На прощанье фрау Лабшинская подала Францу свою сильную лапищу. «Я вполне полагаюсь на вас, господин Биберкопф». И она могла на него положиться. Рейнхольд не выехал. Он проявлял известную выдержку, но разгадать его намерения было невозможно. Он жил с Трудой уже три недели сверх срока, Франц ежедневно являлся к ней за докладом. Он ликовал: ведь скоро был бы черед и для следующей. Значит, гляди в оба. И верно: Труда, вся дрожа, в один прекрасный день докладывает ему, что Рейнхольд два вечера как выходит в хорошем костюме. На следующий день она уже знала, кто это такая: некая Роза, петельщица, чуть за тридцать. Фамилию не удалось выяснить, только адрес. Ну, тогда дело на мази, шутил Франц.
Но с враждебной силой рока прочен наш союз – до срока. Вот и горе подступает[444]. Если вам больно ступать, то носите обувь от Лейзера[445]. Лейзер – самый шикарный магазин обуви в Берлине. А если вы не желаете идти, то поезжайте: фирма NSU приглашает вас на пробную поездку на шестицилиндровой машине[446]. И как раз в этот самый четверг Франц Биберкопф шел после долгого времени один по Пренцлауерштрассе, потому что ему захотелось навестить так, вообще, своего друга Мекка, которого он давно не видел, а кроме того, рассказать ему о Рейнхольде и его историях с женщинами. Пускай Мекк увидит и подивится, как он, Франц, обуздал такого субъекта и заставил его повиноваться, чтоб тот привык к порядку, и как тот действительно начинает привыкать.
И вот, когда Франц заворачивает со своим газетным ящиком в пивную, кого зрят его зеницы? Мекка! Сидит он там с двумя другими и харчит. Ну, Франц сейчас же подсаживается и тоже заказывает чего-нибудь поесть, а когда оба посторонние наконец уходят, он выставляет угощение – пару больших кружек светлого пива – и принимается, попеременно жуя и прополаскивая глотку пивом, рассказывать, а Мекк, тоже попеременно жуя и прополаскивая глотку пивом, с удовольствием слушает и удивляется, какие чудаки бывают на свете. Мекк, конечно, никому не скажет, но все-таки это здорово! Франц рассказывает, сияя, чего он уже достиг в этом деле и как он уже отвратил от Рейнхольда эту самую Нелли, фамилия ее фрау Лабшинская, и что Рейнхольду пришлось на три недели дольше срока остаться с Трудой, а сейчас у него на примете некая Роза, петельщица, но только эту петлю мы ему тоже затянем. И так Франц во всю ширь расселся перед своей кружкой пива, жирный, довольный. Грянем застольную песнь, друзья, пустим мы чашу по кругу! Пятью десять – пятьдесят, мы пьем, как стадо поросят[447].
А кто стоит у стойки, недалеко от столика, за которым пьют, за которым поют, и улыбается в прокуренную, вонючую пивнуху? Самый толстый из всех толстых боровов – господин фон Пумс. Он улыбается, то есть это у него называется улыбаться, но его свиные глазки что-то ищут. Видно, придется ему взять метлу и расчистить ею дыру в этом чаду, если он хочет что-либо разглядеть в нем. Но вот к нему подходят трое. Значит, это и есть те парни, которые всегда проворачивают вместе с ним дела, подозрительные типы, очень подозрительные. Видно, одного с ним поля ягоды. Лучше смолоду на виселице болтаться, чем в старости по дворам побираться. Они вчетвером почесывают себе затылки, ржут, ищут еще кого-то в пивной. Надо, надо им взяться за метлу, если они хотят здесь что-нибудь увидеть. Впрочем, вентилятор достигает той же цели. Мекк подталкивает Франца. «У них нет полного комплекта. Им нужны еще люди для товара, толстяк не может набрать достаточно людей». – «Ко мне он уж тоже подкатывался, да не желаю я с ним путаться. Куда мне фрукты? У него, верно, много товару?» – «Почем знать, какой у него товар. Он говорит – фрукты. Не надо слишком много спрашивать, Франц. Но вовсе не так плохо держаться этого человека, от него всегда что-нибудь да перепадет. Человек он ходовой, старик-то, да и другие тоже».
