Берлин! Берлин! Берлин! Трагедия на дне морском, гибель подводной лодки[588]. Команда задохнулась. А если задохнулась, то все, значит, погибли, умерли, и не о чем больше и говорить, вопрос решен, кончено, точка. Вперед, марш-марш. Падение двух военных самолетов[589]. Ну и упали, ну и убились летчики, ну и не о чем больше говорить, кто убился, тот убился.
«Добрый вечер, Рейнхольд. Вот видишь, я опять пришел». Тот глядит во все глаза. «Кто тебя впустил?» – «Меня? Да никто. Дверь была открыта, я и вошел». – «Вот как, а позвонить ты не мог?» – «С какой стати я к тебе буду звонить, ведь я ж не пьян».
И вот они сидят друг против друга, курят, и Франц Биберкопф не дрожит, сидит прямо и радуется, что живет, и это лучший день с тех пор, как он попал под автомобиль, и это – лучшее, что он с тех пор сделал; сидеть здесь – хорошая штука, черт подери! Это лучше, чем митинги, и едва ли не лучше – ну да, лучше! – чем Мици. О да, это – лучше всего: Рейнхольду меня не свалить.
Уже восемь часов вечера, когда Рейнхольд заглядывает Францу в лицо: «Франц, ведь ты знаешь, что у нас с тобой за расчеты. Скажи, что ты от меня хочешь? Скажи совсем откровенно». – «Какие такие у меня с тобой расчеты?» – «Ну а это дело с автомобилем?» – «Какой смысл, от этого у меня рука не вырастет. А кроме того…» Франц ударяет кулаком по столу: «Кроме того, это было хорошо. Так дальше дело со мной не могло продолжаться. Что-нибудь в таком роде должно было случиться». Ого, вот мы до чего дошли, до этого мы уже давно дошли! «Это ты про уличную торговлю?» – осторожно зондирует Рейнхольд. «Да, и про нее. У меня был заскок в голове. Теперь его больше нет». – «И руки тоже нет». – «Одна еще осталась. А потом у меня есть еще голова и две ноги». – «Что же ты теперь делаешь? Один промышляешь или с Гербертом?» – «С одной-то рукой? Ничего я не могу делать». – «Ну, знаешь, быть только котом – это же слишком скучно».
И Рейнхольд глядит на него, такого толстого и здоровенного, и думает: с этим молодчиком мне хотелось бы поиграть. Он у меня что-то артачится. Надо будет ему кости пообломать. Очевидно, одной руки ему мало.
Они заводят разговор о женщинах, и Франц рассказывает о Мици, которую раньше звали Соней и которая так хорошо зарабатывает, и вообще такая славная девушка. Тут Рейнхольду приходит в голову мысль: Вот это чудесно, отобью-ка я ее у него и этим совсем втопчу его в грязь.
Ибо если черви поедают землю и вновь выпускают ее через задний проход, то они вновь и вновь ее поедают. Потому эти твари не могут давать никакой пощады, если набить им кишечник сегодня, то завтра они уже опять голодны и должны что-нибудь заглотать. А с человеком происходит совершенно то же, что с огнем: когда огонь горит, он должен пожирать, и, если ему нечего пожирать, он гаснет, он неминуемо должен погаснуть.
Франц Биберкопф не нарадуется на себя, как это он мог высидеть у Рейнхольда, без всякой дрожи, совсем спокойно и празднично-весело, как новорожденный. А когда он спускается по лестнице вместе с Рейнхольдом, он снова находит, когда по улицам идут солдаты, левой-правой, что жизнь прекрасна, что человек, который идет с ним, его друг, что никому не свалить его, Франца Биберкопфа, и что пусть лучше и не пробуют. Ах зачем, ах затем, все девушки из окон вслед глядят им.
«Я пойду танцевать», – заявляет он Рейнхольду. Тот спрашивает: «А что твоя Мици, тоже идет?» – «Нет, она уехала на два дня со своим покровителем». – «Когда она вернется, я пойду с вами». – «Отлично, будет рада». – «Ой ли?» – «Раз я тебе говорю! Не бойся, она тебя не укусит».
Франц весел необычайно. Преображенный, счастливый, он протанцевал всю ночь, сначала в старом Дансингпаласе, затем в заведении у Герберта, и все радуются вместе с ним, а он сам больше всех. И, танцуя с Евой, он сильнее всех любит двоих: одна – это его Мици, вот чудно было бы, если б она тоже была здесь, а другой – Рейнхольд! Впрочем, он не осмеливается в этом признаться. И всю ночь, танцуя то с одной, то с другой, любит он только тех двоих, которых здесь нет, и счастлив с ними.
Кулак уже занесен
Теперь всякому, кто дочитал до этого места, ясно, какой наступил поворот: поворот назад, и он у Франца закончен. Франц Биберкопф, силач, змея кобра, снова появился на сцене. Это далось ему не легко, но он снова перед нами.
Казалось, он появился уже тогда, когда стал Мициным сутенером, котом и начал разгуливать с золотым портсигаром и в фуражке со значком гребного клуба. Но во всей своей красе он предстал перед нами только теперь, когда он так от души веселится и не знает больше ни страха, ни сомнений. Теперь крыши у него уж больше не колеблются, а рука – ну что ж, ничего не поделаешь! Лишний отросток в мозгу у него теперь благополучно вырезан. Сейчас он сутенер, а скоро снова станет преступником, но это ему нисколько не больно, наоборот.
