— Кто-то должен делать и эту работу.
— Откуда вы знаете русский язык, Хартман? — спросила Чехова, отказавшись присесть на скамейку и показав тем самым, что разговор будет коротким.
— О, я бывал в России. К тому же моя жена русская.
— Вот как?
— Да. — В голосе Хартмана прозвучал металл. — Она погибла. В сорок первом под Ковелем ее застрелили эсэсовцы, предварительно разбив лицо прикладом.
Чехова смерила его осторожным взглядом:
— По правде сказать, у меня уже есть мотив, чтобы вызвать сюда полицию.
— Вы этого не сделаете.
— Почему же, позвольте узнать?
— Хотя бы потому, что вы — Чехова. — Хартман посмотрел ей в глаза. — А у Чеховых не принято заниматься доносительством.
— Вы неплохо подготовились к нашей встрече.
— О человеке полезно знать не только плохое, но и хорошее.
Глаза Чеховой сузились. Она ждала, что будет дальше, но Хартман молчал.
— Пойдите к черту.
Чехова повернулась и, покачиваясь на высоких каблуках, направилась к машине.
— Ваша тетя, Ольга Леонардовна Книппер, рассказала моим друзьям, — почти крикнул ей вслед Хартман, — как в детстве ваш отец поймал ящерицу. Это было в Царском Селе. Вы взяли ее за хвост — и хвост оторвался. Вы были потрясены, вас никак не могли успокоить. Вам казалось, что это вы оторвали хвост у ящерицы. Отец пообещал, что через месяц он опять вырастет. Но вы ему не поверили и, когда родители ушли, пытались приклеить его обратно казеиновым клеем.
Она замерла на месте. Губы ее дрогнули в робкой улыбке, которую она постаралась не обнаружить.
— Я даже не знаю, почему до сих пор слушаю вас, — тихо сказала Чехова.
— Ольга Леонардовна часто вспоминает вас, — продолжил он. — Она ждет вас к себе, когда кончится война. А еще, возможно, вы помните актера Художественного театра Сосновского. Он поцеловал вас после спектакля, а вы залепили ему пощечину, но так неловко, что поцарапали щеку, и тогда уже вы сами поцеловали его, чтобы загладить свою оплошность. Ваш брат Лев Книппер служит в Красной Армии…
Тонкая рука Чеховой взметнулась кверху:
— Ни слова больше.
Хартман приблизился к ней. Знакомое по множеству фильмов лицо покрывала матовая бледность, пальцы механически теребили замок миниатюрной сумочки, но взгляд ее светло-серых глаз оставался надменно твердым.
— Не беспокойтесь, фрау Чехова, нас никто не слышит. — Он отвел в стороны борта пиджака. — И у меня нет оружия.
Из сумочки она вытянула тонкую сигарету, вставила ее в мундштук черного дерева и закурила, щелкнув золотой зажигалкой с монограммой фюрера.
— И зачем же я понадобилась земле обетованной, позвольте узнать? — спросила она, выпустив дым. — Имейте в виду, как и убиенная вами семья государя императора, я чистокровная немка. И с Родиной у меня отношения сложные.
— Я это понимаю.
— А если понимаете, то постарайтесь уяснить и другое. Свои долги России я отдала, и сполна. Ясная Поляна погибла, а дача Антона Павловича в Ялте стоит невредимая, ни один экспонат не пропал. Да и Мария Павловна, насколько я знаю, жива, не голодает. Разве этого мало? — Она раздраженно затянулась.
— Нет, фрау Чехова, этого не мало. Но идет страшная война, и зачастую получается так, что только от нас зависят жизни людей и исход сражений.
— Оставьте эту пропаганду. Я ею сыта по горло. — Она запнулась. — Послушайте, я могу, конечно, вам что-то сказать иногда, что я знаю, а знаю я совсем не много. Но не рассчитывайте, что я стану выполнять ваши поручения. Нет, нет и нет. Я не работаю осведомителем ни для той, ни для другой стороны.
— У нас нет к вам поручений, Ольга. И наши вопросы не касаются государственных тайн. Вы великая актриса, и никто не собирается втягивать вас в политическую интригу, которая могла бы окончиться для вас катастрофой. — Усталым жестом Хартман провел ладонью по лбу. — Только одна маленькая просьба, которая никак не повлияет на вашу безопасность.
— Говорите, — согласилась Чехова.
— Мы знаем, что в круг ваших знакомств входит некто Зееблатт. Рихард Зееблатт. Он врач, у него широкая практика в высоких кругах.
— Да, есть такой. Он то появляется, то пропадает. Я его плохо знаю.
— Это ничего. Пригласите меня в числе других гостей туда, где я смогу сам, без вашего участия, познакомиться с этим человеком. Это не вызовет никаких подозрений. Ведь мы с вами теперь тоже знакомы?
— Увы, — согласилась Чехова.
— Проблема только в том, что сделать это нужно как можно скорее.
— Нет никакой проблемы. Через неделю я уезжаю на съемки и устраиваю прием у себя в поместье. Зееблатт там будет. Завтра и вам доставят приглашение в ваш отель. Что-нибудь еще?
Хартман нахмурился:
— Вы не могли бы дать какую-то яркую характеристику этому человеку? Чтобы мне был понятен его моральный облик.
