Напротив моего чудесного отеля был расположен новогрудский музей, сделав пару шагов через улицу, я вошел внутрь и предстал перед, пожалуй, самой полиглотистой и определенно самой красивой заведующей музеем от Берлина до Москвы. Ее звали Тамара, и я рассказал ей об одном историке из Минска: с ним я собирался встретиться. Тамара засмеялась и сообщила, что этот историк не только отсюда родом, но и прямо сейчас находится в городе. Она позвонила по телефону, и ее сведения оказались верными: Борадин чинил забор в доме своей матери. Скоро появился и сам историк. Он тут же отвел меня на крепостной вал.
– Вы видите вон то дерево?
Я увидел одинокое высокое дерево на пригорке по ту сторону оврага.
– Там была деревня. Ее уже нет. Однажды в эту деревню пришли семеро партизан с двумя телегами, чтобы запастись едой. Было уже поздно, и они заночевали у одного человека, которого знали еще с довоенных лет. Этот человек, чей сын был полицаем, выдал партизан. Полицаи всех расстреляли, кроме одного. Этот спасшийся вернулся назад, чтобы спросить предателя, почему он их выдал. Но тот зарубил его топором. Еврейские партизаны много недель подряд следили за этим домом. Они воспользовались случаем и зарубили насмерть всех членов семьи, за исключением невесток. Только сына-полицая не удалось поймать. Он боялся оставаться в своей деревне после войны и уехал на Украину. Несколько лет назад его нашли мертвым в собственной ванной – он был задушен. Дело так и не было раскрыто.
Несколько следующих часов были наполнены историями, подобным этой. Борадин ходил со мной по Новогрудку и раскрывал передо мной город, как книгу, которую никто не желает ни читать, ни издавать. В жизни все обстояло сходным образом. Борадин написал книгу о партизанах. Он и сам был из них: его методы были поистине партизанскими. Он опрашивал свидетелей, которых еще никто не опрашивал, рылся по окрестным деревням и кладбищам, изучал воспоминания и источники, сравнивал их с официальной Историей и совершал партизанские вылазки против легендарных героев советского эпоса. Большой надежды на победу у него не было.
– Пока высокие должности занимают люди, участвовавшие в исторических событиях на советской стороне, их легенды будут жить по-прежнему.
Потребуется, по его словам, как минимум смена еще одного поколения, чтобы можно было сказать правду.
Правда была такова. В Восточной Польше меня отвели на кладбище одного городка, и я подумал, что передо мной самое запутанное кладбище на свете. Партизаны, польско-сталинские шпионы, красноармейцы, националисты, коммунисты, католики, православные – они сражались друг с другом и убивали друг друга при жизни, а теперь все лежали на одном кладбище, имевшем для каждого безумия, для каждого идеала соответствующий участок земли. Белоруссия была такой же, только еще более сложной. Столь же сложной и ужасной, как история деревенского полицая, найденного мертвым в собственной ванной. Здесь были польские белорусы, столько натерпевшиеся при Сталине, что в начале войны они хотели скорее сражаться заодно с немцами против Советской власти, чем наоборот. А Советы сначала праздновали вместе с немцами раздел Польши, а позднее расстреляли польскую элиту в Катыни. Затем были белорусы, опасавшиеся возврата прежнего польского господства и при немцах успешно стремившиеся к тому, чтобы занять место поляков в роли немецких союзников. Но были и советские русские, ушедшие партизанить в те леса, которые я видел с крепостного вала. Белорусы называли их восточниками, то есть теми, кто родом не отсюда, а оттуда, из России. Из Смоленска или еще восточнее. Восток опять оказывался в другом месте. Поэтому были белорусы, которые убивали немцев, и белорусы, которые убивали партизан. После всего, что стало теперь известно, сложно представить, что люди здесь возлагали надежды на Германию. Но не при немцах ли в Первую мировую войну состоялся на оккупированной земле первый школьный урок на белорусском языке? И ситуация была еще более запутанной: немцы тоже придерживались разных позиций. Что выгоднее: разорить белорусов, выселить и в конце концов истребить или приобрести в них союзников и вассалов? Среди немецких оккупантов находились высокопоставленные офицеры, вплоть до руководства верховного комиссариата, которые подпитывали белорусские надежды, поскольку сами их разделяли.
А между всех этих, уже в высшей степени запутанных фронтовых событий, находились те белорусские евреи, которым удалось спастись в лесах. Советские партизаны относились к ним с подозрением, как к буржуазным элементам, и притесняли их, но, тем не менее, зачастую поручали заниматься снабжением, а при реквизициях в деревнях легко могло получиться так, что вместе с провиантом изымались ценные вещи и золото, что и принесло иным еврейским отрядам сохранившуюся по сей день славу полупартизан-полуразбойников. Источники Борадина были неиссякаемы.
– Командир партизан, его звали Зорин, завел обыкновение раз в месяц жениться. Он приходил в деревню, клал золото на стол и требовал жену.
