А Франц был настолько восхищен этой сделкой, что тотчас же собрался и навестил маленького горбатого Эде в его норе: мол, так и так, не хочет ли тот перенять девчонку, потому что у него, Франца, намечается другая, а от этой желательно отделаться.
Тому это пришлось как раз кстати, потому что он хотел устроить себе маленькую передышку в работе, тогда он получит пособие по болезни и может себя немножко побаловать, а девчонка стала бы закупать для него продукты и ходить в больничную кассу за деньгами. Но чтоб опутать его, Эде, насовсем – это ни-ни, это не полагается, так он прямо и заявил.
Не откладывая дела, Франц на следующее же утро, перед тем как выйти на улицу, устроил кучеровой жене ни за что ни про что страшнейший скандал. Та не осталась в долгу. Франц с радостью придрался к случаю, и через час все было в порядке: горбун помогал ей собирать вещи, Франц в ярости убежал, а кучерова жена переселилась к горбуну, потому что ей больше некуда было деться. Горбун сходил к врачу и заявился больным, и вечером они уже вдвоем ругали Франца Биберкопфа на чем свет стоит.
А к Францу заявилась Цилли. Что тебе надо, дитя мое? Болит у тебя что-нибудь? Где у тебя бобо, ах боже мой. «Вот, меня просили передать вам этот меховой воротник». Франц одобрительно разглядывает воротник. Шикарная штука. Откуда это у парня берутся такие хорошие вещи? В тот раз были только сапоги. А Цилли, ничего не подозревая, стрекочет: «Вы, должно быть, очень дружны с моим Рейнхольдом?» – «О да! – смеется Франц. – Он посылает мне иногда продукты и кое-что из одежды, что у него лишнее. В последний раз он прислал мне сапоги. Только сапоги. Погодите, вы можете ими сами полюбоваться». Уж не стащила ли их эта Френца, эта стерва, дура? Где они, в самом деле? А, вот! «Вот, посмотрите, фрейлейн Цилли, он прислал мне их в прошлый раз. Что вы скажете по поводу этих ботфортов? Тут трое могут поместиться. Ну-ка, всуньте сюда ваши ножки». Она и в самом деле влезает в сапоги, смеется, чистенько так одета, и сама из себя хорошенькая, ну просто так бы и съел ее, ужасно мило выглядит в черном манто с меховой отделкой, вот уж дура-башка этот Рейнхольд, от такой-то ягодки отказываться, и откуда он постоянно таких красоток выкапывает? Она стоит себе, как кот в сапогах. А Франц вспоминает предыдущую ситуацию, что ж это, у него помесячный абонемент на женщин, как на гардероб, что ли, и уже, скинув туфлю, сует за Цилли ногу в сапог. Цилли визжит, но его нога все-таки влезает; хочет убежать, но они скачут вместе, и ей приходится тащить Франца за собою. А у стола он залезает другой ногой и в другой сапог. Того и гляди оба полетят вверх тормашками. И в самом деле летят, визг, возня, барышни, обуздайте свою фантазию, дайте вы им повеселиться между собою, у них сейчас прием по особо важным делам, общий прием для членов кассы немного позже, от 5 до 7 часов вечера.
«Послушай, ведь Рейнхольд меня ждет, Франц. Ты ему ничего не скажешь? Пожалуйста, не говори, я тебя очень прошу». – «С какой же стати, кисонька?» А вечером он получил ее, маленькую реву, уже сполна на руки. Потом, вечером, они вдвоем страшно ругали всякие там безобразия, а Цилли – прелестная особа, и гардероб у нее хороший, и манто почти совсем новое, и туфельки бальные, и все это она сразу привезла с собою, черт возьми, неужели все это Рейнхольд тебе подарил, он, верно, в рассрочку покупает.
С восхищением и удовольствием встречал теперь всегда Франц своего Рейнхольда. Работа у Франца нелегкая, и он уже с тревогой подумывает о конце месяца, когда великий молчальник Рейнхольд снова заговорит. И вот в один прекрасный вечер Рейнхольд вырастает перед ним у станции подземной железной дороги на Александрплац напротив Ландсбергерштрассе и спрашивает, что он собирается делать вечером. Что такое, ведь месяца еще не прошло, в чем дело, и к тому же Франца ждет Цилли, но пойти куда-нибудь с Рейнхольдом – с нашим полным удовольствием. И вот они медленно шествуют – как бы вы думали куда? – вниз по Александрштрассе на Принценштрассе. Франц не отстает до тех пор, пока не выпытывает, куда держит путь Рейнхольд. «К Вальтерхену?[429] Кутить?» Нет, в Армию спасения на Дрезденерштрассе! Хочется, говорит, разок послушать что-нибудь другое. Вот так так! А ведь это совсем похоже на Рейнхольда! Такие заскоки у него бывают. Словом, в тот вечер Франц Биберкопф впервые побывал у солдат Армии спасения. Было очень смешно, и Франц очень удивлялся.
