Вдоль шоссе мелькают черные дубы, Карлуша, Карлуша, ведь ты мне всех милей, 128 дней из года подарю я тебе, и каждый из них с утром, с полднем и с вечером[638].
А на кладбище пришли два синих шупо, пи-по-па. Сели на могильную плиту и стали расспрашивать всех, кто проходил мимо, не видел ли кто некоего Казимира Бродовича[639]. Этот Бродович, говорят, совершил 30 лет тому назад какое-то преступление, в точности не известно какое, но наверняка еще что-нибудь случится, потому что с этими господами никогда нельзя знать, ну а теперь, значит, надо снять отпечатки с его пальцев и смерить рост, а лучше всего сперва арестовать его, немедленно доставить его к нам, трари, трара.
Рейнхольд то и дело подтягивает брюки, ходит, волоча ноги, по своей конуре, нет, не впрок ему покой и много денег. Свою последнюю невесту он послал к чертям, а та, шикарная, ему тоже уж надоела.
Надо придумать что-нибудь новенькое. Надо бы затеять что-нибудь с Францем. Теперь этот осел опять расхаживает с сияющей мордой и хвастает своей невестой, как будто у него есть чем хвастать. А не отбить ли ее у него? Нет, уж больно противна она была в тот раз со своими слюнями.
Жестянщик, Маттер по фамилии, известный полиции под именем Оскар Фишер, делает крайне удивленное лицо, когда Рейнхольд спрашивает его о Соне. Тот так-таки напрямик справляется у него о Соне, и Маттер без дальнейших отговорок признается ему, коли знаешь, так чего уж там, во всем. Тогда Рейнхольд берет Маттера одной рукой за талию и спрашивает, не согласился ли бы тот уступить ее для небольшой экскурсии. При этом выясняется, что Соня принадлежит Францу, а вовсе не Маттеру. Ну, в таком случае Маттер мог бы уговорить девицу прокатиться с ним, с Рейнхольдом, на автомобиле, в Фрейенвальде[640].
«Это ты спроси у Франца, а не у меня». – «С Францем я не могу об этом говорить, с ним у меня старые счеты, а ей я, по-видимому, не нравлюсь. Я уж заметил». – «Ну нет, на это я не согласен. Может, я сам ее хочу?» – «Пожалуйста, сколько угодно. А мне бы ее только на одну поездку». – «Что касается меня, Рейнхольд, ты можешь иметь хоть всех женщин на свете, в том числе и эту, но откуда ее взять, чтоб не украсть?» – «Да ведь с тобой же она гуляет. Послушай, Карл, а если ты получишь от меня коричневую тряпку?»[641] – «Гони монету».
Двое синих шупо сели на камень и стали спрашивать всех, кто проходил мимо, останавливая все машины: не видел ли кто человека с желтым цветом лица и черными волосами? Такого, говорят, человека они как раз разыскивают. Что он натворил или еще натворит – им неизвестно, но об этом можно прочесть в хронике происшествий. Однако никто такого человека не видел или будто бы не видел. Тогда оба шупо идут дальше по аллее, и к ним присоединяются двое «быков».
В среду, 29 августа 1928 года, после того как этот год потерял уже 242 дня, и ему уже немного остается терять – а дни эти бесповоротно уплыли за некоей поездкой в Магдебург, за поправкой и восстановлением здоровья, за привыканием Рейнхольда к шнапсу, за внезапным появлением Мици, а потом Пумсовы ребята совершают свой первый взлом в этом сезоне, и Франц снова являет картину лучезарного покоя и полнейшей безмятежности, – жестянщик отправляется с крошкой Мици за город. Ему, то есть Францу, она сказала, что едет со своим покровителем. Почему едет, она и сама не знает. Она только хочет помочь Францу, но как – понятия не имеет. Ночью ей приснился сон, будто их, то есть ее и Франца, кровати стоят в чистой комнате квартирохозяев под висячей лампой, и вдруг портьера на двери начинает шевелиться, из-за нее медленно вылезает что-то серое, какой-то призрак, и входит в комнату. Мици вскрикнула и – проснулась. Франц крепко спал рядом с нею. Я помогу ему, с ним ничего не случится, она снова легла, смешно, как наши кровати катятся вперед в хозяйскую комнату.
Р-р-р-аз – и они уже в Фрейенвальде, хорошо в Фрейенвальде, это курорт, с красивым садом, с усыпанными желтым гравием дорожками, много по ним ходит всякого народу. Кого-то наша парочка встретит там сразу после того, как она пообедает на открытой террасе рядом с кургаузом?
Землетрясение, молнии, молнии, гром, взорванные железнодорожные пути, разнесенный в щепы вокзал, грохот, дым, смрад, все погибло, удушливый газ, ничего не видать, удушье, раздирающие крики… я твоя, ведь я же вся твоя.
Пускай подходит, пускай сидит, я его не боюсь, вот не боюсь, могу спокойно смотреть ему в лицо. «Это фрейлейн Мици, ты уже знаком, Рейнхольд?» – «Немного. Очень рад, фрейлейн».
И вот они сидят в саду кургауза в Фрейенвальде; кто-то в помещении великолепно играет на рояле. Мици сидит в Фрейенвальде, и Рейнхольд – против нее.
