– На Брайтоне! У них даже веб-сайт есть. – Она кивнула в сторону ноутбука.
Я тронул клавиши, экран проснулся. Хотелось верить, что у брайтонских мастеров дела с лудильным ремеслом обстояли лучше, чем с веб-дизайном. Или с английским. На траурном фоне пестрели надписи – лимонные, алые и белые. Сверху объемными золотыми буквами сияло название мастерской – «Волшебник Майкл». Под ними: «Мы дадим вашей бронзе (латуни, меди и другим металлам) сияние солнца!» – все по-английски. Нашел образцы работ. На фотографиях бронзовые канделябры, львиные морды, письменные приборы и самовары действительно сияли сиянием солнца.
– Ты можешь завтра отвезти его туда? – спросила Мария, словно речь шла о живом существе. Вроде щенка или ежика.
Я неопределенно пожал плечами.
– Мне завтра на работу… – Мария сделала паузу.
– Ну да, а тебе все равно делать нечего, – закончил я за нее. – Отвезу.
– Кстати, на автоответчике для тебя – сообщение. Из Джульярда. Какой-то Сторм Лангер.
– Мунгер! Стыдно, девушка! Один из лучших пианистов. – Я проверил кофейник, почти полный. – Тебе кофе долить?
Сторм звонил мне с периодичностью в полгода, звал преподавать. Мы с ним были одногодки, в молодости даже соперничали, у нас был похожий репертуар – начинали с концертов Шопена, вместе дебютировали на Берлинском фестивале. Тогда меня фон Караян пригласил сыграть новогодний концерт с Берлинским филармоническим. Первый концерт Чайковского, разумеется: русский вундеркинд ничего другого играть просто не имеет права. Впрочем, именно тогда меня, наконец, перестали величать Димой, впервые на афише я увидел свое полное имя. Сторма позвал Зубин Мета в Нью-Йорк, играл он, по-моему, того же Шопена. Потом мы одновременно увлеклись Стравинским, после импрессионистами, постоянно пересекались то в Америке, то в Европе. В Токио мы чуть было не записали Рахманинова для двух роялей.
Устав от гастролей, Сторм купил дом в Вестчестере. До Манхэттена целый час езды, зато каждое утро из туманных елок на лужайку перед его домом выходит оленья семья – мама и два пятнистых олененка. Сторм не врал – присылал мне фотографии. Тогда же он начал преподавать в Джульярде. А я сломал руку в Амстердаме.
25
Поехал утром. Сонный Брайтон, холодный и сырой, безразлично впустил меня. Я бросил машину на беспризорной стоянке у закрытого на зиму луна-парка. Вышел на дощатую набережную. Туман. Темный песок пляжа уползал в сизую пелену, там сонным прибоем ворочался невидимый океан. Впереди бледно маячило «чертово колесо», у летних кафе сгрудились баррикады мокрых стульев. Меня обогнал одинокий бегун в оранжевом. Гулко топая по доскам, растворился, будто растаял.
Из тумана донесся тоскливый звук корабельного гудка, низкий и мягкий, тихо прокатился и умер. Я достал телефон, набрал номер Сторма. Там никто не подходил. На своих оленей любуются, наверное. Я оставил сообщение – поздравил с Новым годом, сказал, что перезвоню завтра. Вернулся к машине.
«Волшебник Майкл» обосновался в сомнительной части Брайтона. Я проехал мимо гаражей, кладбища, фабрики с выбитыми окнами. Нашел адрес. Одноэтажное здание из беленого кирпича. Без окон, но с железной дверью, выкрашенной масляной краской травяного цвета. С одной стороны к дому примыкал склад, с другой – начинался пустырь, переходящий в свалку. Запрещающих знаков не было, я прижался к обочине, заглушил мотор. Вышел, огляделся. Здесь вообще не было дорожных знаков. Никаких. Над свалкой кружили чайки, они дрались и мерзко пищали, как капризные дети. Людей не было, что, пожалуй, было к лучшему. Я громко постучал в дверь кулаком.
Майкл оказался невысоким мужиком без шеи и в тельняшке. Он, приоткрыв дверь, подозрительно осмотрел меня. Высунулся, оглядел пустую улицу, задержался на моей машине. Начал говорить, медленно подбирая английские слова. Я прекратил муку, перебив его по-русски.
– Ну слава богу! Я уж думал, иностранец! – Он весело протянул руку. – Миша!
Я пожал руку, назвал себя.
Мы так и стояли в дверях, говорили про погоду. Сквозь туман выглянуло солнце, глаза у Миши оказались голубыми. Он беззлобно ругал либералов, полицию и какого-то Гурама, которому нужно было за что-то платить. Жаловался на отвратительное качество прибоя:
– Пузырем идет, паскуда!
Сам Миша был из Саратова, в Америку («Гори она огнем!») угодил из-за Райки.
– Самое последнее дело русскому мужику с еврейкой хороводиться! Вот взять хотя бы Райку…
У меня тоже был опыт в этой области, но я решил не перебивать.
– Я ей говорю: Раиса, поедем в Калифорнию! Чего мы в этой синагоге киснем? Там тоже море. Пальмы. А тут же сплошная Жмеринка! – Он вдруг спохватился: – Дим, а ты не еврей? А то я тут, понимаешь, целый холокост развел…
Я его успокоил.
– Не подумай, я к ним отлично отношусь. Еврей – он же не негр какой-то. Или там китаец. Башковитый народ. Но хитрый и себе на уме. Сечешь момент?
Я кивнул.
– А сам-то что делаешь? – спросил Миша, небрежно кивнув в сторону свалки. – В Америке?
Я ответил.
