Вышли на привокзальную площадь, уютную и провинциальную. Круглая клумба посередине, на ней грустила то ли нимфа, то ли ангел. Здание вокзала под красной черепичной крышей с беленой лепниной в виде грифонов напоминало кокетливый замок с башнями, флюгерами и мелодичными часами. Часы как раз дозванивали три.
Мария задержалась у выхода, осматриваясь, словно искала что-то. Достала путеводитель.
– Отсюда, вон с того перрона… – она кивнула на железнодорожную насыпь за березовой рощей, – берлинских евреев отправляли в Освенцим. С семнадцатого пути. Круглосуточно на протяжении пяти лет.
Длинная платформа, открытая. Если сидеть на террасе привокзального ресторана, то отъезжающих видно отлично. Сидеть в кружевной тени берез, потягивать холодный «Берлинер киндл», поскрипывать плетеным креслом. Поглядывать на отбывающих с семнадцатого пути. На одного взрослого один чемодан. Дети не в счет.
Мы обошли привокзальную площадь. Безлюдно, следы ночной гульбы были видны повсюду. На тротуаре валялись разноцветные упаковки использованных фейерверков и хлопушек, пустые бутылки, пестрые ленты серпантина.
– Смотри, что это?
Мария остановилась перед старомодной телефонной будкой. Открыла дверь. Телефона не было, вместо него к стене от пола до потолка были приделаны полки. На полках стояли книги.
– «Вы можете взять любую книгу или оставить свою. Читая, мы становимся лучше», – перевел я послание на табличке.
Мария резко повернулась ко мне.
– Я совсем не пойму… – Она почти закричала. – Как? Ну как?! Те же самые немцы!
Она замотала головой, захлопнула дверь.
Я думал о том же самом – семнадцатая платформа была отлично видна и отсюда.
– Вы ищете чей-то адрес?
Перед нами возникла старушка, маленькая, почти карлица. Мария смутилась. Старушка едва доставала Марии до подбородка и была похожа на волшебно состаренную школьницу. Пол-лица закрывали стрекозиные солнечные очки. Такие носила Лиз Тейлор.
– Нихт, найн! Спасибо, нет. – Мария улыбнулась самой милой из своих улыбок, предназначенной исключительно для старушек и незнакомых детей ясельного возраста. – Мы туристы.
– Американцы?
– Да! – почти хором ответили мы.
– Обожаю американцев! – У старухи был акцент, но по-английски она говорила вполне прилично. – Это ж американский сектор! Это ж…
Старуха раскрыла ридикюль, порылась, выудила сигарету. Прикурив, выпустила облако сизого дыма.
– Американцы начали бомбить, когда нас уже вывели на платформу. Вон там, за этими… как их… за деревьями… – Она затянулась. – Березы! Да, за березами! Видите?
Мы послушно, как загипнотизированные, посмотрели на семнадцатую платформу.
– Бомба упала там. Другая – тут. – Старушка тыкала дымящейся сигаретой по сторонам. – Охранники орали: «Ложись, не двигаться! Будем стрелять!» – Она мелко засмеялась, захихикала. – Стрелять! К концу войны все уже знали про газовые камеры в душевых, про крематории. Все знали, что ни один человек не вернется живым. Грюневальд, семнадцатый путь – билет в один конец, милый мой. Все знали…
Она затянулась, поправила черные очки:
– Меня кто-то спихнул на рельсы, я юрк! – и под платформу… – Она пыхнула в меня дымом, я задержал дыхание, чуть отступил. – Я тогда шустрая была, четырнадцать лет… ох шустрая! Вон там, вон, где плакат зеленый висит, видите? Я там соскочила и вот так вот погнала… во-он туда. Под платформой.
– Так вы… – Мария растерянно подбирала слова. – Вас отправляли отсюда? В Освенцим?
– Ну да. – Она уставилась стрекозиными глазами на Марию. – В Освенцим.
Потом присела на корточки и придушила окурок об асфальт.
– Так вы спаслись? – Мария задала нелепый вопрос. – Ну да, я понимаю, раз вы здесь… сейчас… Но как?
– Как? Убежала! – Она не знала, куда девать окурок, увидев урну, засеменила к ней.
Проверила, не горит ли, бросила бычок в мусор.
– Дождалась темноты, – прокричала она от урны. – Выбралась.
Мы подошли, старуха понюхала пальцы, сморщила нос:
– У вас мятных конфеток нет?
Ее спасли люксембуржцы. До конца войны она пряталась в посольстве Королевства Люксембург. Она показала нам этот дом. Вернее, целую усадьбу с кованой оградой, каменными львами у ворот и трехэтажным особняком среди старых сосен.
– Тут сейчас этих посольств!.. – Она махнула рукой вдоль аллеи. – И Кувейт, и Катар, и Афганистан, будь он неладен! А вон там, видите, где башенки такие с шишечками? Там Роми Шнайдер жила. Артистка. Такой у нее роман с Аленом Делоном был… Ух, вот ведь красавец какой мужчина! Кстати, – она игриво ткнула Марию локтем, – на вашего мужа похож. Ален Делон. Похож… Он у вас часом не артист? Муж-то?
И захихикала. Мария тоже засмеялась – о Делоне у нее были весьма смутные сведения. Я из приличия тоже улыбнулся, старушкин комплимент был приятен, но, увы, безоснователен.
– Там она и руки на себя наложила. Отравилась. Пила страшно. – Старушка покачала головой. – Сыночек у нее убился. Вот она и не смогла пережить. А с Делоном они уже тогда расстались.
Мы брели по аллее, за оградами высились разлапистые сосны, кряжистые, как дубы. Среди деревьев белели усадьбы, выглядывали капоты дорогих машин.
