ановится все меньше и чернее. И вот она лежит – в гробу и – не шелохнется.
Но эти стоны, эти стоны, Франц стонет, стонет. А его глаза. Санитар подсаживается к нему, берет его за руку. Пускай это уберут, пускай унесут гроб, не могу же я сам встать, не могу же я.
Франц делает движение рукой. Но гроб – ни с места. Ведь Францу не достать до него. Тогда Франц в отчаянии плачет. И исступленно глядит и глядит на гроб. И от слез его и отчаяния гроб исчезает. Но Франц плачет не переставая.
Но о чем же, читатели и читательницы, плачет Франц Биберкопф? Он плачет о том, что он страдает и о чем страдает, а также над собой. О том, что он все это наделал и был таким, – вот о чем плачет Франц Биберкопф. Теперь Франц Биберкопф плачет над собой.
Светит солнце, полдень, в бараке разносят обед, внизу тележка с котлами как раз отъезжает обратно на кухню, тележку везут санитар-раздатчик и двое легкобольных из барака.
И вот после обеда к Францу является Мици. У нее совсем спокойное, ласковое лицо. Она в выходном платье и плотно облегающей голову шапочке, закрывающей уши и лоб. Открыто, спокойно и любовно глядит она на Франца, такая, какой он ее помнит, когда ему случалось встретить ее на улице или в ресторане. Он просит ее подойти поближе, и она подходит. Он хочет, чтоб она дала ему свои руки. Она протягивает ему обе руки. Она в кожаных перчатках. Сними же перчатки. Она снимает их, подает ему руки. Ну, подойди сюда, Мици, не будь такой чужой и поцелуй меня. Она спокойно подходит к нему вплотную, с нежной любовью глядит на него и целует его.
– Останься со мной, – говорит он ей, – ты мне так нужна, ты должна мне помочь.
– Не могу, Францекен. Я же умерла, ты ведь это знаешь.
– Ах, останься.
– Мне очень хотелось бы, но не могу.
Она снова целует его.
– Ты же знаешь, Франц, что было в Фрейенвальде? И ты не сердишься на меня, а?
И уж нет ее. Франц извивается на своей койке. Широко раскрывает, таращит глаза. Нет, не видать ее. Что я наделал! Почему нет ее больше у меня? Не связывался бы я с Рейнхольдом, не показывал бы ее ему. Ах, что я наделал, что я наделал. А теперь.
Со страшно искаженным лицом он выдавливает из себя неясное бормотанье: Пускай она еще вернется. Санитар улавливает только слово «еще» и вливает ему еще вина в раскрытый, пересохший рот. Францу приходится пить, ничего другого не остается.
В жару лежит тесто, тесто всходит, дрожжи подымают его, образуются пузырьки, хлеб поднимается, подрумянивается.
И голос Смерти, голос Смерти, голос Смерти:
На что тебе сила, на что тебе желание быть порядочным, о да, о да, взгляни на них. Познай, раскайся.
Все, что есть у Франца, повергается ниц. Он ничего не удерживает.
Здесь надлежит изобразить, чтó есть страдание
Здесь надлежит изобразить, что есть страдание и горе и как жжет и разрывает душу страдание. Ибо к Францу подступило страдание. Многие в стихах описывали страдание. Кладбища ежедневно видят страдания и муку.
Здесь надлежит описать, что делает страдание с Францем Биберкопфом. Франц не выдерживает его, отдается, приносит себя в жертву этому страданию. Он ложится в пылающий огонь жертвенника, чтоб огонь умертвил его, уничтожил, испепелил. И надо с ликованием отметить, что делает страдание с Францем Биберкопфом. Здесь надлежит поговорить о разрушении, которое производится страданием. Ломает, отсекает, повергает во прах, растворяет – вот что делает страдание.
Всему свое время: губить и исцелять, ломать и строить, плакать и смеяться, горевать и плясать, искать и терять, рвать и зашивать. А сейчас время губить, горевать, искать и рвать[753].
Франц борется и ждет смерти, желанной смерти.
Он думает, вот-вот наступит смерть, милосердная, желанная. Он весь дрожит, когда к вечеру снова садится на койке, чтоб достойно встретить ее.
И во второй раз являются те, кто поверг его днем во прах. Франц говорит: Да совершится все, я готов, с вами отходит Франц Биберкопф, возьмите меня с собой.
С глубоким трепетом встречает он образ жалкого Людерса. Вот выступает, волоча ноги, злодей Рейнхольд. С таким же глубоким трепетом воспринимает он слова Иды и образ Мици, вот она, теперь все свершилось. Франц горько, горько плачет, я во всем виноват, я не человек, я скотина, чудовище.
Умер в этот вечерний час Франц Биберкопф, бывший перевозчик мебели, взломщик, сутенер и убийца. На койке остался кто-то другой. У этого другого те же документы, что и у Франца, он и с виду похож на Франца, но в ином мире он носит новое имя.
Такова, стало быть, гибель Франца Биберкопфа, которую хотелось мне описать, от исхода Франца из тюрьмы в Тегеле до его кончины в психиатрической больнице в Бухе зимою 1928/29 года.
Теперь мне остается только добавить несколько слов о первых часах и днях некоего нового человека, у которого те же документы, что и у того.
