[503]; оказывается, принцесса из страны шведской спички вспыхнула любовью к принцу Баденскому. Если представить себе, как далеко находится Баден от Швеции, то невольно приходится удивляться, как это такая штука могла произойти столь скоропалительно. О женщины, от вас всегда я таю, моя вы ахиллесова пята: одну целую, о другой мечтаю, на третью уж гляжу исподтишка. Да, да, о женщины, от вас я таю. Что ж делать, я иначе не могу! А если разорюсь, не унывая, на сердце объявление Распродано! прибью[504].
К этим более или менее известным куплетам Чарли Амберг добавляет от себя: Себе ресницу вырву я и заколю тебя. Потом карандашом для губ раскрашу я твой труп. А если злость ты не уймешь, как быть тут с вашим братом? Я закажу глазунью и плесну в тебя шпинатом. Ах, ты, ты, ты, ты, ты, ты, ты, я закажу глазунью и плесну в тебя шпинатом[505].
Итак, погода остается теплой и дождливой, днем температура доходит до двадцати двух градусов Цельсия[506]. При такой температуре предстает в Берлине перед судом присяжных убийца одной молодой особы Рутковский[507] и должен обелить себя. В этом деле возникает интересный вопрос: является ли убитая Эльза Арндт сбежавшей женой члена педагогического совета семинарии? Ибо этот господин считает в своем письменном заявлении вероятным, что убитая Эльза Арндт – его жена, а возможно, желал бы, чтобы так оно и было. В утвердительном случае он готов дать суду весьма существенные показания. В воздухе чувствуется какая-то деловитость[508], в воздухе что-то чувствуется, да, чувствуется. В воздухе чувствуется какой-то идиотизм, в воздухе чувствуется какой-то гипнотизм, в воздухе что-то чувствуется, да, чувствуется, и никак из воздуха уж не выходит.
А в ближайший понедельник состоится открытие городской электрической железной дороги[509]. Этим случаем пользуется Управление железных дорог, чтобы вновь обратить внимание пассажиров на опасности, осторожно, внимание, не садиться до полной остановки, обождать, штраф за нарушение правил.
Воспрянь, мой слабый дух[510]. Воспрянь и крепче встань на ноги
Бывают обмороки, которые представляют не что иное, как смерть в живом организме. Франца Биберкопфа укладывают в обморочном состоянии в постель, и он лежит, лежит в эти теплые дни и понимает, что вот-вот умрет, чувствует, что вот-вот протянет ноги. Эх, Франц, если ты теперь ничего не предпримешь, ничего действительного, окончательного, решительного, если ты не возьмешь в руки дубину или саблю и не пойдешь помахивать ею направо и налево, если, наконец, не убежишь куда глаза глядят, то, Франц, Францекен, Биберкопф, бобровая головушка, старый дружище, каюк тебе, бесповоротно! Можешь звать тогда гробовщика снимать с тебя мерку!
Он тяжко вздыхает, стонет: не хочется ему, не хочется околевать, и он не околеет. Он оглядывает комнату. Тикают стенные часы. Он еще жив, он еще не на том свете. Меня хотят ухлопать, и Шрейбер чуть-чуть не уложил меня из шпаллера, но этому не бывать. И Франц подымает, как для клятвы, оставшуюся у него руку: нет, не бывать этому.
Его охватывает неподдельный ужас. Он не в состоянии оставаться в постели. И если бы даже ему пришлось сдохнуть на улице, он должен встать, должен выйти из дому. Герберт Вишов уехал с брюнеткой Евой в Цоппот[511]. У нее есть там платежеспособный кавалер, пожилой биржевик, которого она эксплуатирует. Герберт Вишов поехал инкогнито, Ева работает чисто, они видятся ежедневно, как говорится – вместе наступать, врозь спать. Так что в эту прекрасную летнюю пору Франц Биберкопф снова шагает по улице, снова совсем один, этот единственный Франц Биберкопф, еле держится на ногах, но идет. Это – змея кобра, видите, она ползет, движется, покалечена. Но это все еще прежняя кобра, хотя и с темными кругами под глазами, да и вся когда-то откормленная зверюга теперь отощала, и брюхо у нее впалое.
Этому парню, который таскается теперь по улицам, чтоб не околеть у себя в конуре, и убегает от смерти, кое-что уже гораздо яснее, чем до сих пор. Жизнь все-таки кой-чему научила его. И вот он поводит носом, принюхивается к улицам, принадлежат ли они еще ему, хотят ли они его еще принять. Он пялит глаза на киоски с объявлениями, словно они – невероятное событие. Да, да, мой милый, сейчас ты не ступаешь широко обеими ногами, сейчас ты цепляешься за землю, стелешься по ней, сейчас ты пускаешь в ход руки и зубы, сколько их ни есть у тебя, и держишься изо всех сил, чтоб только тебя не сшибло с ног.
Адская штука жизнь, не правда ли? Это ты уже однажды познал, в пивной Геншке, когда тебя хотели выставить вон вместе с твоей повязкой и на тебя лез тот долговязый, хотя ты ему ничего не сделал. А ты думал, что мир успокоился, что в нем порядок? Нет, видно, что-то разладилось в этом мире, уж больно грозно стояли те там, перед тобою. Это было какое-то мгновенное прозрение, не так ли?