Землетрясение, молнии, удушливый газ, все погибло, а как хорошо, что мы встретились, уж я его обо всем выспрошу, обо всем, что было у Пумса и что там делает Франц, с этим человеком всего можно добиться, если как следует раздразнить, разжечь его, тогда он сам в руки дастся. Мици замечталась о том, как счастье ей благоприятствует. Из зала доносится пение: Скажи мне oui, дитя, по-французски скажи да, хоть по-китайски, хоть по-русски. Скажи как хочешь, безразлично, – любовь ведь интернационалистична. Скажи хоть в нос, скажи обиняком, скажи в экстазе или же тайком, скажи oui, скажи yes, скажи да, и все, что хочешь, дам тебе тогда![642]
Кельнер подает заказанные ликеры, и каждый разрешает себе рюмочку-другую. Мици проговаривается, что была на том вечере, и у них завязывается оживленная беседа. Маэстро за роялем исполняет по общему требованию публики: В Швейцарии, в Тироле, слова Фрица Роллера и Отто Странского, музыка Антона Професа[643]. Ах, в Швейцарии, в Тироле! Хорошо там и привольно; ах, в Тироле, ах, в Тироле, молоко из-под коровы; а в Швейцарии Юнгфрау, и высокие там горы. Требуйте во всех нотных магазинах. Мици хохочет, подпевает: Ю-ху! и Холороиди! вот сейчас мой милый Францекен воображает, что я у моего старика, а я – у него самого, только он этого не замечает.
А потом – давайте прокатимся на автомобиле по окрестностям. На это согласны и Карл, и Рейнхольд, и Мици, или в обратном порядке – и Мици, и Рейнхольд, и Карл, или еще так: и Рейнхольд, и Карл, и Мици, – словом, все согласны. И вдруг надо же случиться, чтоб зазвонил телефон и кельнер вызвал господина Маттера к аппарату, значит, вот насчет чего ты сейчас подмигивал, Рейнхольд, шельма ты этакая, ну ладно, так и быть, не выдам тебя, Мици ведь тоже улыбается, по-видимому, вы оба ничего не имеете против приятного времяпрепровождения. И вот Карлхен уже возвращается от телефона, Карлуша, Карлуша, ведь ты мне всех милей, – что случилось, заболел кто-нибудь? Нет, просто экстренно вызывают в Берлин, а ты, Мици, можешь остаться, конечно, почему бы нет, но я непременно должен съездить, сами знаете – дела, дела. Он еще целует Мици на прощанье, смотри, Карл, не проболтайся, да нет же, мышонок, с какой стати, до свиданья, Рейнхольд, с праздничком тебя, Христос воскрес. И шляпу с вешалки – и айда.
Сидим тут. «Ну, что вы на это скажете?» – «Ах, фрейлейн, вам намедни не стоило так кричать из-за пустяков». – «Это я с перепугу». – «Что вы? Передо мной?» – «В конце концов, ко всякому человеку можно привыкнуть». – «Вы очень любезны». Ишь как эта канашка умеет глазки строить, этакий лукавый бесенок, пари, что она еще сегодня будет моя. Ой, не дождешься, миляга, она собирается только помучить тебя, чтобы ты рассказал ей все, что знаешь. Глаза, глаза-то у тебя какие. Словно ты целый пучок сельдерея съел.
Наконец маэстро за роялем исчерпал весь свой репертуар, да и роялю пора отдохнуть, устал ведь, спать захотел, Рейнхольд и Мици идут погулять, бродят по холмам, заглядывают в лес, говорят о том о сем и идут под руку, и этот Рейнхольд вовсе не так уж плох. А когда в шесть часов возвращаются в кургауз, Карл уже вернулся на автомобиле и поджидает их. Неужели же ехать теперь домой, вечером будет полнолуние, мы все вместе отправимся в лес, будет чудесно, что ж, это можно. Так что в восемь часов они втроем отправляются в лес, а потом Карлу поручается вернуться, заказать в гостинице комнаты и распорядиться насчет автомобиля. Встретимся, говорят, потом на террасе у кургауза.
Много в том лесу деревьев, много там ходит людей под ручку, есть там и уединенные тропинки. Рейнхольд и Мици, замечтавшись, идут рядом. Мици все хочется что-то спросить, но не знает, что именно, ах, так хорошо идти под руку с этим человеком, ах, спросить можно и в другой раз, сегодня вечер такой чудный. Но, боже мой, что подумал бы обо мне Франц, надо поскорей уйти из этого леса, хотя тут так хорошо. Рейнхольд предложил ей руку, у него есть правая рука, и он идет слева, Франц всегда идет справа, странно так идти, какая сильная у него рука, настоящий мужчина. Они идут меж деревьев, почва мягкая, а у Франца губа не дура. Надо будет девчонку у него отбить, с месяц она будет принадлежать мне, а он как хочет. Ну а если он станет бузить, то получит при первом же случае по башке, так что даже и встать забудет, красивая баба, черт подери, с огнем, и верна ему.
Идут, болтают о том о сем. Темнеет. Лучше говорить, чем молчать; Мици вздыхает, опасно, очень опасно идти, не разговаривая и лишь ощущая близость другого. Она только глядит на дорогу, куда она ведет. Не знаю, что мне от него надо, ах, Господи, что же мне от него надо, в самом деле. Они почти все время кружат на одном месте. Мици незаметно тянет в сторону шоссе. Открой глаза, приехали.
Часы показывают восемь. Рейнхольд достает карманный фонарик, они направляются в гостиницу, лес остался позади, ах, птички пели там так чудно, так чудно[644]. Что-то дрогнуло в Рейнхольде. Удивительно тихая была прогулка. У него просветленные глаза. Он мирно шагает рядом со своей дамой. Жестянщик одиноко поджидает их на террасе. «Получил комнаты?» Рейнхольд оглядывается – нет Мици, исчезла. «Где ж моя дама?» – «Ушла к себе в комнату». Он стучится к ней. «Велели сказать, что уже легли».