Это напоминает прошлое, на это я больше не пойду, не желаю, с этим покончено, раз навсегда.
«Вам надо бы обзавестись невестой, господин Биберкопф, она уж вам все скажет и поможет, где потребуется. Она могла бы везти с вами тележку или продавать за вас с лотка, если бы вам пришлось почему-либо отлучиться».
А Франц – шляпу набекрень и выкатывается на улицу, только не хватает нацепить на себя шарманку и играть по дворам. Где Вилли?
«Здорово, Вилли!» Потом-то уж Вилли говорит: «Конечно, многое тебе сейчас не под силу. Но если ты парень неглупый, то все-таки кое-что можешь. Например, если я тебе буду ежедневно давать что-нибудь на продажу или вообще для сбыта под рукой, а у тебя есть добрые знакомые и вы умеете держать язык за зубами, то ты можешь зарабатывать у меня довольно прилично».
А это Францу как раз и нужно. Этого он как раз и хочет во что бы то ни стало. Он хочет стоять на собственных ногах. Хочет того, что сразу приносит доход. Работать? Вздор! На газеты он тьфу, плюет и приходит в ярость при виде этих баранов, газетчиков, и поражается, как люди могут быть такими простаками и выматывать из себя жилы, когда другие тут же разъезжают в авто. Станет он работать! Как бы не так! Это, брат, было, да сплыло. Тюрьма в Тегеле, аллея черных деревьев[525], шатаются дома, вот-вот свалятся прямо на голову крыши, а он, Франц, должен стать порядочным человеком! Смешно, этот Франц Биберкопф непременно желает быть порядочным, что вы на это скажете, ой, умора. Вот смешно-то, вероятно, у меня в ту пору был заскок в мозгах от тюремного сидения. Итак, налево кругом – марш! Денег, денег, человеку нужны деньги.
И вот вы видите Франца Биберкопфа в роли укрывателя, преступника, что ж, у нового человека и новая профессия, погодите, скоро будет еще хуже.
Это – жена, облеченная в порфиру и багряницу и украшенная драгоценными камнями и жемчугом, с золотою чашею в руке. Она смеется. На челе ее написано имя, тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным. И упоена она кровию праведников. Сидит блудница Вавилон, упоенная кровию праведных.
В чем ходил Франц Биберкопф, когда жил у Герберта Вишова?
А что он носит теперь? На нем купленный по случаю за 20 марок наличными безукоризненный летний костюм. В особо торжественных случаях на левой стороне груди красуется Железный крест[526], исчерпывающим образом объясняя потерю руки и вызывая уважение прохожих и озлобление пролетариев.
Франц выглядит как почтенный кабатчик или мясник, с выутюженными брюками, в котелке, рука в перчатке. На всякий пожарный случай он имеет при себе документы, липовые, конечно, на имя некоего Франца Реккера, который погиб во время беспорядков в 1922 году[527] и уже многим помог своими бумагами. Все, что значится в этих бумагах, Франц знает назубок: где проживают родители, когда они родились, сколько у вас братьев и сестер, где вы работаете, где работали до этого, и вообще все, что может вдруг спросить какой-нибудь «бык», ну а насчет остального – там видно будет.
Это случилось в июне. В прекраснейшем месяце июне бабочка, вышедшая из куколки, достигла полного развития. И Франц уже в достаточной мере процветает, когда Герберт Вишов и Ева возвращаются из курорта Цоппота. В Цоппоте произошло многое, о чем можно было бы рассказать, и Франц слушает с большим наслаждением. Например, Евиному биржевику решительно не повезло. В рулетку-то он, правда, выиграл, но как раз в тот день, когда он принес из банка 10 000 марок, случилась кража в его номере в отеле, в то время как он ужинал с Евой. Как это могло случиться? Вот, подите ж! Дверь его номера оказалась аккуратно отпертой подобранным ключом, пропали золотые часы и 5000 марок, которые лежали у него в ночном столике. Это, конечно, с его стороны была большая неосторожность, но кто же мог думать. И как это в первоклассный отель могли забраться воры, где же у портье были глаза, я подам в суд, недостаточность надзора, мы не отвечаем за ценности, не сданные на хранение администрации. Биржевик вне себя, орет на Еву за то, что она так торопила его пойти ужинать, и с какой стати, только чтобы поскорее увидеть этого франта, барона, ты, пожалуй, еще от непомерной любви вздумаешь целовать барону руки или пошлешь ему на мои деньги бонбоньерку. Теперь ты становишься вульгарным, Эрнстхен. А мои пять тысяч марок? Да я-то тут при чем? Ах, поедем домой. Тогда биржевик злобно соглашается: идея недурна, поскорее бы прочь отсюда.
Таким образом, Герберт снова водворяется на Эльзассерштрассе, а Ева снимает шикарную комнату в фешенебельном Вестене[528], впрочем, оно ей не впервой, и она думает, что это ненадолго, что биржевику она скоро надоест, и тогда она опять вернется на Эльзассерштрассе.