Борадинские истории преследовали меня. Они давали ответ на то, что я услышал прежде, чем отправиться в путь: на рассказы кинопродюсера об утомленной стране. Это была трагедия еще не пробудившейся, но уже дважды разгромленной страны – попавшей из советского варварства в эсесовский ад. Белорусы – лишь бы подальше от Сталина – были готовы жить при Пилсудском, но он проводил слишком жестокую полонизацию. Они могли бы принять власть немцев, но те уничтожили почти четверть всего населения. Они снова попали под Советскую власть – и получили Чернобыль. На их долю всегда выпадало все самое страшное и в большей мере, чем другим, что на войне, что в мирное время; история представала перед ними лишь в образе жестокого крупье, который втягивает их в злую круговерть несчастий. И так каждый раз.
С наступлением вечера молодые люди и девушки в Новогрудке собирались на темной центральной площади и оставались на ней далеко за полночь, пили пиво из бутылок и шли танцевать в городской клуб, сквозь окна которого вспыхивали лучи стробоскопа – послание из электрической части мира. Умеренное техно – просто сувенир из Берлина. Все-таки не русская попса, летние хиты которой преследовали меня и мешали спать, особенно один. «Я люблю тебя». Эта песня путешествовала вслед за мной и была повсюду, куда я приходил. Сегодня вечером она звучала и в Новогрудке.
Юноши на площади были похожи на своих берлинских сверстников, знакомых мне. Коротко остриженные волосы, угловатые лица со шрамами, возможно, распухшая губа, ссадины, глаза, кажущиеся несоразмерно большими из-за худобы и короткой стрижки. Мысли, отражавшиеся на этих лицах, были о кожаных куртках и колониях для несовершеннолетних. Жестокость и ранимость. Девушки были приторно-сладкими: Lucky Strike в зубах, Coca-Cola в руке, жажда жизни в глазах. Бритоголовое поколение возникает после войны во всех городах: в Сараево и Пномпене, в Кенигсберге, а также везде, где война давно миновала, но еще не закончилась. Это образ времени между радикальным «после» и иллюзорным «перед чем, собственно». В Берлине это было модой, а здесь, напротив, худоба возникала от скудной пищи, рубцы от полевых работ или потасовок, грубость тоже была подлинной.
Молодой парень с двумя бутылками водки в руке вошел в бар, сел за столик с двумя девушками, и попытался поцеловать одну из них. Та воспротивилась, и ее лицо приняло строгое выражение; все это неплохо получается у юных русских девушек, но их высокомерия хватает ненадолго, подружка уже многозначительно улыбалась, и поцелованная девушка, повернувшись к ней, сама рассмеялась. Парни знают эту игру и не придают ей никакого значения. Белорусский вариант народного театра. Я оставил открытыми оба окна, лег на постель и почувствовал, как снова потянуло запахом гари.
Любовь русского партизана
Он сразу сказал, что память его подводит. Кто-то задернул белые бязевые занавески и приглушил резкий полуденный свет в комнате: лишь один тонкий луч проникал внутрь и касался его прекрасных, точеных рук. Странно, он пришел сам, и все-таки это было похоже на допрос, на исповедь. Он сидел прямо, нога на ногу. Если не знать этого человека, невозможно принять его за старика, каким ему полагалось быть по возрасту: он был для этого слишком красив, статен, подтянут, его зеленовато-голубые глаза светились чересчур ясно.
Он прошел примерно тем же путем, что и я, от Германии до Новогрудка, тоже летом, но пятьдесят восемь лет назад, во время войны: он совершил побег. Он никак не мог припомнить, откуда бежал: ни названия населенного пункта, ни даже местности. Было ясно только, что он провел в Германии как военнопленный целых два года. Затем с его губ неохотно слетело слово «Арес». Так назывался город, куда его интернировали. Арес или что-то подобное. Сам он был русский, восточник, его родным городом был Смоленск, он служил в одной из тех дивизий Красной Армии, которая, попав в плотное кольцо окружения, сдалась вермахту еще в самом начале нападения на Советский Союз.
– Мы не могли победить, у нас было слишком мало оружия.
В Аресе, или как бы этот город ни назывался, с ним не сделали ничего плохого. Его вместе с другими военнопленными выводили на поле, где летом они косили и молотили, зимой также приходилось работать, отдыхали только по воскресеньям. Самое главное – еды было вдоволь. За два года никто не умер. Тем не менее, возникла мысль о побеге. С ним было два друга, на которых он мог положиться. Поначалу для него все складывалось удачно. Его назначили главным в своем бараке, где было сорок пять заключенных. Ему повезло даже больше: лагерный шеф-повар, один немецкий ефрейтор, хорошо относился к нему: приглашал к себе и постоянно снабжал едой.
– Мы были друзьями.
Но когда человек из Смоленска заболел тифом, ему открылась другая сторона лагерной жизни. Каждое утро госпиталь для военнопленных, куда его поместили, обходил офицер. Он становился у ног лежавших на полу больных и спрашивал: «Еще жив?» Снаружи была огромная яма, куда оттаскивали тех, кто не открывал глаза или не приподнимал голову, их сбрасывали в кучу закаменевших на морозе тел: зима 41-го года была очень холодной.