— Что ж, с большим удовольствием, — охотно согласился Зееблатт.
— Кстати, может быть, какие-то из этих лекарств покажутся вам интересными и для вашей практики. Отель шведский, у меня имеется постоянная возможность получать кое-что из-за границы, причем абсолютно легально.
Глаза Зееблатта загорелись:
— Правда? Это было бы очень, очень кстати. Сейчас такие трудные времена, лекарств катастрофически не хватает. Доступны только наши, но они покрывают далеко не все потребности. Есть нюансы, да, есть нюансы…
— Отлично! Вас устроит, скажем, послезавтра, часа в четыре пополудни? Я мог бы пригласить вас в ресторан одного моего хорошего друга в двух кварталах от Александерплатц. Называется «У белого вола». Там подают великолепные печеные колена, если повезет, конечно, и рагу из бычьих хвостов. Роскошное венгерское вино и чай — такого чая вы не сыщете во всем Берлине. Чистый дух Альп. Так как, договорились?
— Почту за честь, дорогой господин Хартман.
— Прекрасно! Еще по бокальчику?
— С удовольствием.
Издали за ними внимательно следила Дори, одолеваемая вниманием подвыпивших офицеров. Тем временем Чехова, придерживая подругу за локоть, увела возбужденно щебечущую Эмми Геринг в гостиную на втором этаже, оставив гостей наслаждаться обществом друг друга. Бриллиантовый дым постепенно развеивался. Танцующих стало меньше, да и те заметно устали. Музыканты натужно удерживали задорные ритмы. Разговоры благополучно скатились к сводкам с фронтов и авианалетам.
Всплески казарменного хохота там и тут знаменовали собой истощение официальной части светского раута. Кто-то уронил бокал. Послышалось нестройное пение.
Снаружи шел сильный дождь.
Берлин, Шмаргендорф,23 июля
Хартман спешил. Какое-то темное чувство волка, предвосхищающего облаву, когда ее даже еще не слышно, подсказывало ему, что время ускоренно сжимается и, если не поторопиться, можно не успеть сделать, что должен. Ему вдруг пришла на ум фраза, сказанная однажды старым другом Эрнстом фон Носке: «Когда у подпольной организации существует канал прямой связи с Центром, провал бывает неизбежен».
Было решено провести встречу Виклунда с Эбелем в доме Хартмана и в присутствии Хартмана, на чем, с подачи Франса, настоял Виклунд. В доме не было прослушки, во всяком случае, ее не обнаружил Майер, который оперативно разместил аппаратуру СД, установив микрофоны в разных точках; кроме того, это место воспринималось вполне естественным и разумным для визита завербованного «Интеллидженс сервис» агента.
Накануне встречи Шелленберг тщательно инструктировал Хартмана, стараясь увидеть в нем вдумчивого союзника, а не простого исполнителя своих замыслов.
— Эбель не разведчик, — говорил Шелленберг. — Он гражданское лицо, ученый, попавший под каток обстоятельств. Это надо учитывать и во время встречи вести его.
— А если Эбель увлечется и начнет болтать лишнее?
— Не думаю. Он напуган. Вряд ли его потянет на откровенность в такой обстановке. К тому же мы его жестко проинструктировали. Но важно знать, что ряд позиций и правда имеет научную… и даже военную ценность. При других обстоятельствах мы не стали бы их разглашать.
— В какой мере я могу обнаруживать свою осведомленность в том, что знает Эбель? Ведь он человек Шварца, к тому же из Лейпцига.
— По ситуации, Франс, по ситуации. — Шелленберг хотел доверять Хартману, ему, в сущности, необходимо было доверять, иначе вся игра не стоила свеч. — Вы не можете просто сидеть китайским болванчиком и кивать головой. Думаю, того объема информации, которым мы вас уже снабдили, будет достаточно, чтобы квалифицированно участвовать в разговоре. Виклунд знает, что вы уже встречались с Эбелем. Мы хотим его просто показать, чтобы в СИС не дергались насчет Шварца.
— На что мне ориентироваться?
— Итогом вашей встречи должно быть: первое — осознание, что урановая программа Германии максимально приблизилась к созданию оружия, основанного на ядерной реакции; второе — горячее желание войти в контакт с лицами, причастными к этой программе, независимо от ведомства, к которому относится источник; и третье — понимание доступности этого источника через ваш канал связи. И не надо ничего говорить о людях Канариса — все и так будет понятно.
Хартман встретил Виклунда, прилетевшего, как всегда, налегке, в аэропорту Темпельхоф. Они позавтракали в «Адлерхофе», обсудили вопросы, связанные с отелем, потом прогулялись до Шарлоттенбурга, где покормили хлебными крошками плавающих в пруду уток, и вернулись назад. Хартман вывел из гаража свой «Опель», и они поехали в состоящий из частных домов поселок на границе Шмаргендорфа и Далема, где в сером, невзрачном особняке Хартмана, построенном в стиле баухаус, их дожидался, нервно теребя неопрятные, седые усики, доктор Эбель.
Проходя через сад по тропинке, ведущей к дверям дома, Виклунд удивился:
— Да у вас тут райские кущи. Никогда не видел ваш сад летом.
— Садовник занимается, — махнул рукой Франс. — Я только с яблонями вожусь, когда выдается минута. Вон какой урожай в этом году.