В восемь часов 23 минуты 17 секунд к стойке подходит еще один – раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять – как бы вы подумали: кто? Вы говорите – английский король? Нет, не английский король, который как раз в этот момент едет в сопровождении пышной свиты на открытие парламента[448] как символ духа независимости английской нации. Нет, не он. Ну кто же тогда? Уж не делегаты ли народов, подписавшие в Париже пакт Келлога[449] и окруженные полсотней фотографов, а соответствующая событию чернильница не могла быть доставлена на место по причине своей величины, и пришлось удовлетвориться севрским гарнитуром?[450] Нет, и не они. Это только – волочит ноги, серые шерстяные носки свисают на ботинки, очень невзрачная фигура, серая как мышь, – Рейнхольд! И вот они уже впятером чешут себе затылки, рыщут глазами по пивнухе. Да возьмите же метлу, чтоб тут что-нибудь разобрать. Впрочем, вентилятор достигает той же цели. Франц и Мекк напряженно наблюдают за этой пятеркой, что она будет делать и как она садится теперь всей компанией за столик.
А четверть часа спустя Рейнхольд подойдет к стойке за чашкой кофе и лимонадом и будет зорко озираться в пивной. И кто тогда улыбнется ему и станет делать ему ручкой? Уж конечно, не доктор Луппе, обербюргермейстер города Нюрнберга, потому что в этот день ему надо произнести приветственную речь по случаю дюрерских торжеств[451], а после него говорят еще имперский министр внутренних дел Кейдель и баварский министр народного просвещения Гольденбергер, каковое обстоятельство в достаточной мере объясняет отсутствие сегодня здесь и этих последних. Жевательная резинка П.-Р. Ригли укрепляет зубы, освежает рот, улучшает пищеварение[452]. Это всего лишь Франц Биберкопф, который ухмыляется во все лицо. Он страшно рад, что Рейнхольд подходит к нему. Ведь это ж объект его воспитания, это ж его воспитанник, вот он сейчас продемонстрирует его своему другу Мекку. Погляди-ка, как он идет. Он у нас во как в руках. Рейнхольд подходит с чашкой кофе и лимонадом, подсаживается к ним, мурлычет что-то и чуть-чуть заикается. Францу хочется поскорее вызвать его на откровенность, чтоб Мекк сам услышал, и он говорит: «Ну, как у тебя дома, Рейнхольд, все в порядке?» – «М-да, Труда еще у меня, начинаю привыкать». Произносит он это так тягуче, капля за каплей, словно из испорченного крана. Ну что ж, Франц очень доволен. Чуть до потолка не скачет – так доволен. Ведь это ж он сделал. Кто же другой, как не он? И, сияя, обращается к своему другу Мекку, который не отказывает ему в дани восхищения: «А что, Мекк, мы наведем порядок в мире, мы все наладим, попадись нам только кто в руки». И, хлопнув Рейнхольда по плечу, которое нервно дергается: «Вот видишь, брат, стоит только захотеть, тогда всего на свете добьешься. Я всегда говорил: если хорошенько захотеть и не уступать, то все пересилишь». И Франц глядит и не нарадуется на Рейнхольда. Потому что один раскаявшийся грешник лучше, чем 999 праведников[453].
