Франц возвращает ей конверт: «О горе, горе: Мици здесь?» Не надо горевать, не надо. Он плачет, твердит: «О горе, горе, где моя маленькая Мици?»
А вот могила, словно большой, мягкий диван, там лежит ученый профессор и улыбается Францу. «Чем вы так расстроены, сын мой?» – «Мне только хотелось бы взглянуть на Мици. Я пройду здесь сторонкой». – «Видите ли, я уже умер, не надо так близко принимать к сердцу жизнь, да и смерть тоже. Все можно себе облегчить. Когда я заболел и решил, что с меня довольно, то что я сделал? Неужели я стал бы дожидаться, пока у меня образовались бы пролежни? Чего ради? Я попросил поставить около меня пузырек с морфием, а затем сказал, чтоб играли на рояле, фокстроты, самые последние новинки. И попросил читать мне вслух Платона, Пир[693], это прекрасный диалог, тем временем я впрыскивал себе под одеялом шприц за шприцем, по счету, тройную, смертельную дозу. И все слышал веселые звуки, а мой чтец говорил о старике Сократе[694]. Да, бывают умные люди и менее умные люди».
«Читать вслух? Морфий? Но где же Мици?»
Ах, какой ужас, под деревом висит человек, а рядом стоит его жена и, когда Франц подходит ближе, кричит не своим голосом: «Идите, идите скорей, обрежьте веревку. Он не хочет оставаться в могиле, а все залезает на деревья и висит криво». – «Господи, да почему же?» – «Ах, мой Эрнст был так долго болен, и никто не мог ему помочь, а послать его куда-нибудь тоже не хотели – говорили, будто симулирует. Тогда он пошел в подвал и захватил с собой гвоздь и молоток. Я еще сама слышала, как он стучал в подвале молотком, подумала, что` это он там такое делает, может быть, сколачивает домик для кроликов, даже еще порадовалась, что он нашел себе занятие, а то все сидел так, без дела. А потом его до самого вечера все нет и нет, страшно мне стало, думаю, куда это он запропастился, на месте ли ключ от подвала, а ключа-то и нет. Тогда уже соседи пошли вниз посмотреть, а потом позвали полицию. Это он, значит, вбил в потолок здоровенный гвоздище, а сам был такой щупленький, видно, хотел действовать наверняка. Что вы тут ищете, молодой человек? Чего вы плачете? Вы хотите покончить с собой?»
«Нет, у меня убили невесту, но я не знаю, лежит ли она здесь».
«А вы поищите вон там, у ограды, новенькие-то все там».
Потом Франц лежит возле свежей могилы, он уже не может плакать, он грызет землю: Мици, что же это такое, за что с тобой так поступили, ты ведь ни в чем не виновата, Мицекен. Что я теперь буду делать, почему меня тоже не бросят в такую могилу, сколько мне еще мучиться?
Наконец он встает, идет пошатываясь, но затем берет себя в руки, уходит по дорожкам средь могил с кладбища.
У выхода Франц Биберкопф, господин с неподвижной рукой, садится в автомобиль, который доставляет его на Байришерплац. Еве много хлопот и возни с этим человеком. Заботы и хлопоты денно и нощно. Он не живет и не умирает. Герберт показывается редко.
Проходит еще несколько дней, когда Франц и Герберт гоняются за Рейнхольдом. Это главным образом Герберт, который вооружился до зубов, всюду шныряет и во что бы то ни стало хочет добраться до Рейнхольда. Франц сперва не хочет, но потом следует его примеру, ведь это его последнее лекарство на сем свете.
Крепость осаждена со всех сторон, делаются последние вылазки, но это только для виду
Первые числа ноября. Лето давно прошло. Дожди затянулись до глубокой осени. Далеко позади осталось то время, когда на улицах стояла жара и люди ходили в легкой одежде, а женщины чуть ли не в одной рубашке; вот и Францева девочка, эта Мици, носила беленькое платьице и маленькую, плотно прилегавшую к голове шапочку, потом эта Мици как-то поехала в Фрейенвальде и больше уж не вернулась, да, это было летом. А теперь в суде слушается дело Бергмана, который был паразитом в экономической жизни страны, социально опасным и ни перед чем не останавливавшимся субъектом[695]. Граф Цеппелин прибывает в Берлин в пасмурную погоду, хотя в 2 часа 17 минут утра, когда он поднялся в Фридрихсгафене, небо было совершенно чистое. Чтоб избежать плохой погоды, которая, по сведениям физической обсерватории, стоит над Центральной Германией, воздушный корабль берет курс на Штутгарт, Дармштадт, Франкфурт-на-Майне, Гиссен, Кассель и Ратенов. В 8:35 он пролетает над Науеном, в 8:45 – над Штакеном. За несколько минут до 9 часов цеппелин появляется над Берлином; несмотря на дождь, крыши были усеяны зрителями, восторженно приветствовавшими воздушный корабль, который, проделав над городом несколько кругов, продолжил путь. В 9:45 в Штакене был сброшен первый причальный трос[696].
