Поединок начинается! Стоит дождливая погода
Однако, по какой такой причине (целую руку вам, madame[603], целую), по какой такой причине, надо подумать, надо подумать, и Герберт расхаживает в войлочных туфлях у себя по комнате и думает, а дождь льет без конца, без конца, так что даже на улицу не выглянешь, сигары все вышли, а в доме их не купить, и почему это в августе беспрерывные дожди, весь месяц уплывает куда-то прочь, а дождь все хлещет да хлещет, и почему это Франц ходит теперь к Рейнхольду и постоянно говорит о нем? (Целую руку вам, madame, и не кто иная, как Сигрид Онегин[604], услаждала нас своим пением, пока он окончательно не отказался от этого дела, не поставил на карту свою жизнь и тем самым не обрел новую жизнь!) Франц-то наверно знает, почему и по какой причине, он-то уж наверно знает, а дождь все не перестает, Франц мог бы зайти и к ним.
«Послушай, стоит ли над этим задумываться, будь доволен, Герберт, что он бросил эту несчастную политику; к тому же если тот – его друг». – «Что ты говоришь, Ева, – его друг? Поставьте-ка точку, фрейлейн. Уж мне ли этого не знать. Он просто чего-нибудь добивается от этого молодчика, просто чего-то хочет…» (По каковой причине, однако, акт продажи утверждается центральным правлением, так что цена должна быть признана соответствующей[605].) «Он чего-то хочет, но чего, и почему он туда ходит и постоянно толкует об этом?.. Потому что хочет порешить там кого-нибудь из них. Он просто хочет втереться к ним, Ева, а когда он войдет в ту компанию, вот увидишь, он сделает пиф-паф, никто и опомниться не успеет». – «Ты думаешь?» – «А то нет?» – «Дело ясное, целую руку вам, madame, ну и дождь!» – «Ты в самом деле так думаешь, Герберт? По правде сказать, мне это тоже казалось с самого начала более чем странным, что человек дает отхватить себе руку, а потом еще идет к ним». – «Вот именно». – «Герберт, а как ты думаешь, неужели так-таки ничего ему и не говорить и делать вид, будто мы ничего не замечаем, совсем слепы?» – «Что ж, по его мнению, мы ослы, с нами можно все себе позволить». – «Пожалуй, Герберт, это будет самое правильное, так мы и сделаем. Ведь это же такой чудак». Акт продажи утверждается центральным правлением, таким образом, предложенная цена, на основании чего, на основании чего, подумать, хорошенько подумать, дождь.
«Вот что я тебе скажу, Ева, молчать-то мы, конечно, сумеем, но держать ухо востро мы все-таки должны. Что, если Пумсовы ребята вдруг почуют неладное? Что тогда? А?» – «Это же и я говорю, я сразу подумала, боже мой, почему это он лезет туда с одной-то рукой?» – «Потому что так надо. Только присматривать за ним придется вовсю, и пусть Мици тоже держит ухо востро». – «Хорошо, я ей скажу. А что она может сделать?» – «Не упускать Франца из виду». – «Если только ее старик оставит ей время на это». – «Ну тогда пусть даст ему отставку». – «Да ведь он же поговаривает о женитьбе». – «Ха-ха-ха! Вот умора! Что, что он хочет? Жениться? А Франц?» – «Конечно, это чушь. Это старик просто зря болтает. Отчего не поболтать?» – «Пускай Мици лучше присматривает за Францем. Вот увидишь, он наметит себе, кого нужно, из этой шайки, и в один прекрасный день – быть покойнику!» – «Ради бога, Герберт, перестань». – «Ах, Ева, покойником ведь не обязательно должен быть Франц. Так вот пускай Мици хорошенько за ним приглядывает». – «Я тоже позабочусь об этом. А знаешь, ведь это гораздо хуже политики». – «Этого ты не понимаешь, Ева. Этого вообще ни одна баба не поймет, я тебе говорю, Ева, с Францем будет дело. Он теперь себя покажет».
Целую руку вам, madame, он победил жизнь, выиграл жизнь, поставив свою жизнь на карту, ну и август же в нынешнем году, гляди-ка, дождь так и льет, так и льет.
«Что ему нужно у нас? Я сказал ему, что он с ума спятил, что он совсем сдурел, да я так ему и сказал, что если к нам приходит человек с одной рукой и хочет принять участие, то. А он». – «Ну, что же он?» – спрашивает Пумс. «Он? Он только смеется и скалит зубы, я же говорю, что он круглый дурак, у него, наверно, с тех пор в голове гайка развинтилась. Сперва я даже подумал, что ослышался. Что? – спрашиваю. – С одной-то рукой? А он смеется, почему бы и нет, силы у меня и в одной руке довольно, вот увидишь, я могу выжимать гири, стрелять, даже лазать, если понадобится». – «Ну и что ж? Это правда?» – «А мне какое дело. Не нравится он мне что-то. На кой черт нам такой нужен? Разве такие тебе, Пумс, для работы нужны? Вообще, когда я только вижу его гнусную морду – нет, благодарю покорно». – «Как хочешь. Я не настаиваю. Ну, мне пора, Рейнхольд, надо еще достать лестницу». – «Смотри, возьми хорошую, стальную, что ли. Складную или выдвижную. И только не в Берлине». – «Знаю». – «А баллон? Гамбург или Лейпциг». – «Это я узнаю». – «Но как мы его доставим сюда?» – «Не беспокойся, устрою». – «Значит, Франца, как сказано, не брать с собой?» – «Рейнхольд, я думаю, что касается Франца, то он для нас будет только обузой, но мы не будем вмешиваться, ты уж сам с ним столкуйся». – «Погоди, разве тебе нравится его физиономия? Ты только представь себе: я выбросил его из автомобиля, а он как ни в чем не бывало является сюда ко мне, у него, должно быть, не все дома, представь себе, стоит этот человек, дрожит как осиновый лист, ну разве не идиот, и зачем этот идиот вообще ко мне пришел? А потом он еще смеется и непременно хочет работать вместе с нами». – «Словом, договорись с ним как хочешь. Мне пора идти». – «Может быть, он хочет нас продать?» – «Возможно, очень возможно. В таком случае ты лучше держись от него подальше, это будет самое разумное. Ну, пока». – «Он нас продаст, не иначе. Или пристукнет кого-нибудь из нас, при случае, в темном уголке». – «До свиданья, Рейнхольд, я пошел. Лестница, понимаешь».
