Потом началось.
– Хоть раз в жизни ты можешь себя вести как мужчина?!
Я хмыкнул, но отвечать не стал.
– А не устраивать истерику?! – Мне в лицо ткнулся экран телефона. – В такие минуты ты должен поддержать, показать, что ты сильный. Что знаешь все ответы. Что все будет хорошо!
Мария всхлипнула, экран погас. Мы стояли в кромешной темноте у холодной двери и молчали.
– Посвети… пожалуйста, – сипло сказал я. – Ты не помнишь, как она открывалась? Внутрь?
Я попытался подцепить дверь сверху, потом снизу. Подцепить и потянуть. Подлезть сбоку, там, где замок. Царапал ногтями железный край, пытался просунуть в тугую щель пластиковую карточку. Мне уже начало казаться, что я занимаюсь этим безнадежным делом всю жизнь. Мария тихо дышала рядом, изредка шмыгая носом. Постепенно экран телефона потускнел, потом погас. Мария снова всхлипнула.
Темнота была абсолютной. Мария тихо плакала.
Боже мой, обычная испуганная девчонка!
Я обнял ее, прижал к себе. Она что-то пробормотала, я не понял, уткнулась мне в грудь и зарыдала. Я пялился в темноту и не знал, что делать, что сказать.
– Там… там, в парке… – сквозь всхлипы проговорила Мария, – ты знаешь… я там… обоссалась. От страха. Буквально. Понимаешь? Не фигурально, а просто обоссалась. Господи… В прямом смысле слова. Никогда не думала, что такое возможно. Обоссаться от страха.
Я закусил губу, что-то промычал, гладя Марию по голове. Она успокоилась и тихо сопела, изредка шмыгая носом.
Свет снова включился.
Минут через пять вернулся Вилл.
– Я для вас распечатал документы. – Он положил на стол картонную папку. – Материалы из дела Лейбовиц. У вас ведь вполне сносный немецкий, не так ли?
Я пожал плечами, взял папку, пролистал.
– Любопытно, что гестапо больше всего интересовал «Глаз Фафнира».
– Алмаз? – спросил я.
– Бриллиант, – уточнил Вилл. – В конце века, девятнадцатого разумеется, в Южной Африке нашли алмаз. Девятьсот с лишним карат, самый крупный на тот момент. Алмаз назвали «Эксельсиор».
– А при чем тут глаз этого… Фанфара?
– Фафнира, – поправил британец и сладко мне улыбнулся. – Алмазы такого калибра обычно дробят, «Эксельсиор» раскололи, кажется, на двадцать частей.
– Странно, я думал, чем алмаз крупнее, тем лучше.
– Безусловно, – согласился Вилл. – Впрочем, я уверен, эти ребята знают, что делают. «Глаз Фафнира» после огранки весил пятьдесят карат.
– Пятьдесят? – Мария повернулась. – Это какой же величины?
– Примерно вот такой. – Вилл небрежно сложил пальцы в кольцо и показал Марии.
15
В номере я придвинул журнальный столик к окну, поставил на него самовар. Снял конфорку, вытащил круг. Наклонив к свету, заглянул в темное нутро.
– Прекрати валять дурака, – засмеялась Мария, снимая пальто. – Алмаз в самоваре!
Она скинула сапоги, пошла мыть руки. Из самовара пахло старым металлом, пылью и гарью. Я попытался просунуть ладонь между трубой и корпусом – слишком узко, кисть вошла лишь наполовину. Пальцы беспомощно елозили по шершавой стенке.
– Вот так макак ловят. – Мария выглянула из ванной. – В Индии.
– Будешь потом умолять на яхте прокатиться! – Я вытащил руку, пальцы и ладонь были испачканы сухой грязью. – Все припомню.
– Не будет яхты. Алмаз придется вернуть.
– Бриллиант…
– Ну бриллиант. Все равно вернуть придется.
– А вознаграждение от благодарных наследников? Я рассчитываю на двадцать пять процентов! – Я зачем-то понюхал грязные пальцы. – Должно на яхту хватить.
– Зачем тебе яхта? У тебя же морская болезнь, помнишь, как в Коста-Рике…
– Да, да. – Про рыбалку в Коста-Рике вспоминать совсем не хотелось. – Яхта в данном случае символ. Просто символ.
– Даже как символ не получается. – Мария села на кровать, раскрыла ноутбук. – Алмаз – это собственность семьи Лейбовиц, а не беспризорный клад.
– А вдруг у них никакой родни не осталось? Ни одного наследника, даже самого завалящего? Что тогда?
– Ну тогда… – Мария бойко зацокала по клавишам, явно перестав слушать меня. – Тогда… Тогда да…
В начале мая к конторе Лейбовица на Курфюрстендамм подкатил «Опель», Леопольд курил у распахнутого окна и видел, как по лестнице поднялись два торопливых человека в униформе горчичного цвета. Секретарь доложил. Лейбовиц кивнул, их пустили. Оказалось, двое мальчишек.
– Мы, – выступив вперед, заносчиво начал тот, что повыше, – мы представители Немецкого студенческого союза!
Лейбовиц затянулся, разглядывая представителей. У высокого паренька на лбу зрел серьезный прыщ, второй студент вообще выглядел ребенком, которого нарядили почтальоном. Судя по красным повязкам со свастикой, союз студентов имел прямое отношение к партии национал-социалистов.
