и на Нойе-Валльштрассе[616], где можно сделать дело. Он выведал, где входы, где выходы, где парадная дверь, где задняя, кто живет наверху, кто внизу, кто сторожит, где проведены тревожные сигналы. Расходы – за счет Пумса. Пришлось как-то Хеллеру выступить и в роли закупщика для одной только что открывшейся фирмы в Познани; ему говорят, что сперва наведут справки об этой фирме, пожалуйста, сколько угодно, мне-то ведь надо было только посмотреть, какой высоты у вас потолки, на случай если мы пожалуем к вам на этих днях сверху.
В этом деле, в ночь с субботы на воскресенье, впервые участвует Франц. Он добился своего, этот Франц Биберкопф, сидит в автомобиле, все знают, что делать, и у него тоже есть своя роль, как и у других. Дело идет как по маслу. На стреме стоит на сей раз не Франц, то есть, собственно говоря, это даже не стрема, потому что три парня просто забрались еще с вечера в типографию этажом выше, втащили туда по черному ходу в ящиках складную лестницу и аппарат для резки и спрятали их за кипами бумаги, один привез всю компанию на автомобиле, и в 11 вечера те трое бесшумно отперли прибывшим дверь, так что во всем доме ни одна собака ничего не заметила, еще бы – там только магазины и конторские помещения. Затем вся компания преспокойно приступает к работе, один стоит у окна и поглядывает на улицу, другой смотрит во двор, жестянщик, в защитных очках, орудует на полу со своей кислородной резкой, прожигает дыру полметра в квадрате. Когда он проник уже сквозь деревянный настил потолка, внизу раздается треск и грохот, но это ничего, это отвалились куски штукатурки, потолок лопается от жара, в получившееся маленькое отверстие просовывают тонкий шелковый зонтик, и куски штукатурки попадают уже в раскрытый зонт, то есть большая их часть, всех никак не уловить. Но все спокойно, внизу темно и тихо, как в могиле.
В 10 спускаются вниз; первым – элегантный Вальдемар, потому что он знаком с помещением. Слезает по веревочной лестнице, как кошка, он первый раз в деле, но ничуточки не робеет, таковы уж эти ветрогоны, им всегда больше всех везет, конечно, лишь до поры до времени, пока не засыплются. За ним лезет еще один, в стальной лестнице – всего два с половиной метра, поэтому эти вдвоем приносят столы, осторожно принимают сверху лестницу и устанавливают ее на верхнем столе, ну, готово, пожалуйте, Франц остается наверху, лежит на животе над дырой, хватает, точно рыбак, рукой тюки материй, которые подают ему снизу, и передает их стоящему за ним человеку. Франц силен. Даже Рейнхольд, который работает внизу вместе с жестянщиком, удивляется, какие Франц штуки выделывает. Забавная история – идти на дело с одноруким! Его рука работает, как подъемный кран, поразительно, занятный номер. Потом корзины тащат к выходу. Хотя во дворе стоит стремщик, Рейнхольд делает обход. Еще час, и тогда все в порядке. По дому проходит сторож, только не трогать его, авось не заметит, дурак бы он был, если бы позволил себя пристрелить за те гроши, которые ему платят, ну, видишь, вот он и отчаливает, какой порядочный человек, надо будет оставить ему сотенную бумажку рядом с контрольными часами[617]. Уже два часа, машина приедет в половине третьего. Тем временем те, наверху, вовсю пируют, только шнапса, пожалуйста, поменьше, а то после него, чего доброго, еще начнешь буянить, наконец бьет половина третьего. Двое из участников вышли на дело с этой шайкой в первый раз – Франц и элегантный Вальдемар. Наспех они бросают монетку: орел или решка, Вальдемар выигрывает, значит ему выпало наложить печать на сегодняшнее дело, он еще раз спускается по лестнице в темный, обчищенный склад, расстегивает штаны, садится на корточки и выдавливает на пол все, что у него в кишках.