Дурак этот Биберкопф, дурак, – думает Рейнхольд, – но он что-то от меня хочет. Разыгрывает святошу, а у самого на уме, как бы свести со мной счеты, или что-нибудь в этом роде. Но только тут ты, брат, маху дашь, рассчитывая, что я ничего не предприму. Я тебя, брат, еще во как скручу. Надо выпить. Шнапса, шнапс согревает, эх, хорошо. Коль у тетушки запоры, ей полезны помидоры[606]. И с чего он взял, что я должен о нем заботиться, у нас ведь не страховая касса. Пускай он себе, если инвалид с одной рукой, хоть марки приклеивает. (Рейнхольд ходит, волоча ноги, по комнате и разглядывает горшки с цветами.) Ведь вот стоят тут горшки с цветами, и эта баба получает особо две марки в месяц, а цветы так-таки не поливает, на что это опять похоже, сухой песок. Этакая дура, паскуда ленивая, только даром деньги с меня тянет. Погоди, я тебе потяну. Ну-ка, еще рюмочку. Это я у него научился. А может быть, я все-таки возьму его, стервеца, с собою, тогда, брат, наплачешься, уж если тебе так хочется. Уж не думает ли он, что я боюсь его? Похоже на то. Пусть только сунется! Этот номер ему не пройдет. Денег ему не надо. У него есть Мици, а потом у него еще этот паршивый мальчишка, этот нахал Герберт, этот старый козел, так что он обеспечен. Где мои сапоги, я ему ноги переломаю. Приди, приди ко мне на грудь, сердце-радость моя[607]. Пожалуйте, молодой человек, на скамью кающихся грешников, у меня как раз есть такая скамья, можете каяться.
И он ходит, волоча ноги, и тычет пальцем в цветочные горшки: ей, стерве, две марки платят, а она не поливает. На скамью кающихся, молодой человек, вот и прекрасно, что вы пришли. А в Армию спасения я тебя тоже еще затащу, на Дрезденерштрассе, как же, пускай посидит на скамье кающихся, этот боров пучеглазый, этот сутенер, эта скотина, ведь это ж форменная скотина, будет сидеть себе, скотина, в первом ряду и молиться, а я буду смотреть на него и покатываться со смеху.
А в самом деле, почему бы Францу Биберкопфу не сесть на скамью кающихся? Разве это не подходящее для него место? Кто это сказал?
Что можно возразить против Армии спасения, и почему Рейнхольд, именно Рейнхольд считает себя вправе зубоскалить по поводу Армии спасения, когда он сам как-то раз, что я говорю раз, не раз, а гораздо чаще, раз пять по крайней мере, бегал на Дрезденерштрассе, да еще в каком состоянии, и ему там помогли. То-то и есть, он уж тогда было совсем язык высунул, а его поставили на ноги, конечно, не для того, чтоб он стал таким негодяем.
Аллилуйя, аллилуйя, Франц это пережил, вот это пение, этот призыв. Нож подступил ему к горлу, Франц, аллилуйя. Он подставляет горло, он ищет свою жизнь, свою кровь. Моя кровь, мое сокровенное, вот оно наконец выходит наружу, что за долгое путешествие, пока оно появилось, Боже, как это было трудно, вот оно, вот я тебя держу, почему я раньше не хотел на скамью кающихся, отчего я не пришел раньше, ах, вот я пришел, прибыл на место.
Так почему бы не сесть Францу на скамью кающихся, когда же наступит блаженный миг, когда он грянет наземь перед своей страшной смертью и откроет рот и сможет запеть вместе со многими другими, которые за ним:
О грешник, не медли, к Иисусу приди, о узник, воспрянь и на свет выходи, спасенье сегодня же ты обретешь, уверуй, и радость в душе ты найдешь. Припев: Спаситель все узы твои разорвет, Спаситель все узы твои разорвет и к славной победе тебя приведет, и к славной победе тебя приведет[608]. Музыка! Дуть во все щеки, греметь, чингдарадада: он узы твои разорвет и к славной победе тебя приведет. Трара, трари, трара! Шрумм! Чингдарадада!
А Франц не уступает, ему ни до Бога, ни до людей нет дела, ему все нипочем, словно пьяному. Он пробирается в комнату Рейнхольда вместе с другими ребятами из Пумсовой шайки, которые не хотят принять его к себе. Но Франц лезет в драку, размахивает единственным своим кулаком и орет: «Если вы мне не верите и считаете меня обманщиком и что я вас продам, то и черт с вами. Больно вы мне нужны, если б я захотел работать! Я ведь могу и к Герберту пойти, и куда угодно». – «Сделай одолженье». – «Сделай одолженье! Тебе ли, обезьяне бесхвостой, говорить мне „сделай одолженье“. На, взгляни на мою руку, ты, это меня вон тот молодчик, ваш Рейнхольд, из автомобиля вытряхнул, да на всем ходу. Я и то стерпел, а теперь я пришел к вам, и нечего тебе говорить мне „сделай одолженье“. Раз я прихожу к вам и заявляю, чт