Франц и Герберт рыщут по всему Берлину; их почти не бывает дома. Франц заходит в ночлежки Армии спасения, в общежития для мужчин, в убежище на Аугустштрассе, ищет, выслеживает. Сидит на Дрезденерштрассе[697], в Армии спасения, где был когда-то с Рейнхольдом, распевает с этими людьми хоралы, хорал № 66[698]: Зачем еще медлить, о брат мой? Воспрянь и последуй за мной! Спаситель тебя призывает, дарит тебе мир и покой. Хор: Зачем, зачем, зачем ты не идешь за мной? Зачем, зачем, зачем не влечет тебя мир и покой? О брат мой, ты чуешь ли в сердце духа живого влеченье? Грехи искупить ты не хочешь? Спеши же скорее к спасенью! Зачем же ты медлишь, о брат мой? Уж близится смерть, и суд тебя ждет! Приди же, врата ведь открыты, кровь Христова тебя спасет!
Франц ходит и в ночлежный дом на Фребельштрассе, не там ли Рейнхольд. Ложится на койку, на «проволочную перину», сегодня на ту, завтра на другую, стрижка 10 пфеннигов, бритье 5, ночлежники сидят, приводят в порядок свои бумаги, торгуют рубахами и сапогами, ты, брат, должно быть, первый раз здесь, раздеваться тут нельзя, а то мигом всё упрут. А сапоги? В сапоги, гляди-ка, ты должен вставить по одиночке ножки кровати, тогда ничего, уцелеют, иначе тебя тут живым манером обчистят, все унесут, даже вставную челюсть. Хочешь татуироваться? Тише там, уж ночь. Тише. Полный мрак, храп и свист, как на лесопилке, я его не видел. Тише. Динь-динь-динь, что такое, уж не тюрьма ли, я думал, что я в Тегеле. Побудка. Вон двое дерутся. И Франц снова на улице, шесть часов утра, у ворот толпятся женщины, поджидают своих любовников, идут с ними в притон, проигрывают настрелянные гроши.
А Рейнхольда нет и нет, нелепо искать его таким образом, ведь он, поди, опять охотится за какой-нибудь девчонкой, Эльфридой, Эмилией, Каролиной, Лилли, брюнеткой или блондинкой.
По вечерам Ева видит перед собою окаменевшее лицо Франца, он больше не замечает ни ласки, ни доброго слова, говорит и ест мало, только льет в себя водку и кофе. Лежит у Евы на диване и ревмя ревет. Не найти и не найти проклятого. «Да брось ты его, Франц». – «Не найдем мы его. Что нам делать, Ева?» – «Брось ты это дело, ведь это ж безумие, ты только весь изведешься». – «Значит, ты не знаешь, что нам делать? Ты этого не испытала, Ева, потому и не понимаешь, Герберт – тот немножко понимает. Что же нам делать, что делать? Если б только его найти, я бы пошел в церковь и помолился бы на коленях, когда б его нашел».
Но все это неправда. Все, все неправда, вся эта погоня за Рейнхольдом – неправда, это просто мученье и жуткий страх. В данную минуту бросают его жребий. Франц знает, какой ему выпадет. Все обретет смысл, неожиданный, страшный смысл. Игра в прятки продлится уже недолго, голубчик.
Франц следит за квартирой Рейнхольда, глаза его не видят ничего другого, он уставился в одну точку и ничего не чувствует. Много людей проходит мимо этого дома, многие заходят туда. Да он и сам заходил, ах, только из-за чингдарада, бумдарада, бум. Дом разражается смехом, когда видит, что Франц стоит перед ним. Так бы, кажется, и сорвался с места, чтоб созвать соседние дома и все свои боковые и поперечные флигеля, пускай полюбуются на человека в парике и с искусственной рукой, который стоит тут, не шелохнется, налит доверху водкой, весь горит и что-то бормочет себе под нос.
– Здравствуй, Биберкёпфхен, бобровая головушка. Сегодня у нас двадцать второе ноября. Погода-то все еще дождливая. Ты что это подумал, насморк хочешь получить? Шел бы ты лучше в свой разлюбезный кабак да выпил бы коньячку.
– Давай его сюда!
– Не сюда, а туда!
– Давай его сюда, Рейнхольда!
– Поезжай-ка, брат, в Вульгартен[699], ты ведь совсем свихнулся.
– Давай его сюда!
А затем Франц Биберкопф однажды вечером что-то возится в этом доме, прячет флягу с керосином и бутыль.
– Ну, выходи, ага, прячешься, подлая тварь, сука паршивая. Боишься выйти?
А дом:
– Кого это ты зовешь, раз Рейнхольда тут нет? Зайди сам, убедись.
– Я не могу заглянуть во все щели.
– Да нет его здесь, тебе говорят. Не такой же он дурак, чтобы сидеть здесь.
– Подавай мне его сюда. Иначе плохо тебе будет.
– Вот я все слышу: плохо будет да плохо будет. Поди-ка, брат, лучше домой и проспись, а то ты ведь с мухой, это потому, что ты ничего не ешь.
На следующее утро Франц является сразу после газетчицы. Фонари видят, как он бежит, и покачивают головами: быть пожару!
И вот – дым, языки огня вырываются из слуховых окон. В 7 часов приезжают пожарные, Франц сидит в это время уже у Герберта, сжимает кулаки.
«Я ничего не знаю, и ты ничего не знаешь, это можешь мне и не говорить, а теперь ему, по крайней мере, некуда деваться, пусть-ка поищет, сунется. Да, поджег я, и все тут». – «Чудак-человек, да ведь он же там больше не живет. Вернется он туда, как же, жди!» – «Это была его берлога, и он знает, что если она выгорела, так это мо