В половине 10-го, когда начались призывы покаяться в грехах, Рейнхольд стал какой-то совсем странный и выбежал из зала вон, словно за ним гнались, вон, вон, что случилось? А на лестнице стал ругаться. «Этих парней ты остерегайся, – говорит он Францу. – Они будут обрабатывать тебя, так что у тебя дух вон и ты на все будешь говорить да». – «Что ты, что ты? Это я-то? Шалишь, брат, не на такого напали». Рейнхольд продолжал ругаться в том же духе еще и в пивной на Принценштрассе, и тут-то оно и выплыло наружу. «Я хочу разделаться с этими бабами, Франц, не могу я больше». – «А я-то уж радовался получить от тебя следующую». – «Что ж, ты думаешь, мне так уж интересно прийти на будущей неделе к тебе, чтоб ты взял у меня Труду, блондинку? Нет, на таком основании…» – «С моей стороны, Рейнхольд, задержки не будет, в чем дело? На меня ты можешь положиться. По мне, пускай хоть еще десяток девчонок явится, мы их всех разместим, Рейнхольд». – «Оставь меня в покое с этими бабами. Что поделаешь, раз я не хочу, Франц?» Ну-ка, извольте понять, в чем тут дело и почему это человек так расстраивается? «Раз ты больше не хочешь баб, то самое простое – не иметь с ними дела. Так или иначе, с ними всегда можно поладить. Ту, которая у тебя сейчас, я еще возьму, а потом – шабаш!» Дважды два – четыре, понятно? Чего ж тут глаза пялить, а Рейнхольд пялит. Что ж, если ему желательно, он может оставить себе последнюю. Ну, в чем дело, вот чудак человек, подходит теперь к стойке за кофе и лимонным соком, сам еле держится на ногах, спиртного не выносит, а туда же – с бабами трепаться. Некоторое время Рейнхольд упорно молчал, а затем, влив в себя три чашки этой бурды, он снова принялся выкладывать.
Против того, что молоко является в высшей степени питательным продуктом, едва ли можно серьезно спорить, оно усиленно рекомендуется детям, в особенности маленьким, грудным детям, а также и больным, как укрепляющее средство, в особенности если оно употребляется наряду с другой содержащей питательные вещества пищей. Признанным всеми медицинскими авторитетами, но, к сожалению, недостаточно оцененным диетическим питанием является баранина[430]. Так что мы ничего не имеем против молока. Но, разумеется, реклама не должна принимать уродливые формы, – во всяком случае, думает Франц, я буду придерживаться пива; когда оно в меру выдержано, против него ничего нельзя возразить.
Рейнхольд вскидывает на Франца глаза – парень выглядит совершенно разбитым, того и гляди разнюнится: «В Армии спасения я был уже два раза, Франц. С одним я там уже говорил. Скажу я ему „да“, буду держаться, покуда сил хватит, а потом свихнусь окончательно». – «Да в чем дело-то?» – «Ты же знаешь, что бабы мне так быстро надоедают. Сам видишь, брат. Какой-нибудь месяц, и – кончен бал! Почему – я и сам не знаю. Просто не хочу их больше. А до этого схожу с ума по той или другой, вот ты бы поглядел на меня тогда, хоть в камеру для буйных меня запирай, вот до чего доходит! А потом ни черта, прочь ее с глаз, не могу я ее видеть, даже еще и деньги приплатил бы, чтоб только ее не видеть». – «Может, ты и впрямь ненормальный? – удивляется Франц. – Погоди-ка…» – «Так вот, пошел я как-то в Армию спасения, все рассказал, а потом с одним там помолился…» Франц все больше и больше удивляется: «Что? Молился?» – «А что ж будешь делать, когда так тяжело на душе и нет тебе выхода?» Черт возьми! Черт возьми! Вот так человек! Видали? «И действительно, помогло, месяца на полтора, на два, мысли какие-то другие появились, энергия, смотришь – как будто и легче на душе». – «Послушай, Рейнхольд, сходил бы ты разок в клинику, на прием. Или, пожалуй, не следовало тебе сейчас смываться оттуда из зала? Ты мог спокойно сесть вперед на скамью кающихся. Передо мною тебе нечего стесняться». – «Нет, нет, я больше не хочу. Мне это уж больше не поможет, и все это чушь, ерунда. С какой стати я полезу туда вперед и буду молиться, я же все равно не верю». – «Это я понимаю. Раз ты не веришь, то оно и помочь не может, – согласился Франц, вглядываясь в своего приятеля, мрачно уставившегося в пустую чашку. – И могу ли я тебе помочь – этого, Рейнхольд, я не знаю. Надо будет подумать. Может быть, хорошо было бы устроить так, чтоб женщины тебе опротивели, или что-нибудь в этом роде». – «Вот, например, сейчас меня прямо тошнит от Труды-блондинки. А поглядел бы ты на меня завтра или послезавтра, когда появится Нелли или Густа, или как ее там будут звать, вот бы ты поглядел на Рейнхольда, как у него уши горят. И как он только и думает: эх, получить бы ее, хотя бы пришлось отдать все деньги, получить ее во что бы то ни стало». – «Что ж тебе в них так особенно нравится?» – «Ты хочешь сказать, чем они меня прельщают? Как тебе объяснить? Ничем. В том-то и штука. У одной, скажем, волосы подстрижены не так, как у других, другая острить умеет. Почему они мне нравятся, я и сам никогда не знаю, Франц. Да и бабы, спроси-ка их, поражаются, когда я вдруг на них распалюсь и готов на них наброситься, как бык на красную тряпку. Спроси хоть Цилли. Но я не могу от этого отделаться, не могу и не могу».
Франц во все глаза глядит на Рейнхольда.
Есть жнец, Смертью зовется он, властью от Бога большой наделен. Сегодня свой серп он точит, приготовить для жатвы хочет, скоро работать он станет, всех нас серпом достанет[431].
Странный парень. Франц улыбается. Рейнхольд вообще не улыбается.
Есть жнец, Смертью зовется он, властью от Бога большой наделен. Скоро работать он станет.