– Анита Бербер, – подалась к ней Мария. – У Отто Дикса, кажется, есть портрет?
– О! – воодушевилась прокурорша. – Анита считалась распутной даже по меркам тогдашнего Берлина. Причем не за сценические выступления – в эротических танцах, которые исполнялись в голом виде, она имитировала оргазм. Она была бисексуалкой, обожала массовые оргии, хвасталась, что как-то отдалась тридцати двум мужчинам за ночь. И кончила не меньше пятидесяти раз. Что за чушь! Кто считал?
Прокурорша говорила с едва заметным акцентом, невинно украшая академическую речь нецензурными словами. Дедок втихаря подливал ей мозельского. Мария сияла, зачарованно сцепив пальцы. Даже мне начало нравиться тут.
– Кокаин, морфий, опиум – этим в Берлине никого не удивишь. Анита смешивала хлороформ с эфиром в хрустальной вазе, размешивала все розой, непременно белой, а после отрывала и ела лепестки. Вот так! Не говоря о том, что она была законченной алкоголичкой.
Стало шумно, кто-то разбил стакан, под скатертью дедок незаметно тискал колено прокурорши. Мария, подвинув бутылку, чмокнула меня в кончик носа.
– Вот видишь? – спросила тихо.
Я молча кивнул и поцеловал ее в губы.
18
До двенадцати осталось тридцать пять минут. Мы вывалились на улицу, Фазаненштрассе была темной и пустынной, такси можно было ловить до утра. План Марии рушился на глазах.
– Тут метро рядом! – крикнула она и потянула меня в черноту.
– Отлично! Всю жизнь мечтал встретить Новый год в метро!
– Что ты предлагаешь? – Она резко остановилась, я с ходу наскочил на нее.
– Ничего! В метро!
В подземке оказалось неожиданно людно и весело. Мы выскочили на платформу, тут же подкатил поезд.
– Куда он идет? – Мария растерянно дергала меня за рукав.
– Черт его знает!
Я поймал проходящего паренька и вдруг понял, что не помню названия нашей станции. Поезд зашипел дверями, я, подхватив Марию, влетел в вагон. Состав плавно тронулся.
– Ты уверен? – Мария тоже запыхалась и часто дышала.
– Нет…
Пассажиры – подвыпивший молодняк, громкий и задиристый, в драных джинсах и стильных авангардных тряпках – поглядывали на нас с классовой неприязнью. Я расстегнул верхнюю пуговицу, небрежно улыбнулся наглой девице в кожанке. Она выпятила нижнюю губу со стальным кольцом.
Мария пыталась разобрать разноцветную путаницу метросхемы на стене. Я наткнулся взглядом на недобрые стеклянные глаза бритого наголо юноши с татуировкой, выползающей из-под воротника к уху. Парень отхлебнул из пивной бутылки и хотел что-то мне сказать. Я отвернулся к окну.
В черном стекле на фоне призрачно уносившихся огней увидел наши патрицианские отражения. Моя алая бабочка, ее жемчуг на голой шее. Колеса стучали, туннель отзывался громовым эхом, Мария растерянно шевелила губами, силясь прочесть километровые названия немецких станций. Я обнял ее за талию, крепко прижал к себе. Одиннадцать сорок три. Да, так встречать Новый год мне еще не приходилось.
Мария повернулась, неожиданно сказала на весь вагон:
– Гутен абенд![13]
Молодняк уставился на нас.
– Херцлих ноен яр! – Мария, улыбаясь, махнула рукой. – С Новым годом!
Кто-то засмеялся, кто-то ответил.
– Вир… геен нах… Жандарменмаркт![14]
– Вир фарен[15], – автоматически поправил я Марию.
– Вир харен… – Она сбилась, перешла на английский. – Как туда добраться, мать вашу, ну кто-нибудь, кто-нибудь знает?! Жандарменмаркт?
Несколько человек наперебой начали советовать, бритый откупорил пиво и протянул мне, я отхлебнул, передал Марии.
Мы выбежали наверх на станции Кохштрассе. На пересечении с Фридрихштрассе. Часы Немецкой церкви показывали без десяти двенадцать. До Жандарменмаркт было всего две минуты быстрым шагом.
Я не видел столько народу здесь даже днем. Предприимчивые ребята из «Ньютон-бара» разбили на углу площади шатер, где вовсю торговали шампанским. Я ухватил бутылку и пару бокалов.
– О! Стекло! – удивилась Мария. – У нас бы наверняка заставили пить из бумажных стаканов.
Я промолчал: право критиковать Америку Мария оставляла за собой, мои замечания тут же безжалостно уничтожались сравнением с моей исторической родиной.
– Нужно загадать желание… – Я открутил податливую французскую проволоку, хлопнул пробкой. – Но про себя… И ровно в двенадцать…
– Да знаю, знаю. – Мария подставила посуду. – Лей!
Жандарменмаркт напоминала поле боя – от хлопушек и петард над площадью полз сырой дым, вспыхивали пестрые гирлянды, разноцветные лучи шарили по клубам дыма, упираясь в низкое небо или отбрасывая гигантские тени на стены домов. Кисло воняло жженым порохом.
– Это тут? Тут, да? – К нам подскочила нервная итальянка, состоявшая из глаз и красного рта. – Тут муниципальный фейерверк? Пьяцца ди жандарми? Да? Это тут?
– Да! – крикнула Мария. – Тут! С Новым годом!
