ерь ты должен меня утешить». – «Да ты совсем с ума спятила! Пусти! Совсем рехнулась! Ты в него влюблена, а я же тебя и утешай». – «Да, ты должен утешить меня, Францекен, ведь я же твоя Мици, и ты меня любишь, так что ты можешь меня утешить, ах, а тот-то, бедненький, ходит теперь и…» – «Ну-ка, поставь точку, Мици! Ступай к нему, возьми его себе». Тут Мици принимается визжать, и ему никак от нее не отцепиться. «Ступай, ступай, пусти меня, слышишь?» – «Нет, не пущу. Значит, ты меня не любишь, значит, я тебе надоела, ах, что же я такое сделала».
Наконец Францу удается высвободить руку, вырваться, Мици бежит за ним, в ту же минуту Франц оборачивается и с размаху ударяет ее по лицу, так что она отшатывается, потом толкает ее в плечо, она падает, он бросается на нее и бьет ее своей единственной рукой куда попало. Она жалобно пищит, корчится от боли, ой как больно, как больно, а он бьет, бьет, она легла на живот, лежит ничком. И когда он перестает бить, чтоб перевести дух, а комната ходуном ходит вокруг него, Мици поворачивается к нему, силится подняться, молит: «Только не палкой, Францекен, довольно, только не палкой».
Вот она сидит в растерзанной блузке, с затекшим глазом, с разбитым в кровь носиком, левая щека и подбородок вымазаны кровью.
А Франц Биберкопф – Биберкопф, Либеркопф, Циберкопф, нет ему имени! – стоит, держится за кровать, все вертится вокруг него, только вот эта кровать. Ах, да ведь там лежит этот Рейнхольд, лежит, свинья, в сапогах и пачкает чужую кровать. Что ему тут надо? У него ведь есть своя комната. Вытряхнем-ка мы его оттуда да спустим с лестницы, с нашим удовольствием, всегда готовы. И вот Франц Биберкопф, Циберкопф, Ниберкопф, Видекопф, подскакивает к кровати, хватает того молодца сквозь одеяло за голову, тот брыкается, одеяло слетает, и Рейнхольд – вот он, пожалуйте, полюбуйтесь.
– А ну-ка, вытряхивайся, Рейнхольд, живо, взгляни на эту красавицу, и – айда, вон.
А Мицин широко раскрытый от ужаса, от дикого ужаса рот, землетрясение, удар молнии, гром, железнодорожный путь взорван, рельсы изуродованы, вокзал, будка стрелочника – в щепы, треск, грохот, дым, смрад, пыль столбом, ничего не видать, все погибло, погибло, сметено, стерто с лица земли.
– Ну, чего ты, что стряслось?
Крик, крик неудержимо несется из ее рта, мучительный вопль, крик против того, что виднеется там, за облаком дыма, на кровати – стена криков, острые пики криков против того, что вон там, чуть повыше, камни криков.
– Заткни глотку, да что стряслось? Перестань, я тебе говорю, еще весь дом сбежится.
Крики ширятся, набухают, льются потоком против того, что там, и нет им ни времени, ни часа, ни лет.
И вот уже Франца захлестнула эта волна криков. Он – буйный, буйный, буйный. Он хватает стул, взмахивает им – об пол, вдребезги! А затем бросается к Мици, которая не переставая пронзительно визжит, визжит, вопит, вопит, и зажимает ей рот, опрокидывает ее на спину, наваливается грудью ей на лицо. Убью-убью-ее-га-ди-ну.
Визг прекращается, Мици только дрыгает ногами. Рейнхольд оттаскивает от нее Франца: «Ты ж ее задушишь!» – «Убирайся к черту». – «Ну-ну, вставай. Вставай, тебе говорят». Ему удается оттащить Франца, женщина лежит ничком на полу, запрокинула голову, стонет, хрипит, судорожно отбивается руками. А Франц, захлебываясь: «Ах ты, сволочь ты, сволочь. Ты кого хочешь бить, сволочь?» – «Пойди-ка пройдись малость, Франц. Надень куртку и возвращайся только тогда, когда совсем успокоишься». Мици слабо стонет, приоткрывает глаза. Правое веко побагровело, вспухло. «Ну, проваливай, брат, проваливай, а то еще убьешь ее. Возьми куртку-то. На!»
Франц пыхтит, сопит, дает надеть на себя куртку.
Тут Мици приподымается, отхаркивает кровь, хочет что-то сказать, выпрямляется, сидит на полу, хрипит: «Франц». Тот уже в куртке.
«Франц… – Мици уже больше не хрипит, к ней вернулся голос. – Франц, я… я… я пойду с тобой». – «Нет, оставайтесь-ка дома, фрейлейн, я вам помогу». – «Ах, Францекен, давай я пойду с тобой».
Тот стоит, вертит шляпу на голове, жует губами, сопит, сплевывает, идет к двери. Тррах! Захлопнулась.
Мици стонет, подымается на ноги, отталкивает Рейнхольда и ощупью пробирается из комнаты. У двери в коридор силы ее покидают, Франц ушел, спустился уже с лестницы. Рейнхольд переносит Мици в комнату. Когда он укладывает ее в кровать, она, задыхаясь, сползает, харкает кровью, настойчиво указывает Рейнхольду на дверь. «Вон, вон. – И снова: – Вон, вон». Один глаз ее все время в упор глядит на него. Ноги бессильно болтаются. Ишь, слюни распустила, слюнявая. Эта смешанная с кровью слюна вызывает в нем отвращение, чего мне тут, в самом деле, оставаться, еще придут да скажут, что это я ее так обработал, в чужом пиру похмелье. Нет уж – до свиданья, фрейлейн! Шляпу набекрень, и – за дверь.