А когда в половине четвертого сгрузили на место всю добычу, наши молодцы живым манером обделывают еще одно такое же дельце, потому что – почем знать, когда-то еще придется свидеться на зеленых берегах Шпрее?[618] Тут тоже все проходит гладко. Только на обратном пути их машиной задавило собаку, этакая ведь оказия, что приводит в необычайное волнение Пумса, большого любителя собак, и он принимается ругательски ругать жестянщика, везшего их за шофера, зачем он не давал гудка, выгнали несчастную собачку на улицу, потому что не желают платить налог, а вот этакий остолоп непременно должен ее задавить! Рейнхольд и Франц неистово хохочут над стариком, который так убивается из-за какой-то собаки, – видно, голова-то у него начинает сдавать. А жестянщик оправдывается, говорит, что давал гудок, да, и даже два раза, а собака была туга на ухо. С каких же это пор бывают тугоухие собаки? Что ж, может быть, повернуть обратно и свезти собачку в больницу? Ладно, нечего глупости болтать. Лучше бы глядел как следует на дорогу, терпеть не могу такие штуки, примета нехорошая – к несчастью. Тут Франц жестянщика – в бок: Это он с кошками путает. И все ржут, заливаются.
Два дня Франц не говорит дома ни слова о том, что было. И только когда Пумс присылает ему две сотенные и велит передать, что если они ему не нужны, то он может их вернуть, Франц смеется, деньги всегда нужны, Герберту отдам долг за Магдебург[619]. А к кому он идет, кому дома заглядывает в глаза, кому, ну, кому? Ты знаешь, для кого хранил я сердце чистым? Лишь для тебя, лишь тебя одной. Мне эта ночь подарит счастье, приди, приди в наш сад густой. Тебе я пылко буду клясться, что наш союз решен судьбой[620]. Мицекен, золотая моя Мицекен выглядит как невеста из марципана, в золоченых туфельках, стоит и ждет, что это ее Франц возится со своим бумажником. А Франц зажал его между колен, вынимает из него деньги, пару крупных кредиток, протягивает ей, кладет на стол, а сам так и сияет, и так нежен с ней, как только умеет этот большой ребенок, и сжимает ее пальцы, какие у нее прелестные, тонкие пальчики.
«Ну, Мици, Мицекен?» – «Что такое, Франц?» – «Да ничего, я просто радуюсь на тебя». – «Франц!» Как она умеет глядеть, как она умеет сказать: «Франц!» – «Радуюсь, и больше ничего. Видишь, Мици, это так смешно устроено на свете. У меня ведь теперь совсем не так, как у других людей. Им живется неплохо, они себе бегают, носятся, зарабатывают деньги, наряжаются. А я – я же не могу так, как они. Мне все приходится оглядываться на свою шкуру, на куртку, на рукав, потому что руки у меня нет». – «Францекен, ты же мой славный Францекен». – «Ну да, так оно уж есть, Мицекен, и мне этого не изменить, да и никому не изменить, но, если приходится постоянно думать об этом и возиться с этим, ведь это как открытая рана». – «Да, я знаю, Францекен, знаю. Что это с тобой вдруг, ведь я тут, все уже давно зажило и прошло, и не начинай ты опять вспоминать старое». – «Я и не начинаю. Вот именно что не начинаю. – Он улыбается ей снизу в лицо, ах, какое у нее гладкое, словно точеное, красивое лицо, и что за чудные, живые глаза. – Ты погляди, что на столе-то лежит, деньги! Это я сам заработал, Мици, и дарю тебе». Ну, в чем дело? Почему она делает такое лицо, почему? И смотрит на деньги так, точно они кусаются? Нет, они не кусаются, они хорошие. «Ты сам заработал?» – «Да, детка, это я сам. Видишь, я должен работать, иначе со мной беда. Иначе я пропаду. Ты только никому не говори, это у меня было дело с Пумсом и Рейнхольдом, в ночь на воскресенье. Смотри не говори Герберту или Еве. Если они узнают, то я для них все равно что умер». – «Откуда у тебя деньги?» – «Я же говорю, мышонок, дело сварганили, с Пумсом, ну и что ж такое, Мици? А это тебе в подарок от меня. Получу я за это поцелуй или нет, ну, что скажешь?»
