. Человек-то как будто с изъянцем в мозгах. Собственно говоря, дурак феноменальный, этот Франц Биберкопф. Неужели он в самом деле помышлял посадить себе на шею двух баб сразу?