По Александрштрассе и Александрплац ходит немало девиц и замужних женщин, которые вынашивают в себе зародыш, и этот зародыш пользуется защитой закона[660]. А в то время как дамы и девицы адски потеют при такой жаре, зародыш спокойно сидит в своем уголку, у него в помещении поддерживается равномерная температура, он гуляет себе по Александрплац и не тужит, но многим зародышам придется впоследствии туго, так что нечего им слишком рано торжествовать.
А кроме этих, там бегают еще и другие люди и тащат что попадет под руку, у одних брюхо набито, а другие еще только раздумывают, чем его набить. Универмаг Гана уже весь снесен[661], вообще же во всех домах – контора на конторе, магазин на магазине, но это только одна видимость, будто там делаются дела, в действительности это одна реклама, сплошное зазывание, чириканье, чивик-чивик, птичье щебетанье без леса.
И я обратился вспять, и увидел всю неправду, творившуюся на земле. И увидел слезы тех, кто терпел неправду; и не было у них утешителя, ибо те, которые обижали их, были слишком могущественны. И восхвалил я тогда мертвых, которые уже умерли.
Мертвых я восхвалил. Всему свое время – зашить и разорвать, сохранить и бросить[662]. И восхвалил я мертвых, которые лежат под деревьями и спят непробудным сном.
И снова прибегает Ева: «Франц, да когда ж ты наконец что-нибудь предпримешь? Ведь уж три недели прошло; знаешь, если б ты был моим и так мало заботился…» – «Я никому не могу про это сказать, Ева, вот ты знаешь, да Герберт, а потом еще жестянщик, и больше никто. Никому не могу сказать. Меня только засмеют. И в полицию заявить нельзя. Если ты не хочешь мне сколько-нибудь дать, то и не надо, Ева. Я… опять… пойду на работу». – «Как это ты нисколечко не горюешь, ни слезинки… Так бы, кажется, и тряхнула тебя! Пойми ты, я ничего не могу поделать». – «И я не могу».
Дело идет к развязке, преступники не поладили между собой
В начале октября происходит в шайке тот крупный разговор, которого так опасался Пумс. Вопрос – о деньгах. Пумс, как всегда, считает главным для шайки делом сбыть товар. Рейнхольд и другие, в том числе Франц, переносят центр тяжести на его добывание. Они настаивают, чтоб распределение выручки было поставлено в зависимость от этого момента, а не от реализации, и находят, что Пумс все время получал слишком много, за счет других, и что вообще этот Пумс злоупотребляет своей монополией в сношениях с укрывателями и скупщиками, а потому надежные скупщики не желают иметь дело ни с кем другим, кроме как с Пумсом. Братва, хотя Пумс идет на значительные уступки и соглашается на любой контроль, видит: тут надо что-то предпринять. Она более склонна к кооперативной системе. Пумс говорит: она у нас уж есть. Но в этом-то ему и не верят.
Подвертывается дело со взломом на Штралауерштрассе. Хотя Пумс уже совершенно не в состоянии работать активно, он все-таки принимает участие. Место действия – фабрика перевязочных материалов в одном дворовом флигеле на Штралауерштрассе[663]. Наводчик сообщил, что в несгораемой кассе в кабинете директора хранятся крупные суммы. Таким образом, это дело – выпад против Пумса: не товар, а деньги. При распределении денег уже никак не смошенничаешь. Поэтому-то Пумс и примазался самолично. Они по двое подымаются по пожарной лестнице и преспокойно вывинчивают замок входной двери в контору. Жестянщик принимается за работу. Тем временем остальные взламывают все конторские столы, там оказываются только несколько марок наличными и почтовые марки, в коридоре находят две фляги бензина – пригодятся. Потом сидят и ждут результатов работы Карлхена, жестянщика, над сейфом. И вот надо же случиться, что он обжигает себе аппаратом для кислородной резки руку и не может больше работать. Рейнхольд пытается его заменить, но у него нет навыка, тогда за трубку берется сам Пумс, и тоже ничего не получается. Дело, очевидно, сорвалось. Надо кончать, скоро должен явиться сторож.
От досады они берут фляги с бензином, обливают всю мебель, не исключая проклятого сейфа, бросают туда горящие спички. Пумс будет торжествовать, не так ли? Но этого ни за что не допустят. Да и много ли нужно? Чуть раньше брошенная в бензин спичка, чуть подпаленный Пумс, неужели не справятся? И вообще, чего он тут путается, только мешает. Так что Пумсу сожгли всю спину, а на лестнице побежали и машут ему: «Сторож идет!» Пумс только-только успел плюхнуться в автомобиль. Недурно проучили молодчика, а? Однако где все-таки взять денег?
Пумс может посмеиваться в кулак. Товар был и остался более выгодным делом. Надо быть специалистом. Что тут поделаешь? Пумса выставляют эксплуататором, хозяйчиком, архиплутом. Но почем знать, если переборщить с ним, то он еще, пожалуй, использует свои связи и образует новую шайку. В четверг, в клубе, он заявит: я, мол, делаю все, что в моих силах, и могу, если угодно, представить оправдательные документы, под него, стало быть, не подкопаешься, а если отказаться с ним работать, то в союзе скажут: мы тут ни при чем, раз вы сами не хотите, человек делает все, что может, а если ему и достается чуточку больше других, то нечего вам из-за этого в бутылку лезть, у вас как-никак есть девчонки, которые тоже подрабатывают, а у него – старуха, и больше ни шиша. Так что придется и дальше с ним, треклятым, маяться, с этим эксплуататором и хозяйчиком.