У нее голова опущена на грудь, а затем Мици прижимается щекой к его щеке, целует, обнимает его и ничего не говорит. Даже не глядит на него: «Это ты даришь мне?» – «Ну да, а то кому же?» Что такое с девчонкой, чего она комедию ломает? «А? Почему ты вздумал подарить мне деньги?» – «Что ж, разве ты отказываешься?» Она беззвучно шевелит губами, отпускает его, и теперь Франц видит: она выглядит совсем так, как тогда на Алексе, когда они шли от Ашингера, она вянет, вот-вот хлопнется. И вот она сидит уже на стуле, уставившись в одну точку на голубой скатерти. В чем дело? Вот и пойми этих женщин! «Детка моя, разве ж ты не хочешь? А я так радовался, ну, взгляни хоть разок, ведь мы на эти деньги можем куда-нибудь поехать, отдохнуть, Мици». – «Это верно, Францекен».
И роняет голову на край стола, и плачет, плачет! Что это с ней такое? Франц гладит ее по голове, и так ласков с ней, так нежен, ты знаешь, для кого хранил я сердце чистым? Лишь для тебя, тебя одной. «Детка моя, Мицекен, если мы можем съездить куда-нибудь на эти деньги, то разве ж ты не хочешь, не хочешь со мной поехать?» – «Хочу». И вот она подымает голову, свою милую гладенькую мордашку, а вся пудра смешалась со слезами в какой-то соус, и обхватывает Франца рукой за шею, и прижимается лицом к его лицу, и вдруг быстрым движением отпускает его, словно ее что-то укусило, и снова плачет на краю стола, впрочем, этого не видно, потому что она совсем притихла, не пикнет. Что же это я опять не так сделал, не хочет она, чтоб я работал. «Ну давай, подыми головку, подыми свою маленькую головку. О чем ты плачешь?» – «Ты хочешь… ты хочешь, – уклоняется она от прямого ответа, – отделаться от меня, Франц?» – «Бог с тобой, детка». – «Не хочешь, Францекен?» – «Да нет же, боже ты мой». – «Тогда почему ты бегаешь, разве я недостаточно зарабатываю? Кажется, достаточно». – «Мицекен, я же только хотел тебе что-нибудь подарить». – «Ну а я не хочу». И снова роняет голову на жесткий край стола. «Как же так, Мици, неужели мне только бездельничать? Я так не могу жить». – «Я и не говорю, но только тебе не надо из-за денег. Я их не хочу».
Мици выпрямляется на стуле, обнимает Франца за талию, блаженно глядит ему в лицо, болтает всякую милую чепуху и просит, умоляет: «Не надо мне их, не хочу. И почему ты ничего не скажешь, когда тебе что надо?» – «Да мне, детка, ничего и не надо. Но неужели мне так-таки ничего не делать». – «Я ведь уж что-то делаю. А иначе на что я тебе, Францекен?» – «Да, но я… я…» Она бросается ему на шею. «Ах, только не сбеги от меня, – лепечет она, и целует его, и манит. – Подари эти деньги кому-нибудь другому, дай их Герберту, Франц». И Францу так хорошо со своей девочкой. Какая у нее кожа. Только глупо было с его стороны рассказывать Мици про Пумса, – конечно же, в этом она ничего не смыслит. «Так ты мне обещаешь, Франц, что больше не будешь?» – «Да ведь я же не из-за денег, Мицекен». И только тут приходит ей в голову, что говорила Ева: чтоб она приглядывала за Францем.