Отступление злой блудницы и триумф великого заклателя, барабанщика и громовержца
В оголенной местности, вокруг красной ограды психиатрической больницы, лежит на полях грязный снег. Слышится несмолкаемая барабанная дробь. Проиграла дело блудница Вавилон, Смерть осталась победительницей[754] и гонит ее, преследует барабанным боем.
Блудница злобно ругается, брызжет слюной и кричит: «Ну что тебе с него, на что он тебе дался, этот несчастный Франц Биберкопф? Так и быть, возьми его себе, цацкайся с ним, с этим лодырем».
А Смерть выбивает на барабане дробь: «Мне не видно, что у тебя в чаще, гиена. Этот человек, Франц Биберкопф, здесь, передо мною, я его совсем разбила. Но так как он силен и добр, пусть несет новую жизнь, прочь с дороги, нам обеим больше нечего сказать».
А так как блудница продолжает артачиться и изрыгать хулу, Смерть приходит в движение, наступает, раздувается ее огромный серый плащ, и становятся видны картины и ландшафты, расстилающиеся вокруг нее и обвивающие ее с ног до груди. И вокруг нее – клики, пальба, шум, восторг и ликование. Зверь под блудницей пугается, начинает брыкаться.
Вот река Березина и отступающие легионы[755].
Легионы переправляются через Березину, в зимнюю стужу, при леденящем ветре. Они пришли сюда из Франции, ведет их великий Наполеон. Ветер воет, снег бешено крутится, пули свистят. Солдаты бьются на льду, идут в атаку, падают. И несутся несмолкаемые клики: Да здравствует император! Да здравствует император! Жертва, жертва, это и есть Смерть.
Или вот: грохочут поезда, бухают пушки, с треском рвутся ручные гранаты, заградительный огонь, Шменде-Дам[756] и Лангемарк[757], отчизна, сохрани покой, отчизна, сохрани покой. Развороченные снарядами блиндажи, скошенные ряды солдат. Смерть размахивает плащом, припевает: О да, о да!
Вперед, марш, марш! Бодрым шагом в поход, с нами 100 музыкантов идет[758]. И в зарю, и в закат видим ранней смерти взгляд[759], 100 музыкантов играют: тарарам, тарарам, коль не будет удачи, так плохо всем нам, тарарам, тарарам.
Смерть размахивает плащом и припевает: О да, о да.
Ярко пылает печь, ярко пылает печь, а перед нею стоит мать с семью сыновьями. Кругом стонут люди. Они должны отречься от веры отцов. Они спокойно стоят, лица их сияют. Их спрашивают: хотите отречься и покориться нам? Первый говорит нет и приемлет муку, второй говорит нет и приемлет муку, третий говорит нет и приемлет муку, четвертый говорит нет и приемлет муку, пятый говорит нет и приемлет муку, шестой говорит нет и приемлет муку, седьмой говорит нет и приемлет муку. А мать стоит тут же и ободряет сыновей. Под конец и она говорит нет и тоже приемлет муку[760]. Смерть размахивает плащом и поет: О да, о да.
Блудница понукает зверя с семью головами, но зверь не подымается.
Вперед марш, марш! Бодрым шагом в поход, с нами 100 музыкантов идет. Музыканты идут, в барабаны бьют, тарарам, тарарим, иному удача, но плохо другим, один остается, но трупы за ним, один бежит дальше, другой недвижим, тарарам, тарарим.
Клики и ликованье, шагают по шестеро и по двое и по трое в ряд, проходит французская революция, проходит русская революция, проходят крестьянские войны, проходят анабаптисты[761], все они идут следом за Смертью, за ней буйное ликованье, вперед к свободе, к свободе, весь мир насилья мы разроем, засветись, лучшей жизни заря, тарарам, тарарим, по шестеро, по двое, по трое в ряд. Смело, товарищи, в ногу, духом окрепнем в борьбе, в царство свободы дорогу грудью проложим себе, в ногу, левой, правой, тарарам, тарарам, тарарам.
Смерть размахивает плащом, смеется и сияя поет: О да, о да.
Наконец великой блуднице удается поднять зверя, он пускается вскачь, мчится по полям, проваливается в снег. Она оборачивается, изрыгает хулу на победоносную Смерть. От этого беснования зверь падает на колени, и женщина сползает и повисает на шее зверя. Смерть запахивается в плащ. Она сияет и поет: О да, о да.
Лиха беда начало
В Бухе бледного как смерть коечного больного, который был некогда Францем Биберкопфом, как только он начал говорить и глядеть осмысленно, много допрашивали следственные власти и врачи: следственные власти – чтоб выяснить, какие за ним грехи и прегрешенья, а врачи – в целях постановки диагноза. От следственных властей этот человек узнал, что ими задержан некий Рейнхольд, который как будто играл немалую роль в его жизни, в его прежней жизни. Ему рассказывают о Бранденбурге, спрашивают, не знает ли он некоего Морошкевича и где этот Морошкевич в настоящее время. Приходится повторять все это больному по несколько раз, и он остается совершенно равнодушным. В этот день его больше не тревожат. Есть жнец, Смертью зовется он. Сегодня свой серп он точит, приготовить для жатвы хочет. Берегись, цветок голубой