А теперь подойди сюда, ты, подойди ближе, я тебе кое-что покажу. Великую блудницу, имя же ей Вавилон, сидящую там на водах многих. И ты видишь жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с 7 головами и 10 рогами. И она облечена в порфиру и багряницу, украшена золотом, драгоценными камнями и жемчугом, и держит золотую чашу в руке своей. И на челе ее написано имя, тайна: Вавилон великий, мать мерзостям земным. И жена упоена кровию праведных[512].
Франц Биберкопф шляется по улицам, трусит мелкой рысцою и не сдается и ничего другого не хочет, как только хорошенько набраться сил и окрепнуть. Погода теплая, летняя, и Франц колесит из пивной в пивную, из кабака в кабак.
Это он, видите ли, убегает от жары. В пивной перед ним появляются большие кружки пива.
Первая кружка говорит: Я вся из хмеля и солода, прямо с погреба, свежая. Какова я на вкус?
А Франц отвечает: Горьковатая, приятная, свежая.
Да, она свежая, она освежает людей, а потом распаляет их, отнимает у них лишние мысли.
Лишние мысли?
Да, ибо большая часть мыслей – лишняя. Неужели же нет? Ну, пускай будет по-вашему.
Теперь перед Францем стоит маленькая рюмка светло-желтой водки.
Эта откуда взялась? – Из хлеба накурили. – Уж и кусачая же она! Так горло и дерет, точно когтями. – Да ну! На то она и водка. Должно быть, брат, давно не пробовал? – То-то и оно, водочка, что мы чуть не померли, чуть на тот свет не отправились без пересадки. – Оно и видно! Видно? Ладно, поговорим там. – А вот мы тебя еще раз попробуем, ну-ка, давай-ка. Эх, хоррроша! С огнем, с огнем, сестрица. – Водка льется в глотку: Огонь, да и только.
Дым от этого огня подымается в Франце, сушит ему горло, заставляет его заказать еще кружку пива. Здравствуй, вторая кружечка, одну мы уже пропустили. Ну, что скажешь? А кружка: Сперва, толстячок, ты меня пригубь, а потом уж и спрашивай. – Ладно!
Тогда кружка говорит: Имей в виду, если ты выпьешь еще две кружки пива, еще один кюммель и еще стаканчик грога, ты разбухнешь, как горох. – Да неужели? – Верно говорю. Ты опять станешь толстым, а то на кого же ты сейчас похож, миляга? Неужели тебе не стыдно в таком виде людям на глаза показываться? Ну-ка, хлебни еще разок.
Франц берется за третью, бубнит: Я и то хлебаю. Одну за другой. Каждой свой черед.
А четвертую он спрашивает: Ты что знаешь, душенька? – Та только что-то блаженно лопочет. Франц вливает ее в себя, приговаривая: Верю, голубушка, верю всему, что говоришь. Ах ты моя ярочка, мы с тобой вместе пойдем на лужок.
Третье завоевание Берлина
Таким образом Франц Биберкопф в третий раз появляется в Берлине. В первый раз собирались соскользнуть крыши, но появились евреи, и Франц был спасен. Во второй раз его обманул Людерс, но это он утопил во хмелю. Теперь, в третий раз, Франц остался без руки, но он смело проникает в город. Да, смелость есть у этого человека, хватит ее на двоих и даже на троих.
Герберт и Ева оставили в его распоряжении кругленькую сумму, которая хранится у хозяина кабачка внизу. Но Франц берет из нее только несколько пфеннигов, решил: не пользоваться этими деньгами, а стать самостоятельным. Он отправляется в попечительство о бедных и требует пособия. «Нам необходимо сперва навести справки». – «Ну а что буду делать тем временем я?» – «Вы? Зайдите к нам через пару деньков». – «Да ведь за эту пару деньков можно и с голоду подохнуть». – «Бросьте, так скоро у нас в Берлине никто с голоду не подыхает, это всё зазря болтают. Кроме того, у нас выдают не деньги, а боны, и за квартиру мы платим сами, непосредственно. Адрес у вас указан правильно?»
Тогда Франц уходит из попечительства, и, когда он уже внизу, у него будто чешуя спадает с глаз, там говорят: необходимо навести справки, скажите пожалуйста, навести справки, значит будут, пожалуй, наводить справки и о том, куда девалась одна рука и как это вообще случилось? И Франц останавливается перед табачным магазином и раздумывает: значит, будут спрашивать, что случилось с рукой, кто платил за лечение и где я лежал? Очень просто, что будут. Да еще, пожалуй, о том, чем я жил эти последние месяцы. Нет, погодите.
Он раздумывает и медленно движется вперед. Что тут делать? Кого бы спросить, как теперь быть? А тех денег я тоже не хочу касаться.
И вот Франц целых два дня ищет между Алексом и Розенталерплац своего друга Мекка, с которым можно было бы посоветоваться; наконец, к исходу второго дня, находит его на Розенталерплац. Они глядят друг на друга. Францу хочется крепко пожать ему руку – помните, как бурно приветствовали друг друга оба приятеля после той истории с Людерсом? – а теперь Мекк как бы нехотя подает ему руку и не отвечает пожатием. Франц чуть было снова не стал трясти его левой рукой, но маленький Мекк делает такое серьезное лицо. Что это с парнем, уж не обидел ли его Франц? Они подымаются по Мюнцштрассе, идут, идут, потом возвращаются через Розенталерштрассе, а Франц все еще ждет, когда же наконец Мекк спросит его про руку. Но даже и про это тот не спрашивает, все только глядит куда-то в сторону. Может быть, ему неловко из-за меня перед людьми? И Франц начинает весело расспрашивать про Цилли, что она поделывает.