– Мы требуем… – высокий попытался эффектно выдернуть какую-то бумагу из тощей папки, лист застрял и порвался, – требуем…
Лейбовиц вспомнил, что нацисты месяц назад объявили бойкот еврейским предприятиям. Сам он считал свой бизнес абсолютно космополитичным; судя по всему, нацисты придерживались того же мнения.
– Вот. – Представитель протянул лист. – Тут порвалось, извините. Вот наши тезисы.
Надорванный по диагонали лист с серым машинописным текстом. Вторая или третья копия. Сверху, заглавными буквами:
«Акция против негерманского духа. Ответ на всемирную еврейскую клеветническую кампанию против Германии и подтверждение традиционных немецких ценностей».
Ниже – «Двенадцать тезисов против негерманского духа». Пробежав глазами первые три, обычная патриотическая трескотня, Леопольд споткнулся на четвертом. Четвертый пункт гласил:
«Наш самый опасный враг – еврей и тот, кто зависим от него».
Лейбовиц подошел к столу, воткнул окурок в пепельницу. Окурок пискнул и пустил бледную струйку дыма. Длинный студент, трогая пальцем прыщ, исподлобья следил за Леопольдом. Второй разглядывал офорт с мельницей на стене. Интересно, знает ли он, что это Рембрандт?
Пункт номер пять:
«Еврей может думать только по-еврейски. Когда он пишет по-немецки, он лжет. Немец, пишущий по-немецки, но думающий не по-немецки, есть изменник! Студент, говорящий и пишущий не по-немецки, сверх того бездумен и будет неверен своему предназначению».
Шестой пункт:
«Мы хотим искоренить ложь, мы хотим заклеймить предательство, мы желаем студентам не легкомысленности, а дисциплины и политического воспитания».
Номер семь:
«Мы хотим считать евреев иностранцами, и мы хотим овладеть народным духом».
– Вам нужен редактор? – Дочитывать косноязычную белиберду Лейбовиц не стал. – Чего вы от меня хотите?
– Мы хотим… – Высокий оставил в покое прыщ и выпятил грудь. – Мы требуем публикации тезисов во всех печатных изданиях вашего концерна! На первой полосе! Вы должны набрать текст готическим шрифтом красного цвета. Кеглем не меньше двадцатого.
– Что еще? – Лейбовиц посмотрел на часы.
– Напечатать нужно не позднее седьмого мая. Десятого мая состоится акция «Очищение огнем», нужно, чтобы до этого…
– Спасибо, господа, – перебил Лейбовиц, сложил листок, бросил на письменный стол. – Спасибо. Всего хорошего.
Посетители вышли, Леопольд сел за стол. Закурил, покрутил в руках лист, смял в тугой комок и бросил в корзину для мусора.
Акция «Очищение огнем» действительно состоялась вечером десятого мая на Кайзер-Франц-Иосиф-Плац. Этим помпезным именем не пользовались, берлинцы называли площадь просто – Оперплац, из-за соседства с городской Оперой. Через бульвар находился университет Гумбольдта, что тоже оказалось весьма кстати. Однако решающим аргументом стало соседство с Королевской библиотекой. Там были книги. Много книг.
– Я появлюсь там, когда уже будут полыхать костры! – Гитлер беззвучно прошелся по мягким коврам кабинета. – Уже опустится ночь, пламя будет реветь и уноситься к звездам.
Он остановился у напольных часов, черных, мореного дуба, похожих на поставленный на попа гроб, раскрыл дверцы и осторожно, чтоб не задеть маятник, подтянул гири. Ласково потрогал дубовую резьбу, тихо закрыл створки.
– Нет, мой фюрер! – страстно возразил Геббельс, подошел к Гитлеру, приволакивая правую ногу (обычно он врал про боевую рану, хотя на фронте никогда не был и хромал из-за детского полиомиелита). – Нет!
– Почему? Я – вождь нации!
– Именно! Именно, мой фюрер!
Гитлер удивленно повернулся.
– Наше движение входит в такую стадию, когда немцы должны научиться ощущать присутствие фюрера везде и во всем. В спальне, в церкви, в поле и у станка. Фюрер должен стать богоподобной фигурой. Фигурой, равной Зевсу. Всевидящее строгое око! Могучий и мудрый отец! Всесильный и беспощадный!
Гитлер, потирая бритый затылок, довольно закивал:
– Да! Я – рейхсканцлер великого рейха! – Он похлопал Геббельса по ватному плечу. – Все верно.
Он уже привык к уродству Йозефа, к его омерзительной хромоте; это десять лет назад, еще в Мюнхене, в Баварии, брезгливый Адольф отворачивался, когда этот калека, похожий на околдованного мальчика из жуткой сказки, пытался подлизаться к нему. К его партии. Сейчас Гитлер оценил и собачью преданность, и дьявольскую беспринципность, да и оратором Йозеф оказался дивным. Именно Геббельс организовал год назад предвыборную кампанию, все перелеты по стране. Гитлеру тогда удалось выступить в пятидесяти городах за месяц.
Геббельс протянул узкую ладонь, фюрер замешкался, но пожал. Гитлеру докладывали о похотливых мерзостях, он знал про хороводы певичек и танцовщиц, про тайный вертеп рейхсляйтера пропаганды в Грюневальде. Мнительный до маниакальности, фюрер страшно боялся венерических заболеваний.
«Акцию против негерманского духа» Геббельс пестовал полтора месяца, и ему совсем не хотелось делить свой триумф с Гитлером. Тем более мероприятие однозначно проходило по ведомству пропаганды. Правда, был еще идиот Лейстриц, изображавший из себя министра прессы, но этого задвинуть в дальний угол будет парой пустяков.