– На рояле? – Миша уважительно кивнул. – Классическая музыка, да… Ты сам или в оркестре? Ничего, что я тебя на «ты»? А то ведь, знаешь… – Он помолчал, спросил: – А как фамилия? Ваша. В смысле твоя.
Я назвал.
– Спирин? – Миша присел, звонко шлепнул себя по коленям. – Ешь твою мать! Дима Спирин! Ну ты… Нет, ты… Ну-у не-ет! У Райки пластинка была! Первый концерт Шопена – играет Дима Спирин. Фирма «Мелодия»… Ну е-мое!
Это была моя первая запись, дирижировал Светланов, писали в Большом зале, в Москве.
– Райка говорила: вундеркинд! Амадей, говорит, Моцарт! Надо же… Вот бы Райка обалдела, я тут с Димой Спириным… – Он, смеясь, развел руками.
– Ну так позовите. – Я тоже засмеялся. – Тут она?
– Райка? Нету Райки… Прошлым маем умерла. От рака грудей. Прошлым маем… Седьмого, в среду.
Мы спустились в подвал, я нес самовар, старался не оступиться на крутой лестнице. В подвале пахло смазкой и металлом, еще чем-то горелым. Миша включил яркую лампу над верстаком, водрузил самовар.
– Туляк… – скупо и весомо начал он. – Завод братьев Баташевых. Экземпляр достойный, но битый, покоцанный весь. Потом, гляди, ручка эта неродная. Это нехорошо… Душничок гнутый, но это поправимо.
– Течет он…
– Погоди ты. Давай-ка с экстерьером разберемся. – Миша присел, вглядываясь, трагично произнес: – Шейка кривая. Видишь?
Я присел, на всякий случай кивнул.
Миша медленно обошел стол, вглядываясь в самовар:
– А это что за музыка?
– Музыкант один выгравировал. Немецкий.
– Моцарт? – хохотнул Миша, достал очки. – Ну-кась, давай теперь поглядим, что у нас внутри делается. Вовнутрях, так сказать…
Судя по мрачному хмыканью и посвистыванию, дела внутри обстояли тоже не ахти. Миша светил внутрь фонариком, скреб что-то там шилом:
– Да-а… – Он сложил очки, сунул в задний карман. – Диагноз, как говорится, неутешительный.
– Он течет… – неуверенно добавил я.
– Ясно дело. – Миша мрачно усмехнулся. – Течет! Там какой-то козел свинцом кувшин припаял. Все дно залил свинцом, урод.
– Кувшин?
– Ну трубу, куда топливо кидают.
– И что?
Миша огорченно уставился на меня, моя репутация стремительно рушилась.
– Ну ты даешь… Это ж свинец! Яд!
– А-а!
– Вот тебе и «а». И потом… – Миша наклонил самовар ко мне. – Это вообще уже садизм просто. Кран забит, видишь?
Я заглянул в металлическое нутро, темное и пыльное.
– Видишь, какая-то хрень торчит, там, где репеек. Видишь?
– Какая хрень?
– Ну я-то почем знаю? Как пробка. Я ее шилом хотел поддеть, ни фига, глубоко сидит. Крепко.
Я взял фонарь, посветил так и эдак, ничего толком не разглядел.
– Какой урод кран заткнул? – Миша вздохнул. – Зачем? У тебя курева случайно нет?
Я вернул ему фонарь.
– Короче, так. – Миша хлопнул ладонью по самоварному боку. – Если все делать путем, то агрегат твой нужно распаивать. Весь. Шейку, поддон. Кувшин… Распаять, удалить весь свинец. Снять накипь. Подобрать правильную ручку, а то что это такое? – Он брезгливо щелкнул по ручке. – Потом все хозяйство собрать, спаять как следует. Отполировать.
Я зачем-то туда-сюда повернул кран.
– Дело дорогое и хлопотное. – Миша вздохнул, я понял, что ему не очень хотелось связываться с нашим самоваром. – Вообще-то я могу его полирнуть. Засияет как золотой! Потом я его лаком заделаю, так что ни окислов тебе, ни патины. Но это так, для интерьера, вроде украшения. Бутафория, короче. Без чая.
Я поблагодарил его. Поднялись наверх. На улице стало солнечно, туман исчез, и даже запахло морем. Я сунул самовар в багажник, хлопнул крышкой. Миша следил за мной, почесывая щетину. Я достал бумажник, протянул ему купюру.
– И не думай! – возмутился Миша. – Ты что? Убери немедленно!
– Миша…
– Ни в коем…
– Миша! – повторил я строго и сунул бумажку ему в кулак.
– Это много, давай я тебе сдачу… – смущенно начал он.
– Миша!
Он обиженно махнул рукой. Я открыл дверь, сел в машину.
– Ты на Оушен не выезжай, а то кругаля дашь. Ты прямиком через Гловер на Пятый хайвей, там у обжорки «Бургер Кинг» свернешь налево. Понял?
Я кивнул, он похлопал ладонью по крыше:
– А самовар я тебе подберу, Дим! Не то что этот калека! – Он кивнул в сторону багажника. – Выберу, как себе! Хоккей?
– Хоккей! – Я повернул ключ и дал газ.
На Пятой авеню, проехав Плазу, остановился у ювелирного. Полицейский многозначительно кивнул на знак – стоянка пятнадцать минут. Штраф – эвакуация. Я рукой изобразил зигзаг, символизирующий мою невероятную стремительность.
Толкнул тяжелую, но коварно податливую дверь. Быстро пошел вдоль витрин, от яркого света тут же заболели глаза, камни-самоцветы пестрели и переливались, золото сияло, очень хотелось зажмуриться.
– Вам помочь? – Сзади бесшумно возникла предупредительная девица с лицом умной лани.
– Конечно! – Голос получился сиплый, я прокашлялся. – Где у вас тут бриллианты? – спросил я басом.