«Одно мне только неясно, – говорит она, стоя посреди комнаты. – Вот у него была эта история с Пумсом, это ж преступники, а он палец о палец не ударит. Сейчас-то ему живется неплохо, но как-никак рука есть рука». – «Я тоже так думаю». – «А он даже и говорить об этом не желает, факт. Послушай, что я тебе скажу, Герберт. Мици, конечно, знает, что у него случилось с рукой. Но где это было и кто виноват – она тоже понятия не имеет. Я ее уж спрашивала. Говорит, что не знает, да и не хотела бы этого касаться. Уж слишком она у нас мягкая, эта Мици. Ну, теперь-то она, пожалуй, и задумывается насчет этого, когда сидит себе одна и ждет. Верно, думает, где-то теперь Франц и как бы он не засыпался. Она уж немало слез пролила, конечно – не при нем. Этот человек сам лезет в беду. Заботился бы лучше о своих делах. Мици должна натравить его на пумсовскую компанию». – «Ого!» – «Это будет гораздо лучше. Я тебе говорю. Франц должен это сделать. И если он пустит в дело нож или револьвер, разве он не будет вполне прав?» – «Что до меня – сделайте одолжение. Я ведь и сам довольно много возился с этим делом. Но Пумсовы ребята умеют держать язык за зубами. Никто ничего не знает – только и всего!» – «Ничего, найдутся и такие, которые кое-что знают». – «Чего ж ты хочешь?» – «Чтоб Франц вот этим занялся, а не своим Вилли да анархистами да коммунистами и так далее, которые не приносят ему никакой выгоды». – «Ну, смотри не обожгись на этой штуке, Ева!»
Евин друг и покровитель уехал в Брюссель, так что она может пригласить к себе Мици и показать ей, как все благоустроено у богатых людей. Мици этого еще совершенно не знает. Этот друг и покровитель настолько без ума от Евы, что устроил для нее маленькую детскую комнату, в которой живут сейчас две обезьянки[563]. «Ты, наверно, думаешь, Соня, что это специально для обезьянок? Как бы не так. Я их посадила сюда только потому, что это такая хорошенькая комнатка, не правда ли, а обезьянками очень увлекается Герберт, они доставляют ему всегда такое удовольствие, когда он сюда приходит». – «Что, ты приводишь его сюда?» – «Ну так что ж. Мой старик знаком с ним, безумно ревнует меня к нему, но это как раз и интересно. Знаешь, если б он не ревновал, он давным-давно выставил бы меня вон. Можешь себе представить – он хочет иметь от меня ребенка, потому и отделал эту комнатку». Они смеются, комнатка уютная, пестро размалеванная, разукрашенная ленточками, с низкой детской кроваткой. По прутьям кроватки лазают вверх и вниз обезьянки; Ева берет одну и затуманенным взором глядит куда-то вдаль: «Я бы не прочь иметь ребенка, но только не от него. Нет, не от него». – «Ну а Герберт не хочет?» – «Нет, мне хотелось бы иметь ребенка от Герберта. Или от Франца. Ты не сердишься на меня, Соня?»
Но Соня делает совсем не то, что ожидает Ева. Соня взвизгивает, лицо у нее какое-то растерянное, она сталкивает обезьянку прочь и страстно, горячо, в упоении, в экстазе обнимает Еву, которая ничего не понимает и только отворачивает лицо, потому что Соня осыпает его поцелуями. «Ах, Ева, Ева, дай мне еще раз тебя поцеловать. Я и не думаю сердиться, я так рада, что ты его любишь. Скажи, как ты его любишь? Тебе хочется иметь от него ребенка. Ну так скажи же ему это!» Наконец Еве удается отстранить ее от себя. «Да что ты, с ума сошла? Скажи на милость, Соня, что с тобой сделалось? Скажи мне по правде: ты хочешь сплавить его мне?» – «Нет, зачем же, я хотела бы оставить его себе. Ведь это же мой Франц. Но ты – моя Ева!» – «Что я такое?» – «Моя Ева, моя Ева!»
И Ева не в силах сопротивляться. Соня целует ее в губы, в нос, уши, затылок; Ева не пошевельнется, но когда Соня прячет голову у нее на груди, она обеими руками отстраняет Сонину голову: «Соня, да ты, кажется, лесбиянка?» – «Вовсе нет, – лепечет та, высвобождая голову из рук Евы и прижимаясь лицом к ее щеке, – я просто тебя очень люблю, сама даже и не знала. А вот сейчас, когда ты сказала, что хочешь иметь от него ребенка». – «Ну и что же? Ты обозлилась, а?» – «Да нет же, Ева. Я и сама не знаю, – шепчет Соня, лицо ее пылает, она глядит на Еву снизу вверх. – Значит, тебе правда хотелось бы иметь от него ребеночка?» – «Да что с тобой?» – «Скажи: да, хотелось бы?» – «Ах, я же только так сказала». – «Нет, хочешь, хочешь, а теперь отпираешься, хочешь, хочешь». И Соня снова прячет голову у Евы на груди, прижимается к Еве и блаженно жужжит: «Ах, как это чудесно, что ты хочешь от него ребеночка, ах, как это чудесно, я так счастлива, ах, я так счастлива».
Тогда Ева ведет Соню в соседнюю комнату и укладывает ее на шезлонг: «Кажется, ты все-таки лесбиянка, моя милая». – «Нет, я не лесбиянка и еще никогда ни к одной женщине не прикасалась». – «Но меня-то тебе хочется ласкать?» – «Да, потому что я тебя так люблю и потому что ты хочешь иметь от него ребеночка. И ты должна иметь». – «Ты с ума спятила, детка». Но та в крайнем возбуждении удерживает руки Евы, собирающейся как раз встать: «Ах, не говори ж нет, ты же хочешь иметь от него ребенка, и ты должна обещать мне это. Обещай мне, что у тебя будет от него ребенок». Ева с трудом отрывается от Сони, которая лежит, обессиленная, с закрытыми глазами, и чмокает губами.