И все находится в том же положении, что и в начале. Но читателю необходимо уяснить себе, что это уж больше не та же змея кобра. Это уж больше, как видно, не наш старый Франц Биберкопф. В первый раз его обманул его приятель Людерс, и он полетел вверх тормашками. Во второй раз его заставили стоять на стреме, но он не захотел, и тогда Рейнхольд выбросил его из автомобиля под другую машину, которая и прошла по нему. Теперь с нашего Франца довольно, да и со всякого другого простого смертного было бы довольно. Он не удаляется в монастырь, он не кончает с собой, а вступает на тропинку войны, становится не только сутенером и преступником, но и заявляет: а вот я нарочно! И теперь вы увидите Франца, как он не только танцует себе один и наслаждается жизнью и насыщается, но и как он кружится в пляске, в свистопляске с чем-то другим, ну-ка, пусть оно покажет свою силу, посмотрим, кто сильнее из нас двоих.
Когда Франц вышел из Тегеля и снова смог свободно передвигать ноги, он громко произнес клятву: я хочу быть порядочным человеком. Сдержать эту клятву ему не дали. И вот теперь он хочет посмотреть, что он вообще еще может сказать. Он хочет спросить, должен ли он был лишиться руки и почему? А может быть – почем знать, что делается в голове у такого человека, – может быть, Франц хочет раздобыть себе у Рейнхольда новую руку?
Книга седьмая
В ней молот обрушивается, обрушивается на Франца Биберкопфа.
Пусси Уль, наплыв американцев, как пишется по-немецки «Вильма»: через «ве» или через «фау»?
На Александрплац ковыряют да ковыряют. На углу Кенигштрассе и Нойе-Фридрихштрассе собираются снести дом напротив магазина обуви Саламандра, дом рядом уже ломают. Проезд под виадуком городской железной дороги у вокзала Александрплац становится крайне затруднительным – там устанавливаются новые фермы для железнодорожного моста; сейчас можно видеть внизу красиво выложенную кирпичом выемку, в которую будут упираться ноги фермы.
Кто хочет попасть на вокзал, должен подняться и затем спуститься по небольшой деревянной лестнице. Погода в Берлине стала свежее, часто идет дождь, от этого сильно страдают шины автомобилей и мотоциклеток, то и дело машины скользят, происходят столкновения, вызывающие затем предъявление исков об убытках и так далее, достается при этом часто и людям – все из-за погоды. А вы слышали о трагической судьбе летчика Безе-Арнима?[590] Его допрашивали сегодня в сыскном как главного виновника убийства старой отставной проститутки Пусси Уль, мир ее праху. Безе, Эдгар, устроил в ее квартире стрельбу, он, как говорят криминалисты, всегда отличался странностями. Однажды, на войне, он был сбит неприятельским летчиком в воздушном бою на высоте 1700 метров, с этого и началась жизненная трагедия летчика Безе-Арнима, лишившегося впоследствии всего состояния и уже под чужой фамилией попавшего в тюрьму; последний акт этой трагедии еще впереди[591]. После поражения в воздухе Безе уехал на поправку домой, и там директор какого-то страхового общества выманил у него все деньги. Потом оказалось, что этот «директор» – вовсе не директор, а высшей марки аферист и что таким простейшим способом деньги перешли от летчика к налетчику и у летчика не осталось ни гроша. С того времени Безе именует себя Оклэром. Ему, оказывается, стыдно перед своей родней, что он так влопался. Все это выяснили сегодня утром в полицейпрезидиуме «быки» и занесли в протокол. В протоколе значится также, что Безе, он же Оклэр, вступил теперь на путь преступления. Однажды его уже приговорили на два с половиной года тюремного заключения и, так как он именовал себя тогда Крахтовилем, выслали после отбытия наказания в Польшу. После этого как будто и произошла у него в Берлине какая-то особенно скверная и темная история с Пусси Уль. Пусси Уль переименовала его с особыми церемониями, о которых мы лучше не будем распространяться, в «фон Арнима»[592], и все, что он с тех пор натворил, он натворил под фамилией фон Арним. А во вторник 14 августа 1928 года фон Арним всадил этой Пусси Уль несколько пуль в живот – за что и как, об этом вся их шайка упорно молчит, что ж, такие люди умеют держать язык за зубами, даже когда стоят перед палачом! Ибо с какой стати они будут откровенничать с «быками», которые искони являются их заклятыми врагами? Известно только, что в этой истории играет какую-то роль боксер Гейн, и всякий, мнящий себя знатоком человеческой души, ошибется, предполагая, что мы имеем тут дело с драмой ревности. Лично я готов голову отдать на отсечение, что тут нет и тени ревности. А если есть ревность, то ревность на почве денег, причем деньги – главное. Безе, как уверяют в сыскном, совершенно подавлен; блажен, кто верует. Будьте благонадежны, этот молодчик, если он вообще подавлен, то разве только потому, что теперь «быки» будут докапываться до всей его прошлой жизни, в особенности же он злится на себя, что палил в старуху Уль. Ибо чем же он теперь будет жить, и он думает: эх, только б не сдохла, старая стерва! Теперь вы достаточно знакомы с трагической судьбой или жизненной трагедией летчика Безе-Арнима, сбитого неприятелем на высоте 1700 метров, мошеннически лишенного состояния и отсидевшего под чужой фамилией в тюрьме.