Вся ярость обрушивается на жестянщика, который так оскандалился на Штралауерштрассе и оставил их всех с носом. Такого маралы, говорят, нам не нужно! А он здорово обжег руку, лечит ее и, хотя всегда хорошо работал, слышит сейчас только ругань.
Ну да, со мной не церемонятся, распаляется жестянщик. Меня надули с моей мастерской, когда у меня еще была мастерская; стоит мне слегка выпить, как моя жена уж подымает целый скандал, а под Новый год, когда я неожиданно вернулся домой, то кто закатился на всю ночь? Она, сволочь. Является только в семь утра, спала с другим, стало быть, изменила мне. Значит, у меня – ни мастерской, ни жены. А что было с крошкой Мици, этакий сукин сын, этот Рейнхольд! Она была моя, она вовсе не хотела к нему, она со мной поехала на вечер, по аллее, вот умела целоваться-то, а он отнял ее у меня, потому что я нищий. И такой ведь мерзавец, убил ее, душегуб, за то, что она не захотела его, а теперь разыгрывает важного барина, и вот теперь меня угораздило повредить руку, а я еще помогал ему тащить. Это ж бандит, это ж настоящий убийца. А я-то чуть было не взял на себя все дело, за этакого мерзавца. Ну и дурак же я!
Присматривайте за Карлушкой-жестянщиком, с ним что-то творится
Карлушка-жестянщик ищет человека, с которым мог бы поговорить по душе. Он сидит в пивной на Александрквелле напротив Тица[664], с ним – двое питомцев из приюта для трудновоспитуемых и какой-то субъект, о котором неизвестно, кто он такой, сам он говорит, что занимается разными делами, какие подвернутся под руку, по специальности же он – каретник. Он хорошо рисует, они сидят вчетвером за столиком, едят копченую колбасу, а молодой каретник рисует в своей записной книжке похабные картинки, голых баб и мужчин и все в таком роде. Приютские страшно довольны. Карлушка-жестянщик поглядывает издали и думает: хорошо, черт его подери, рисует парень. Ребята так и заливаются хохотом, приютские особенно веселы, потому что, оказывается, они только что были на Рюккерштрассе, а туда пришли с облавой, и им с трудом удалось удрать по черному ходу. Тут жестянщик встает и подходит к стойке.
Как раз в этот момент по пивной медленно проходят двое, озираются направо и налево, с кем-то заговаривают, тот предъявляет документы, эти двое просматривают их, обмениваются несколькими словами и уже стоят у столика наших юнцов, те, конечно, в страхе, но не сморгнули, не пикнули. Продолжают беседовать как ни в чем не бывало, ясно, что это агенты, те самые, которые были в пивной на Рюккерштрассе и заприметили их. А каретник рисует себе, не смущаясь, похабные картинки, и вот один из агентов говорит ему шепотом: «Агент уголовного розыска», распахивает куртку, показывает жестяной значок на жилетке. Его товарищ, рядом с ним, проделывает ту же процедуру с двумя другими. У тех никаких документов, у каретника только больничный листок и письмо от какой-то девицы, всем троим приходится прогуляться в участок на Кайзер-Вильгельмштрассе. Парнишки сразу выкладывают все, начисто, и никак не могут очухаться, когда им говорят, что их вообще не видели на Рюккерштрассе и что их замели в этой пивной совершенно случайно. Какого ж черта было рассказывать, что мы удрали из приюта? Все смеются. Агент хлопает их по плечу. «Вот заведующий-то обрадуется, когда вы вернетесь», – утешает он их. «Да ведь он же в отпуске!» Каретник стоит в дежурной у шупо, он в состоянии удостоверить свою личность, адрес указан им правильный, вот только почему у него такие мягкие для каретника руки, этого один из агентов никак не возьмет в толк и все рассматривает его руки; тот говорит, что уже целый год ходит без работы; сказать вам, за кого я вас принимаю, спрашивает агент, за гомосексуалиста, да я даже не знаю, что это значит.
А час спустя он снова появляется в пивной. Карлушка-жестянщик все еще сидит за тем же столиком, каретник сразу примазывается к нему.
«Чем ты живешь?» Было уже около двенадцати, когда Карл стал его выспрашивать. «Чем? Чем придется. А ты что делаешь?» – «Делаю, что подвернется». – «Видно, не доверяешь мне, боишься сказать?» – «Что ж, да ведь ты не каретник». – «Такой же каретник, как ты – жестянщик». – «Ну этого ты не скажи. Во, взгляни на мою руку, ожог, я даже и слесарную работу исполняю». – «На этом деле ты, наверно, и обжегся, а?» – «Дело, нечего сказать! Ничего из этого дела не выгорело». – «А с кем же ты работаешь?» – «Ишь, плутишка, хочет из меня все вымотать! – смеется Карл. – А ты в союзе состоишь?»