Затем Соня подымается и садится с Евой за стол, горничная подает им завтрак и вино. Соне она приносит кофе и папиросы, Соня все еще о чем-то блаженно мечтает. Она, как всегда, в белом простеньком платьице; Ева – в черном шелковом кимоно. «Ну, Соня, детка, можно говорить теперь с тобой серьезно?» – «Это со мной всегда можно». – «Скажи, как тебе нравится у меня?» – «Очень». – «То-то! А Франца ты ведь любишь?» – «Да». – «Я хочу сказать, что если ты любишь Франца, то приглядывай за ним немножко. Он болтается где не следует, и все с этим мальчишкой, с Вилли». – «Да, Вилли ему нравится». – «А тебе?» – «Мне? Мне он тоже нравится. Раз он нравится Францу, то он и мне нравится». – «Вот ты какая, детка, в том-то и дело, что у тебя нет глаз, ты еще слишком молода. Это не компания для Франца, я тебе говорю, и Герберт говорит то же самое. Вилли – негодный мальчишка. Он еще толкнет Франца на что-нибудь. Неужели Францу мало, что он потерял руку?»
Соня мгновенно бледнеет, папироса опускается в уголку рта. Соня вынимает ее, кладет в пепельницу и тихо спрашивает: «Что случилось? Ради бога!» – «Почем знать, что может случиться. Ведь я же не бегаю следом за Францем, и ты тоже нет. Знаю, что у тебя и времени не хватит. Но пусть-ка он тебе расскажет, куда он ходит. Что он тебе говорит?» – «Ах, все только про политику, я в ней ничего не смыслю». – «Вот видишь, он занимается политикой, со всякими там коммунистами, анархистами и прочими, у которых даже цельных штанов нет. И с такой публикой водит компанию наш Франц! И это тебе нравится, и ради этого ты работаешь?» – «Не могу же я Францу сказать: ходи туда или ходи туда! Не могу я этого, Ева, не имею права». – «Не будь ты такая маленькая и молоденькая, следовало бы закатить тебе хорошую плюху! Как это так вдруг ты ничего не можешь ему сказать? Что ж, ты хочешь, чтоб он еще раз попал под автомобиль?» – «Он не попадет под автомобиль, Ева. Я слежу за этим». Странно, у маленькой Сони глаза полны слез, она подпирает голову, Ева глядит на девчонку и никак не разберется в ней; неужели она так его любит? – «На, выпей красного вина, Соня, мой старик всегда пьет красное, ну, давай!»
Она почти насильно вливает Соне в рот полстакана вина, у той скатывается по щеке слезинка, и лицо остается печальным. «Ну-ка, еще глоток, Соня!» Ева отставляет стакан, гладит Соню по щеке и думает, что та вот-вот опять разгорится. Но та только тупо глядит прямо перед собой, встает, подходит к окну и смотрит на улицу. Ева становится рядом с Соней, эту девчонку ни одна собака не поймет. «Ты это не принимай так близко к сердцу, Соня, что я говорила тебе о Франце, я ведь совсем не то хотела сказать. Ты только не должна так много отпускать его с этим дурашливым Вилли, Франц такой добряк, и потом, знаешь, пусть бы он уж лучше занялся Пумсом и тем, кто ему отдавил руку, и постарался бы добиться чего-нибудь». – «Я присмотрю за ним», – шепчет маленькая Соня и, не подымая головы, обнимает Еву за талию. Так они стоят минут пять. Ева думает: Этой я уступаю Франца, но больше – никому, никому!
Потом они носятся по комнатам, возятся с обезьянками, Ева показывает Соне все, та восхищается платьями, мебелью, кроватями, коврами. Вы не мечтаете о той чудной минуте, когда вас коронуют королевой Пиксафона[564]. Курить здесь разрешается? Конечно. Я удивляюсь, как это вы ухитряетесь вот уже сколько лет выбрасывать на рынок такие прекрасные папиросы по такой низкой цене[565]. К собственному своему удовольствию я должен вам признаться, что. Ах, как чудно пахнет! Чудесный запах белой розы, скромный, как этого требует культурная германская женщина, и все же достаточно сильный, чтобы проявить все свое богатство[566]. Ах, жизнь американской кинодивы в действительности значительно отличается от той, которую рисуют созданные вокруг нее легенды[567]; подают кофе, Соня поет балладу:
В темных дебрях Абрудпанты с шайкой смелых удальцов атаман Гвидон скрывался, благороден, но суров. Он в лесу однажды встретил воеводы дочь-красу. Милый, я твоя навеки – скоро пронеслось в лесу.
Но за ней спешит погоня, вмиг нашли беглянки след, страшно было пробужденье, и для них спасенья нет. Ей – отцовское проклятье, и петля грозит ему. О, отец мой, пожалейте, вместе с ним я смерть приму.
Но Гвидон уже в темнице и оттуда не уйти, Изабелла тщетно мыслит, как любимого спасти. Ей судьба пришла на помощь, и Гвидон освобожден, он от виселицы скрылся, на свободе снова он.
К замку он спешит обратно, жаждет встречи, вновь горя. Поздно, поздно! Изабелла уж стоит у алтаря и готова дать согласье на союз, что ей не мил. В этот миг «Остановитесь!» кто-то грозно возгласил.