«А что же говорит Труда, не удивляется, что все идет так мирно и гладко? А сам-то ты не рад, что отделался от всех этих неприятностей с бабами? Знаешь, Рейнхольд, бабы – вещь хорошая и могут доставить удовольствие. Но если ты меня спросишь, что я думаю о бабах, то я скажу: пусть их будет не слишком мало, но и не слишком много. Когда их слишком много, то беда. Руки прочь от них. Об этом я тоже могу кой-что порассказать». Ну да, рассказать про Иду, про сад Парадиз, про Трептов, про белые парусиновые туфельки, а потом – Тегель. Как хорошо, что все это позади, прошло, миновало. «Я уж тебе помогу, Рейнхольд, чтоб у тебя все шло как следует, с бабами-то. Так что тебе не придется тащиться в Армию спасения, мы сами все гораздо лучше обтяпаем. Ну, за твое здоровье, Рейнхольд, один-то бокал ты же можешь выпить». Но тот тихонько чокнулся кофейной чашкой. «Что ты тут можешь обтяпать, Франц, почему, каким образом?»
Черт возьми, чуть не проговорился. «Да я только к тому, что на меня ты можешь положиться. И ты должен приучить себя к водке, например – к легкому кюммелю». А тот ему тихим таким голосом: «Тебе, верно, хочется быть моим доктором?» – «Почему бы и нет? В таких вещах я толк знаю. Помнишь, Рейнхольд, я помог тебе уже в деле с Цилли, да и раньше. Неужели же ты сомневаешься, что я тебе и теперь помогу? Франц всегда был друг людям. Он знает, куда какой путь ведет».
Рейнхольд вскидывает на него грустные глаза: «Вот как, ты это знаешь?» Франц спокойно выдерживает его взгляд, не дает омрачить свою радость, пускай себе тот кой-что заметит, ему только на пользу пойдет, если он убедится, что другие не так-то легко поддаются ему. «Да, вот и Мекк может тебе подтвердить, что у нас есть кой-какой опыт, и на него мы и полагаемся. А затем, что касается водки; Рейнхольд, если ты научишься пить водку, то мы отпразднуем это событие, вот здесь, за мой счет – я плачу за всю музыку». Рейнхольд все еще глядит на Франца, гордо выпятившего грудь, и на маленького Мекка, с любопытством наблюдающего за ними. Наконец Рейнхольд опускает глаза и как будто что-то ищет в чашке: «Тебе, вероятно, хотелось бы довести меня своим лечением до того, чтоб я женился?» – «Твое здоровье, Рейнхольд, да здравствуют молодожены, пятью пять – двадцать пять, выпил рюмку – лей опять, спой с нами, Рейнхольд, подтягивай, лиха беда начало, да без него конца бы не бывало».
Рота – стой! Ряды – вздвой! Правое плечо вперед, шагом – марш! Рейнхольд отрывает взор от кофейной чашки. Пумс, тот, который с красной, жирной физиономией, стоит возле него, что-то шепчет, Рейнхольд пожимает плечами. Тогда Пумс дует сквозь густой табачный дым и весело каркает: «Я вас уже как-то спрашивал, Биберкопф, как мне быть с вами, вы все еще хотите бегать с бумажным товаром? Сколько же вы на этом зарабатываете? Два пфеннига с экземпляра, пять пфеннигов в час, а?» И начинается у них торг с переторжкою, чтобы, значит, Франц взял тележку с овощами или фруктами, а Пумс будет доставлять товар, заработок, говорят, блестящий. Но Францу хочется и не хочется, вся эта Пумсова компания ему совсем не по душе, с этими молодцами держи ухо востро, а то как раз надуют. Заика Рейнхольд молчит себе в своем уголке, ничего не говорит. А когда Франц спрашивает его, что он на это скажет, то замечает, что Рейнхольд все время не сводил с него глаз и только сейчас опустил их в чашку. «Ну, как твое мнение, Рейнхольд?» – «Что ж, я ведь тоже с ними работаю», – говорит он, заикаясь. А когда и Мекк говорит, почему бы не попробовать, Франц, то Франц заявляет, что подумает, что не хочет сказать ни да ни нет, а завтра или послезавтра придет сюда же и договорится с Пумсом, как быть с товаром, как его получать, как рассчитываться и какой район для него самый подходящий.