Внизу он стирает с левой руки кровь – ух, противные слюни, и громко смеется: для этого Франц и брал меня к себе наверх? Вот так театр, ну и дурак! Для этого, значит, он и положил меня с сапогами в свою кровать? Лопнет он, олух, теперь от злости. Заработал он себе такое кроше[632], что только держись, где-то его теперь нелегкая носит?
И отчаливает. Эмалированные вывески, разные эмалированные изделия. Эх и занятно было там наверху, оч-чень занятно! Этакая ведь балда, отлично, отлично, сын мой, большое тебе спасибо, продолжай в том же духе. Ох, умрешь со смеху.
А Борнеман снова попал в заточение, в Ганновер. Вызвали его жену, настоящую. Ах, господин комиссар, оставьте ее, пожалуйста, в покое, она показала под присягой то, что было на самом деле, что ж, два годика мне еще накинут, но это мне при моем сроке нипочем.
Вот так вечер в комнате у Франца! Они смеются. Обнимаются, целуются, милуются. «А ведь я тебя чуть-чуть не убил, Мици. Ишь как я тебя разделал». – «Пустяки. Главное, ты вернулся». – «Ну а тот, Рейнхольд, сразу ушел?» – «Да». – «Что ж ты меня не спросишь, Мици, зачем он приходил?» – «А зачем спрашивать?» – «Разве тебе не интересно?» – «Нисколько». – «Однако, Мици». – «Да нет же; и ведь все это враки». – «Ты о чем?» – «Будто ты хочешь меня ему продать». – «Ах, Мицекен». – «Теперь я знаю, и теперь все в порядке». – «Он мой друг, Мицекен, но он ужасная свинья с женщинами. Вот я ему и хотел хоть один раз показать, что такое порядочная девушка. Пускай, думаю, посмотрит». – «Хорошо, хорошо». – «А ты меня еще любишь? Или только своего молодчика?» – «Я – вся твоя, Франц!»
Среда, 29 августа[633]
Она заставляет своего покровителя прождать ее целых два дня, которые она использует только для того, чтобы побыть со своим ненаглядным Францем, съездить с ним в Эркнер[634] и Потсдам и чтобы любить его. Теперь у нее, у этой канашки, есть своя тайна от него и даже бо`льшая, чем прежде, и она уже не беспокоится, что делает ее ненаглядный Франц у Пумса и К°; теперь она тоже кое-что предпримет. Она сама поглядит, что это, собственно, у них за публика, на танцах или на кегельбане. Франц почему-то никогда не берет ее с собой, хотя Герберт ходит туда с Евой, а Франц говорит: это не про тебя, я не хочу, чтоб ты водила знакомство с такими свиньями и прохвостами.
Но Соня, она же Мицекен, хочет что-то сделать для Франца, наша маленькая кисонька хочет для него что-то сделать, и это даже лучше, чем зарабатывать деньги. Она все разузнает и защитит его.
И в ближайший же вечер с танцами, когда Пумсовы ребята всей компанией выезжают с добрыми друзьями в Рансдорф[635], там оказывается одна дама, которую никто не знает, ввел ее жестянщик, она его дама, в маске[636], один тур она танцует и с Францем, но только один, а то он еще узнает ее по духам. Это было в Мюггельхорте[637], вечером в саду иллюминация, последний пароход отходит переполненный до отказа, когда он отваливает, оркестр играет на прощанье туш, ну а наша компания продолжает плясать и бражничать до самого утра.
И вот там-то и порхает Мицекен с жестянщиком, который страшно важничает, что у него такая шикарная невеста; она видит Пумса с его барыней, и Рейнхольда, который уныло сидит в уголке, – и все-то он хандрит, все хандрит, – и элегантного купчика. В два часа она уезжает с жестянщиком в автомобиле, в автомобиле он может еще целовать ее до исступления, почему бы и нет, она как-никак теперь уже кое-что знает, а от его поцелуев ее ведь не убудет. Что же такое Мицекен теперь знает? А то, как выглядят все эти Пумсы, вот что, поэтому жестянщик и может ее тискать, она все равно останется Францевой, машина мчится в ночной темноте, в такую же ночь эти негодяи выбросили ее Франца из автомобиля, а теперь он с ними рассчитается, и он-то уж знает, кто это сделал, и потому все его так и боятся, не то почему бы приходил к ней Рейнхольд, ух, что это за нахал, ах, Франц, Франц, милый, золотой мой, кажется, так бы зацеловала жестянщика до полусмерти, до того я люблю своего Франца, а этот пускай целует, я тебе еще язык откушу, ну и штуки выделывает шофер со своей машиной, так он нас в канаву вывалит, ура, вот чудно провели у вас вечер, куда ехать-то, направо или налево, поезжайте куда хотите, какая ты прелесть, Мици, а что, Карл, по вкусу я тебе пришлась, будешь меня почаще брать с собою, гоп-ля, вот бешеный, да он пьян, он нас еще вывалит в Шпрее.
Нет, это невозможно, потому что тогда бы я утонула, а мне так много еще надо сделать, мне надо присматривать за моим дорогим Францекеном, я не знаю, что он хочет сделать, он не знает, что я хочу, и это должно остаться невысказанным между нами, пока он хочет и я хочу, мы оба хотим одного и того же, одного и того же хотим мы оба, ах, как жарко, целуй меня еще, еще, держи меня крепче, Карл, я растекаюсь, я вся растекаюсь.