– А тут жил Макс Планк, ученый. Физик. Он там что-то с Эйнштейном, похоже, открыл. Я не очень в курсе, врать не буду. Знаю, что ученый.
Мария достала камеру, сквозь прутья ограды щелкнула изысканный ампирный фасад. Перед входом поперек клумбы застрял небесно-голубой «Порше-911». На капоте кто-то оставил початую бутылку шампанского.
– Вон там жил Шамони, Ульрих Шамони, режиссер.
Аллея уперлась в широкую улицу, я прочел название: Хагенштрассе. Свернули направо. За все время прогулки мы не встретили ни одного человека. Старуха шагала чуть впереди, мы с боков. Шли молча минут пять, из-за очков было не понять, задумалась она или обиделась на что-то. Стало неловко, Мария весело начала:
– Тут у вас вроде берлинского Беверли-Хиллз… В Лос-Анджелесе такой район, где всякие знаменитости…
Старуха остановилась:
– Вот тут. – Она указала на чугунные ворота. – Тут жил Гиммлер. Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер.
Это было неожиданно. Я оступился, Мария стояла с раскрытым ртом. Старуха сняла стрекозиные окуляры, под ними оказались мышиные глазки-пуговки, быстрые и цепкие.
– Особняк сломали… Все сломали, кроме вон того флигеля. Там был гараж и кладовка садовника. Дальше – отсюда не видно – дальше по тропинке пруд с золотыми рыбками. Их Гейдрих подарил Маргарет на день рождения. Маргарет была фон Боден, настоящая аристократка, из прусских. Гейдриху она точно нравилась, жена начальника. Адъютанты привезли этих вуалехвостов в хрустальных вазах. Выпустили в пруд.
– А как зимой? – зачем-то спросил я.
– Что зимой? – не поняла старуха. – А, зимой! Ловили сачком, пускали в аквариум, который в оранжерее. А весной – снова в пруд.
Мария подошла к ограде, пальцем коснулась чугунного прута. Со станции донесся гудок, придушенный и сиплый.
– У него… – старуха кивнула в сторону чугунных ворот, – все от близорукости, я думаю. И в армию из-за этого не взяли. Из-за зрения. А крестным у него знаете кто был?
Она поглядела на меня, нацепила очки. Я пожал плечами.
– Принц Виттельсбах! И Генрихом в честь принца назвали. Ему бы полководцем или фельдмаршалом каким, армией командовать… – Старуха махнула рукой. – Хотя, конечно, особой стати в нем не было, не то что у Гейдриха… Тот красавец был. Ариец!
Мария зябко поежилась, сунула руки в карманы. Я подошел, обнял ее за плечи, притянул к себе.
После неудачи с военной карьерой Гиммлер решил стать агрономом. Он и в детстве собирал гербарии, получил даже грамоту в школе. Получив диплом, начал работать, вступил сразу в дюжину местных клубов. Вполне безобидных, вроде Немецкого общества разведения домашних животных и Баварского клуба туризма. Начал вести дневник, скучный и провинциальный.
В начале января двадцать второго года он записал: «Встретил капитана Рёма. Очень приятный человек. К большевикам настроен враждебно».
Рём убедил его вступить в партию Гитлера.
В день путча, восьмого ноября, Гиммлер оказался в «Левенбройкеллер». В соседней пивной Гитлер объявил начало выступления. Настроение было боевое, присягнули на имперском флаге. Построились в колонну, пошли по улице. Особого плана действий не было. Гиммлер шагал впереди. Нес флаг. По дороге к ним примыкали зеваки, когда подошли к баварскому военному министерству, охрана и служащие разбежались. Гиммлер приказал захватить здание. Мятежники держали министерство до утра девятого.
Провал восстания Гиммлер воспринял очень лично. Он не вернулся к сельскому хозяйству. Увлекся агитационной работой. На мотоцикле объездил всю Нижнюю Баварию, выступал с речами по пивным.
Агроном и биолог, Гиммлер был помешан на теории расовой чистоты, причем главной опасностью он считал именно славян, а не евреев. Позднее он скажет:
«Что происходит с русскими, что происходит с чехами – мне в высшей степени безразлично, всю хорошую в нашем понимании кровь мы будем забирать себе. Если понадобится, будем красть их детей и воспитывать у нас, но будут ли жить другие народы в довольстве или они будут дохнуть с голода, интересует меня лишь в том смысле, в каком для нашей культуры потребуются рабы. Остальное мне безразлично».
Гитлер до паранойи боялся покушений. Особенно его нервировали снайперы. Гиммлер вызвался создать специальную команду телохранителей для защиты фюрера. Каждую неделю Гиммлеру удавалось раскрыть новый заговор, сорвать очередное покушение. Хватали очередного злоумышленника и почти всегда со снайперской винтовкой.
Тогда же он подкинул фюреру идею создания ордена, элитарной структуры из отборных арийцев. Идеальный инструмент для проведения политики вождя. Гитлер обожал тайные организации.
– Это будет мой толедский клинок, Генрих! – восторгался фюрер. – Молниеносный и смертельный! Белокурые бестии, внуки Зигфрида!
Бывшему агроному и кролиководу Гиммлеру не терпелось пустить в ход этот клинок. Ему удалось убедить фюрера, что «очень приятный человек» Рём, руководитель штурмовиков, гомосексуалист и алкоголик, готовит заговор с целью физического устранения Гитлера и захвата власти. Фюрер, трезвенник и гомофоб (позднее гомосексуалистов сжигали в печах концлагерей наравне с евреями), сделал вид, что поверил.