Он сорвал с ветки яблоко и протянул его Виклунду. Тот с хрустом откусил:
— М-мм? Сладкие.
Поначалу Эбель держался настороженно, отвечал односложно и испуганно косился на Хартмана, но постепенно поддался доброжелательно-расслабленной манере Виклунда, располагавшей к теплой, ни к чему не обязывающей симпатии, и когда, обсудив погоду и тяготы военного быта, они коснулись наконец практических тем, Эбель разговорился. Боясь, как бы физик не вышел за рамки допустимого, Хартман никак не мог решиться отойти в кухню, чтобы сделать кофе: прислуга заблаговременно была отпущена.
— Помилуйте, господа, германская наука на подъеме, — не согласился Эбель с лукавым предположением Виклунда, что физики рейха топчутся на месте. — О таком созвездии имен может мечтать любая страна: Гейзенберг! Герлах! Вайцзеккер! Боте! Конечно, было большой неосторожностью избавляться от физиков еврейского происхождения — наука не знает понятия «национальность», но мы выкрутились. Немцы первыми начали исследования цепной реакции и с момента открытия Ганом и Штрассманом деления ядер урана ни на секунду не сбавляли темпа. И поверьте, господа, наши достижения обеспечены самым достойным образом. Уж поверьте. Не знаю, как обстоят дела у англичан или американцев, но не думаю, что они продвинулись дальше нас.
— Скажите, насколько участники уранового проекта приблизились к практическим разработкам боезапасов на основе радиоактивных материалов? — спросил Хартман.
— Мне трудно судить, — пожал плечами Эбель. — Наша лаборатория занимается чистой наукой: это, знаете, ураноорганические соединения, коэффициенты удельного расширения урана…
— Но по вашим ощущениям? — перебил его Хартман.
— По моим ощущениям, военные разработки уже ведутся… должны вестись.
Трубка Виклунда дымила, как паровоз. Сосредоточенно хмурясь и ласково улыбаясь, он думал о том, что на его месте должен был быть подкованный специалист-ядерщик, а не отельер, поставщик медикаментов и, по совместительству, агент разведслужб, смыслящий в ядерной физике не больше, чем сантехник в авиации. Впрочем, расчет был все-таки на постоянное взаимодействие, а потому главную свою задачу он видел не столько в получении немедленной информации, сколько в том, чтобы самолично убедиться: выход на лабораторию Вайцзеккера есть, Шварц действует.
— Боюсь, что, если мы ускоримся, то и русских, и англичан, и американцев накроет большая чугунная крышка, — разошелся Эбель, задумчиво покачивая коньяк в бокале. — Я даже представить себе не могу объем разрушений, на который способно такое оружие.
— Город? — уточнил Хартман.
— Полагаю, даже большой. — Эбель затянулся предложенной Виклундом сигарой и зажмурился от удовольствия. — Не поверите, но это первая сигара в моей жизни.
— Попробуйте с коньяком, — посоветовал Хартман.
— А какого размера она может быть, эта бомба? — спросил Виклунд.
Эбель секунду подумал и растопырил пальцы:
— Примерно такая. С ананас. Но это не скоро. Год, полтора… А впрочем, черт знает, как пойдет дело. Я могу предоставить вам только некоторые аспекты. Всей полнотой информации владеют лишь несколько человек. И в первую очередь, оберфюрер Шелленберг. Он замыкает все звенья цепи по поручению рейхсфюрера Гиммлера, насколько я знаю.
Виклунд положил ногу на ногу и повесил на колено свою шляпу.
— Ну, хорошо, а капитаны науки, что они?
— Это закрытые люди, — покачал головой Эбель. — До них как до неба. Всю охрану обеспечивает гестапо, а мы, сотрудники второго и третьего уровня, согласовываемся с представителями господина Шелленберга.
— Эти люди в каждой лаборатории свои или есть объединяющие фигуры?
— Да, есть такие, которые как бы над всеми. Но это те, кто работает непосредственно с Шелленбергом.
— А с кем работаете вы?
— У нас есть кураторы, но с недавнего времени мы все чаще встречаемся с самим Шелленбергом. Во всяком случае, я располагаю правом прямого доступа.
— Чем это вызвано, как вы думаете?
— Я близок к Вайцзеккеру. Думаю, оберфюрер не желает слишком отвлекать господина профессора от работы.
— Как часто вы встречаетесь с Шелленбергом? — спросил Хартман.
— О, в последнее время довольно часто. Видите ли, каким-то образом у нас сложились доверительные отношения. Мы говорим о мире, мы философствуем, иногда спорим. Даже шутим. Господин Шелленберг приглашает меня отобедать. Мы ездили в Дортмунд. Он заинтересован в успехе.
— Что вы можете сказать о Шелленберге?
— О, он очень открытый человек.
Хартман и Виклунд с трудом сдержали улыбку.
— Чем вызвано ваше желание сотрудничать с нами, дорогой Эбель? — поинтересовался Виклунд.
Глаза Эбеля растерянно забегали, но под пристальным взглядом Хартмана он собрался:
— Вера. Я верю в Бога. Если оружие такой катастрофической силы попадет в руки Гит… — он запнулся, — в руки фюрера, мир ждет ужасная судьба. Я не верю нацистам. Я верю Богу. Понимаете?