– Грация! – Итальянка впилась мне в щеку мокрым ртом, заорала что-то своим соотечественникам на углу. Они тут же откликнулись шумной вороньей стаей.
Площадь замерла. Длинная стрелка на башне сдвинулась и слилась с короткой, часы начали отбивать полночь.
– Не забудь желание загадать! – Я обнимал Марию, она считала удары.
– Да, да! Я хочу…
– Не говори!
Мы поцеловались.
С двенадцатым ударом площадь взорвалась, где-то совсем рядом ударила настоящая артиллерия. У меня тут же заложило уши. Прямо над нашими головами с треском разлетались ослепительные звезды – ярко-малиновые, золотые, изумрудные. На наши головы сыпался золотой дождь, сверкая, словно богатый улов волшебной сети. Мы пили шампанское и снова целовались. На той стороне рядом с баром что-то рвануло, мощно, с оттягом. Вверх, хрипя и плюясь искрами, понеслись огни. Наверное, это и был «Тропический гром».
Старикан с внуком лет семи раскладывал рядом свою пиротехнику. Ракеты размером с охотничий патрон, красные, с хвостиками бикфордова шнура, были привязаны к полуметровым палкам. Дед вставлял палку в пустую бутылку, внучок поджигал запал.
– Господи, как я хочу такую! – горячо прошептала Мария мне в ухо.
Я подошел, учтиво поздравил пиротехников с Новым годом. Достал бумажник, вытянул какие-то бумажки. Мальчишка спросил у деда, тот кивнул. Пацан протянул мне ракету.
– Найн, найн! – Дед отвел мои деньги ладонью. – Дас ист айн гешенк![16]
Я сунул мальчишке купюру в карман, Мария наклонилась, чмокнула его в лоб. Вокруг нас громыхал пиротехнический ад.
– У меня есть план! – сжимая ракету, прокричала Мария. – Бежим!
В фойе гостиницы бродил праздничный люд, отельфюрер Николай – наш красавец Фредди Меркьюри – откупоривал бутылку шампанского, болтая с двумя дамами, у елки сновали какие-то припозднившиеся дети. Мы поднялись на последний этаж, остановились перед дверью. Тут располагались массажные кабинеты, сауна, парилка, комната отдыха. Мария достала наш ключ – магнитную карту, сунула в щель. Загорелся зеленый глазок, замок щелкнул и открылся.
– Не зажигай свет! – прошептала она. – Иди за мной!
Черный пол вспыхивал квадратами отсветов из окон, казалось, мы крадемся по волшебному льду. По потолку калейдоскопом плыли чудесные краски, наливались светом и медленно гасли. Пальба на площади не стихала, муниципальная артиллерия дала отбой, за дело взялись местные энтузиасты.
Миновали массажные кабинеты, вошли в комнату отдыха. Мария открыла дверь на террасу – она выходила в колодец двора.
– Шикарный вид! – шепотом съязвил я, оглядывая угловатый силуэт черных крыш, загораживающих полнеба.
– За мной! – Мария перелезла через загородку и оказалась на крыше.
– Ты что, с ума сошла? – В руках у меня была ополовиненная бутыль «Моет» и наши бокалы. – На крышу я не полезу…
– Давай-давай! – Мария поманила меня палкой с ракетой. – Я тут все разведала еще вчера. Совершенно безопасно, загородки – дойче инжениринг! А вид – обалдеть!
– Нет-нет. – Я стремительно трезвел. – Мокрая жесть, ржавые поручни… Ты что? Нет, нет. И потом я высоты боюсь. Нет. Давай возвращайся, посидим тут, вот удобные шезлонги… Стол, видишь?
Мария молча выпрямилась, наверное, разглядывала меня, я различал лишь ее силуэт. Небо от дыма и ракет покраснело и стало цвета томатной пасты. Я не врал: высота на самом деле действует на меня не лучшим образом. Парализующе.
– Где твоя русская удаль? – Мария пыталась шутить, но уже начала злиться. – Где, как ее, эта ваша бесшабашность? Я же не в русскую рулетку предлагаю играть! Безопасная крыша! Отель пять звезд, все в лучшем виде! Ты русский или что?
– Я гражданин США, и, пожалуйста, пожалуйста, вернись сюда! Ну что за ребячество? Мария, я тебя прошу!
Не видя ее лица, я мог лишь догадываться. Мария молчала.
– Знаешь… – начала она и задумалась.
От этого «знаешь», от ее тона мне стало не по себе.
– Знаешь, тут дело не в крыше… – Она сделала паузу. – Я ведь не чокнутая дура, скакать по карнизам в поисках острых ощущений. Ты ведь знаешь…
Я пожал плечами.
– Там, на площади, я загадала желание. Про нас, понимаешь? Про тебя… И если я не говорю про музыку, про твою руку – это не значит, что мне плевать! Я могу тебе помочь, но я не могу тебя спасти. Только ты сам можешь. Никто, кроме тебя. Понимаешь?
Я кивнул; что я мог сказать?
– Я не хочу следующие сорок лет сидеть и горевать о твоей рухнувшей карьере. Гладить по головке, чесать за ушком и перебирать вырезки из твоих пионерских газет.
– Нет никаких вырезок.
– Есть! В твоей голове! В мозгу! Вырезки, статьи, овации… Выходы на бис! Ты ведь этим и живешь. Не собой нынешним живешь, а тем, которого уже нет, – лауреатом, солистом, вундеркиндом. А себя нынешнего ты ненавидишь – ненавидишь и презираешь. А я не хочу с таким жить… Не хочу, понимаешь?