— Моральный? — усмехнулась она. — Пожалуй, только одно. Как мне шепнула одна моя подруга, он любит мальчиков и тайно встречается с секретарем шведского посольства. По нынешним временам, это чуть ли не преступление. Больше о моральном облике этого господина ничего сказать не могу.
— Благодарю вас, этого достаточно.
— Теперь, надеюсь, мы можем, наконец, распрощаться?
— С большим сожалением, Ольга Константиновна, — улыбнулся Хартман.
Она сухо кивнула, пошла было прочь, но оглянулась.
— И молите Бога… как вас там? — Ольга перевернула визитку, — Хартман, чтобы на пороге моего дома вас не дожидалось гестапо.
Берлин, Нойкельн,14 июля, 18.40
Последний раз они выходили в эфир шесть дней назад. Поскольку Ханнелора работала в госпитале практически без выходных, а иногда и круглосуточно, передатчик старались размещать где-нибудь поблизости, чтобы она могла, незаметно отлучившись, быстро выполнить свою работу и вернуться обратно. На самом деле это было плохо, так как следовало менять не только графики выхода в эфир, частоты и позывные, но также месторасположение. И успокаивало только то, что ее госпиталь находился внутри густонаселенных кварталов с запутанной сетью переулков, и значит, службе радиопеленгации выйти на них, по крайней мере физически, было довольно проблематично.
На сей раз Оле выбрал для сеанса чердак полупустого дома возле церкви, в которой как раз в это время должна была идти служба. Проникнуть из заброшенного сада в выселенное крыло дома можно было легко и совершенно незаметно. Кроме того, из чердачного помещения открывался круговой вид на площадь и прилегающие к ней переулки.
— Тебе надо уложиться в десять минут, — сказал Оле, выставив рацию на стол.
Ханнелора еле держалась на ногах: за сутки в ее палате один за другим скончались трое тяжелораненых, которых она пыталась выходить, — два солдата и один подросток.
— Ты же знаешь, — девушка обессиленно присела за стол, — я даю не больше ста знаков в минуту, а здесь, посмотри, как много.
— Что делать, милая, что делать? — Оле впился глазами в окрестности. — Нас не вычислили до сих пор только потому, что не успели. Десять минут.
Ханнелора нервно выдохнула, отбросила светлую прядь с лица и надела наушники. Щеки покрыл возбужденный румянец. Она отчетливо понимала: как только ее палец ляжет на головку ключа, она сразу же попадает в поле зрения подразделения радиоперехвата контрразведки, если где-нибудь поблизости окажется мобильный пеленгатор.
— Потерпи, — ободрил ее Оле, — скоро пришлют нового радиста. Тогда отдохнешь.
— Уже полгода ждем.
— Ну, тут все-таки не Рига, а Берлин. После всего, что случилось, сюда не очень-то просто попасть. Но пришлют, вот увидишь. Не можем же мы вечно долбить самодельными кодами.
А случилось то, что в конце прошлого года была окончательно разбита агентурная сеть Треппера, именуемая в СС «Красной капеллой» из-за множества работающих на Советский Союз передатчиков. Аресты не прекращались до последнего времени. Гесслиц, конечно, контактировал с Лео Треппером, но не напрямую, его группа все-таки работала автономно, и это дало им шанс избежать внимания со стороны гестапо. На какое-то время пришлось прижать уши. Однако, так или иначе, а радиосвязь с Центром необходимо было поддерживать. Поэтому через номерную станцию Гесслицу передали, что по мере надобности он может радировать, используя более простой двухзначный шифр. Разумеется, это была вынужденная, временная мера. Но чтобы заслать в Берлин профессионального радиста, который мог работать со сложными шифрами, требовалось время: надо было разработать новые коды, подготовить легенду, забрасывать радиста в рейх окольными путями. И Ханнелора, и Дундерс понимали это, и если ворчали, то без задней мысли. Однако и степень риска была для них очевидной.
Она уложилась в двенадцать минут. С последним щелчком ключа Оле быстро выключил станцию, убрал ее в чемодан и запихнул в кучу бытового мусора, переполнявшего чердак, намереваясь забрать ее позже. Затем они сбежали вниз и спокойным шагом вышли наружу. Оле подождал, пока Ханнелора скрылась за углом, и только тогда удалился сам.
Через пару минут на мощеной площади перед церковью, заполненной прихожанами и повозками, груженными вещами для потерявших кров жителей, появились двое неприметно одетых мужчин с небольшими саквояжами через плечо, из которых к уху тянулся тонкий провод. Это были сотрудники «Разведывательной связи вермахта», и в саквояжах у них помещались коротковолновые пеленгаторы со встроенной антенной.
Покружив по площади, они подошли друг к другу и, вынув из ушей наушники, закурили. Затем один из них махнул рукой группе застывших в переулке автоматчиков, что они могут быть свободны. В очередной раз радиосигнал в Нойкельне прервался до того, как транспортиры смогли определить точку пересечения, в которой находился пианист.
В это же время в двух кварталах от площади в фургоне стоявшего на обочине грузовика «Опель Блитц» с кольцевой антенной на крыше пожилой гауптман тоже снял наушники и захлопнул планшет.
— Всё, — сказал он, — отыграли. Занавес. Можем ехать домой — жрать морковные котлеты и пить пиво.