Уже в поезде, в купе 1-го класса, где она сидит со своим биржевиком и с отвращением и наигранным блаженством терпит его ласки, она мечтает: Что-то поделывает Франц? А когда биржевик сходит еще до Берлина и оставляет ее одну, она содрогается и все время беспокоится: ведь Франц-то опять исчез. Но зато какая радость, какой неожиданный сюрприз для Герберта, Евы и Эмиля, когда 4 июля (в среду) к ним является – ну, вы уж можете себе представить кто. Чистенький, прилизанный, с ж. к.[529] на геройской груди, с карими, преданными, как у верного пса, глазами, с теплой мужественной рукой и сильным пожатием: Франц Биберкопф. Теперь, брат, держись, не то полетишь вверх тормашками. Эмиль-то уж знал про такую перемену и услаждает свой взор изумлением Герберта и Евы. Франц стал настоящим франтом. «Да ты, милейший, кажется, себе ноги шампанским моешь?» – радуется Герберт. А Ева сидит и ничего не понимает. Правый рукав засунут у Франца в карман, новая рука, стало быть, не выросла. Ева обнимает его и целует. «Ах, боже мой, Францекен, а мы-то сидели и ломали себе голову, что-то поделывает наш Франц, и беспокоились – даже поверить трудно». Франц ходит от одного к другому, целует Еву, целует Герберта, и даже Эмиля. «Вот чушь – обо мне беспокоиться? – говорит он, весело подмигивая. – Ну а как я вам нравлюсь в роли героя войны, в спортивном жакете?» – «Да что такое случилось, что случилось? – ликует Ева. – Я так рада, что ты выглядишь таким молодцом». – «Я тоже». – «Ну а с кем ты теперь гуляешь, Францекен?» – «Гуляю? Ах, вот ты про что! Нет, нет, такими делами мы не занимаемся, у меня никого нет». И принимается рассказывать и обещает Герберту выплатить до последнего пфеннига весь долг в течение ближайших же месяцев. Герберт и Ева смеются. Герберт размахивает перед глазами Франца коричневой тысячемарковой кредиткой: «Хочешь, Франц?» Ева просит: «Возьми, Франц». – «Ни за что. Не нуждаемся. В крайнем случае, разменяем эту тысчонку внизу, в кабачке, это мы можем».
На сцене появляется и женщина, Франц Биберкопф снова укомплектован
Друзья благословляют Франца на все, что он делает. Еве, которая все еще любит его, очень хотелось бы пристроить ему одну девицу. Он отнекивается, говорит, что уже знает ее, да нет, ты ее не знаешь, Герберт ее тоже не знает. Каким образом ты мог бы быть знаком с ней, она совсем недавно в Берлине, из Бернау[530], и приезжала сюда только по вечерам, ну, я ее как-то встретила у Штеттинского вокзала, разговорилась с ней и сказала: деточка, ты еще себя погубишь, если будешь приезжать сюда, здесь, в Берлине, никому не устоять. А она засмеялась и ответила, что хочет только повеселиться. И вот, представь себе, Франц, – Герберт эту историю уже знает, и Эмиль тоже – сидит она как-то поздно вечером, часов в двенадцать, в кафе. Я подхожу к ней, спрашиваю: Ну, что за лицо ты делаешь, смотри, детка, не дури. Тут она расплакалась, говорит, что ее водили в участок, документов при ней не было, что она несовершеннолетняя и боится вернуться домой. Там, где она служила, ее выставили, потому что полиция послала о ней запрос, а потом выгнала ее из дому и родная мать. Плачет девчонка, убивается. Это за то, – говорит, – что мне хотелось хоть немножечко повеселиться. Ведь в Бернау можно по вечерам повеситься со скуки.
Эмиль слушает, как всегда облокотившись на стол, и говорит: «Девчонка права. Я тоже знаю Бернау. По вечерам там скучища адская».
Ева: «Ну вот я и забочусь о девочке. К Штеттинскому вокзалу я ее больше не пускаю».
Герберт важно курит гаванскую сигару: «Если ты, Франц, мужчина с понятием, то можешь сделать из нее что угодно. Я ее видел. Девчонка породистая».
Эмиль подтверждает: «Чуть-чуть молода, но породистая, это верно. Кость у нее крепкая». И они продолжают дуть шампанское.
От этой девчонки, которая стучится на другой же день в назначенное время к нему в дверь, Франц в восхищении с первого взгляда. Ева его разлакомила, а кроме того, ему хочется угодить Еве. Но девчонка и в самом деле прелесть, высший сорт А один, – такого кушанья в его меню еще не встречалось. Она – маленького роста, похожа в легком белом платьице без рукавов на школьницу, у нее мягкие, медленные движения, и она как-то незаметно сразу очутилась рядом с Францем. Не прошло и получаса, как он уже не может себе представить свое существование без этой маленькой канашки. Собственно говоря, ее зовут Эмилией Парзунке, но ей хотелось бы, чтоб ее звали Соней. Так назвала ее Ева, потому что у нее такие русские скулы[531]. «А Еву, – просительно говорит она, – по-настоящему тоже зовут не Евой, а Эмилией, как и меня. Это она мне сама сказала».
Франц покачивает ее у себя на коленях, глядит во все глаза на это субтильное, но упругое чудо и только диву дается, какое ему счастье привалило. Замечательно, как это в жизни бывает: то вверх, то вниз. А человека, который так переименовал Еву, он хорошо знает, это ж он сам был, а она была его подружкой до Иды, эх, оставался бы он лучше верен Еве. Ну да ладно, зато теперь у него вот эта.